Куртку натянул на голое тело, кое-как, скорее по старой привычке почистил пулемет. Что-то мне мешало его бросить. Именно тогда, выколупывая из пальцев колючки, я разглядел, как сильно изменилась Инна.
Раньше она не могла просуществовать и трех часов без своих нервных перепадов и без сладкого. Она пять раз на дню колола себе в живот инсулин (и ведь не для того, чтобы разыграть счастливое исцеление: в здравом рассудке так не играются). А теперь диабет исчез. Но исчез не только диабет. Еще вчера ее нежная кожа отливала мраморной белизной, сквозь которую тянулись голубые ветви сосудов. Достаточно было случайного толчка, чтобы моментально возник синяк. И загорать ей тоже было нельзя, по совокупности всевозможных болячек. За сутки Инкина кожа набрала бронзовый шелковистый оттенок, но нигде не обгорела, несмотря на то, что тучи разошлись и парило, как в котле. Я давно взмок до нитки, старик, и тот непрерывно вытирал тряпкой лицо, а девушка даже не думала потеть.
Инна хорошела на глазах, но если раньше нежную красоту ее можно было сравнить с оранжерейной, хрупкой лилией, которую и в руки-то брать боязно, то в джунглях она постепенно превращалась в часть буйного многоцветья. Щеки ее всё активнее набирали румянец. Никто бы в жизни не сказал, что девчонка отмахала по буеракам подобный марш-бросок.
Раньше, в Берлине, она пила, как одержимая, не расставалась с кокой, а за два наших совместных вечера без напряга «уговорила» пару бутылок сухого. Без вина она быстро впадала в тоскливый транс, становилась стервозной, легко теряла мысль, легко злилась по пустякам. Теперь она не просила ни пить, ни выпить. В машине я отыскал полный термос воды, протягивал ей, но Инна только отмахивалась.
Черты ее лица обозначились четче, прорезалась некоторая угловатость. Иногда тени падали таким образом, что я невольно подмечал сходство между ней и стариком. Разумеется, это лишь усталость и воображение, говорил я себе. В следующий момент тени таяли, не оставляя и намека на мимолетный фантом, но и прежнее доверчивое, восторженное выражение, что так захватило меня в Берлине, не возвращалось. Не знаю, как обозвал бы это профессиональный психолог, мне же наша спутница казалась олицетворением величавого спокойствия. Наверное, именно так должна выглядеть царица перед входом в тронный зал. Я не помнил Инку столь уравновешенной. Мы, конечно, слишком мало были вместе, но еще вчера это был комок нервов, сгусток сплошных эмоций, фейерверк несбыточных фантазий… Теперь же она смотрела вперед и вдаль; так смотрит иногда будущая мать, ощущая внутри себя шевеление ребенка.
Я полагал, что она меня ненавидит за ложь (не знаю, что ей еще успел нашептать проклятый шаман). Но внезапно она улыбнулась, словно вернулась из заоблачного тронного зала на землю, и я невольно улыбнулся в ответ. Я приготовил на всякий случай грандиозную оправдательную речь, сочинил на ходу три или четыре версии своего появления в ее жизни, но всё это не потребовалось. Она не задала ни единого вопроса и ни разу не упомянула о берлинском периоде, ни разу не упрекнула в том, что делила со мной постель.
Когда миновали распадок, деревья расступились, и мы перешли на походный шаг. Между трех здоровых валунов Пенчо постановил устроить привал. Инка прикорнула рядом со мной, улеглась поперек, щекоча дыханием грудь. Как ни странно, я ее хотел, опять хотел, словно мальчишка. Гладил ее волосы, вдыхал такой родной и такой чужой запах. Она изловила какую-то букашку, перекатывала по локтю. Я заметил, что ее кроссовки почти развалились: из дома она выскочила в старых, растоптанных, и жить им оставалось максимум два дня. Если к тому времени мы не доберемся хоть куда-нибудь, придется нести ее на закорках. Курточка ее превратилась в совершеннейшие лохмотья, и я вдруг подумал, что ухажер никудышный, за всё время знакомства не удосужился ни одной тряпки барышне подарить…
— Чему ты смеешься? — Она водила пальчиком мне по шее. Со мной оставался лишь мизерный осколочек той, прежней Инны, лесная королева никуда не исчезла.
— Я тебе даже заколки, булавки никакой не подарил…
— Ты любишь меня?
— Наверное, да…
— Почему «наверное»?
— Потому что это на чистой простыне произносится легко, там так и положено говорить. Ты не обиделась?
— Нет… Я знаю, что любишь. Спасибо тебе.
— За что на сей раз? Теперь-то ты знаешь, что защищать тебя — всего лишь моя работа.
Она помассировала глаза.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Как никогда, Герочка.
— Мне показалось, ты как-то огрубела.
— Нет, — она сунула в рот сухую травинку. — Нет, но я становлюсь сильной.
И ударила меня травинкой по губам. Пенчо за камнями звякал посудой, то ли напевая, то ли молясь.. Тяжелая серая туча ковыляла над кронами деревьев. Снизу казалось, будто она запуталась в переплетении ветвей и судорожно вырывается. Я прикидывал, сколько времени понадобится ребятам с собакой, чтобы преодолеть жидкие заросли каучуконосов. Раз они нашли нас на ферме, найдут и здесь.
— Ты неисправимый врун, — Инка перевернулась на спину, как бы невзначай уронив пальчики мне в пах. Вторая рука теребила мое ухо. — Ты привез меня в Мексику, ты спасал меня много раз…
— Это не я тебя привез…
— Хоть себе не ври. Ты хоть себе-то можешь признаться, что постоянно врешь? Как ты можешь жить, безостановочно рисуя вокруг себя стены, которых нет?
Рука ее двигалась всё смелее.
— Стены? Я солдат и живу по приказу.
— Так легче всего ответить, но это неправда. Ты ведь не родился в казарме, ты сам выбрал место, где отдают приказы.
— Тем более. Стало быть, моя свобода в моем выборе.
— Ты убедил себя в этом, потому что так легче. Иначе тебе просто страшно жить.
Она расстегнула мне ремень,
— Мне? Страшно? Вот уж не думал, что дождусь упрека в трусости. Прекрати хулиганить, мы не на пикнике!
— Вот видишь, ты себя опять обманываешь. Зачем? Ведь ты хочешь меня и знаешь, что Пенчо не помешает, и никого рядом нет. Неужели ты не способен быть естественным?
— По-твоему, это естественно — заняться сексом, когда нас в любой момент могут прикончить?
— Раньше ты не говорил «секс», ты говорил «заниматься любовью»… Ты защищаешься грубостью и думаешь, что защищаешься от меня. Но это не так, Герочка. Когда же ты перестанешь быть манекеном?..
Инна потихоньку переместилась и плавно терлась попой о то место на теле, что подвластно ей больше, чем мне самому. Возможно, мы бы и дальше продолжали диспут, и неизвестно, куда бы он нас привел, но тут послышался такой знакомый и такой мерзкий звук. Я прикрыл ей ладонью рот, велел лежать и не подниматься, поискал глазами старика. Тот тоже услышал, помахал мне из-под дерева, спрятался надежно, аж распластался.
На сей раз это был «Апач». Шел предельно низко, над самыми верхушками и гадким своим поведением не оставлял надежды на дальнейший отдых. Значит, «крайслер» уже обшмонали, теперь будут ходить по квадратам, заставляя нас кидаться от куста к кусту. А впереди как раз забрезжило открытое место — не спрятаться. Над прогалиной кучерявилась угрюмая туча, словно грива невиданного летучего зверя.
— Пошли, — сказал Пенчо, приторачивая к спине поклажу. — Анита говорит, осталось пройти поле. В святилище нас не найдут.
— Мы не можем идти в ту сторону! — Я заступил ему дорогу. — Ты знаешь, что такое этот вертолет? У них между стоек скорострельный «Чейни ган» с тепловой наводкой, а калибр такой, что нас не смогут собрать даже по кускам! Я не спрашиваю, куда нам надо, но открытое место придется обойти.
Он упрямо помотал седой грязной шевелюрой. Рубаха на старике, как и моя одежда, приказала долго жить, и теперь он выглядел, как настоящий панк. Татуировки спускались от шеи по рукам и животу, а в довершение национального костюма грудь украшало симпатичное ожерелье: то ли ушки сушеные, то ли еще какая-то дрянь, лучше не спрашивать. Пенчо капитально сдал за последние сутки. От бывшего сурового мафиози остались одни глаза, как и прежде немигающие, горящие, словно два яростных черных факела.
— Мы можем обойти там! — встряла вдруг Инна, указав на линию низких, но развесистых кустов.
Пенчо что-то спросил у Аниты. «Апач» жужжал совсем рядом. Небо темнело с ужасающей быстротой. Первая водяная шрапнель ударила по листьям, мигом намочив на нас одежду.
— Ты уже слышишь? — встрепенулся старик. — Инна, ты уже слышишь его?
— Я… Я не знаю, — вопрос привел ее в замешательство. — Мне почему-то кажется, что надо идти в ту сторону.
— Верно. Анита говорит, что ты слышишь! Мы не ошиблись… — И тут он заплакал.
Это случилось настолько неожиданно, что я даже перестал следить за вертолетом и за растяжкой, которую я поставил сотней метров раньше. «Железный дровосек» пустил слезу! Я бы скорее поверил, что зарыдает та желтая кошка, которая преследовала нас издали последние двадцать минут.
— Оцелот, — коротко отозвался тогда старик на мое предостережение. — В июне у них свадьбы. Днем не нападет.
Теперь он плакал, а я почему-то думал об этом оцелоте и совсем не был уверен в миролюбивых наклонностях полосатого верхолаза. Я и засек-то кошку только потому, что, двигаясь по лесу, имел привычку застывать на несколько секунд: на ходу никогда не почувствуешь леса.
Мы поползли под кустами. Позже, как это принято в команде Пеликана, я анализировал момент и не находил себе прощения за ошибку. Оставался единственный способ уйти от вертолета — это повернуть назад и обходить пустошь по границе леса. Но при одном воспоминании о чащобе мои изодранные в кровь ладони начинали зудеть. И, кроме того, обходной путь до темневшего вдали зеленого массива занял бы еще час. Пока мы корячились на брюхе, вертолет прошел трижды. Его перемещения навели меня на грустную мысль: парни внутри железной птички ждали нас. Если, как утверждала Анита, целью похода намечался именно тот лесной островок впереди, то «братишки» могли бы не преследовать нас пешком. Вполне вероятно, что мы сдираем последнюю кожу с животов, а на опушке нас уже поджидают.
Но всё оказалось не так. На самой границе слышимости раздался тонкий хлопок растяжки. Почти сразу же «Апач», улетевший за горизонт, сменил курс и принялся бороздить небо чуть ли не над головой. Вдобавок пошел премерзкий ливень, и сухая колючая почва мгновенно превратилась в жидкую грязь. Для полного счастья не хватало только, чтобы прискакал озабоченный женитьбой оцелот и вцепился мне в задницу. Я погладил Инкину, покрывшуюся пупырышками, лодыжку. Она улыбнулась благодарно, повернув ко мне черную от грязи щеку. Тяжелые капли, с сатанинским усердием лупившие по листьям, на земле собирались в ручейки и затекали под одежду. Если девочка после такой баньки не простудится, я готов поверить в ее индейское происхождение. Она ползла впереди меня, извиваясь в просветах кустарника. Джинсы и футболка на ней промокли насквозь, в капюшоне куртки образовалась целая лужа, из кроссовки торчали сразу три розовых тоненьких пальчика с остатками вишневого лака на крохотных ноготках.
Куда она носки девала? Ноги в кровь сотрет… Не успел я на нее разозлиться, как сверху открыли стрельбу. На фоне холодного ливня вертолет моментом отыскал нас и выдал координату. Обнадеживало то, что не палили из пушки. Значит, Инка им по-прежнему нужна.
— Пенчо! — крикнул я. — Поднимаемся — и бегом! Слышишь? Они нас видят, нет смысла валяться!
Стоило приоткрыть рот, как туда залилось не меньше полулитра воды. Не то, что произносить слова, а просто задрать лицо, и то оказалось нереальным. Я знал, что это ненадолго, что скоро выплеснется, не может такого запала хватить больше, чем на пару минут. Хотя Бог его ведает, мы тут не служили…
Пенчо не отвечал. Сквозь сплошную ревущую завесу ливня мне показалось, что я различаю краешек его синей штанины. Я добрался до Инкиного уха, велел ей двигать за мной, схватил ее окоченевшую руку и отважно плюхнулся в следующую лужу. Ручейки уже не пузырились робкими струйками, а сливались в настоящие реки. Поверить было невозможно, что пару минут назад здешняя почва напоминала солончак. Невинная тучка, притворявшаяся космами спящего львенка, распушилась по всему небу, разрослась колокольнями, минаретами; ледяные дымчатые языки хлестали по стонущим, пригнувшимся кронам. Видимость упала метров до трех, дождь обрушивался с таким ревом, что вертолет, от которого в завесе ливня остался лишь полустертый силуэт, кружил над нами совершенно беззвучно.
— Пенчо! — мы преодолели, захлебываясь, открытое пространство до следующей группы зарослей. — Пенчо, ты где?
Я отфыркивался, словно тюлень, и еле успевал протирать глаза; зажмурившаяся Инна тыкалась мне в спину.
— Пенчо!!
Сквозь неумолчный рев дождя мне послышалась автоматная очередь. Мы бежали, уже не скрываясь. Оглядываться назад не имело смысла: кто бы ни шел по пятам, находился в том же положении. Я заботился лишь о том, чтобы не выпустить руку Инны, и молил Бога, чтобы от влаги не отказало потом оружие. Проехавшись пару раз носом, добрались до опушки. Фантастика! Вертолета нигде не наблюдалось, зато молнии вспарывали горизонт, точно где-то вдали шипел и плевался огромный бикфордов шнур. По закону подлости ливень начал стихать.
Пока я озирался, поводя стволом, Инна заметила старика и застыла как вкопанная. Ее ногти впились мне в ладонь. Пенчо лежал, поджав под себя руки, точно сберегал на груди кулечек с чем-то ценным. Пышный куст пружинил под его тяжестью. Промокший насквозь рюкзак сполз на сторону, и потому я не сразу обратил внимание на поклажу. Драная сандалия сползла с его ноги, обнажив потрескавшуюся дубленую пятку. И глядя на желтую пятку, наполовину погрузившуюся в грязь, я сразу, без всякого сомнения, понял — это конец.
Когда мы его перевернули, он уже не дышал. Три пули вереницей влепились в ствол дерева, еще одна вырвала ему клок волос, не причинив малейшего вреда, и последняя пробила аорту. Ничего не добавишь, дед умер, как настоящий солдат. Я так и не спросил, сколько ему было лет, но подозреваю, большую часть своего сурового пути он провел не в мягкой постели под кружевным балдахином. Я так и не выяснил, какие идеалы исповедовал этот жутковатый человек. Его зашифрованные сказки про злых богов могли означать что угодно, включая острую паранойю. Но до цели он не дошел каких-то двести метров.
Наверное, Инна плакала, но слезы ее моментально смывало, как из брандспойта. Господи, как она до сих пор не сорвалась! Щуплой субтильной девчонке досталось за неделю столько, сколько не всякий вояка за годы службы огребет! Несмотря на кочевые прелести и стрельбу, Пенчо относился к ней, как к родному ребенку. Это для меня он — темная лошадка и главарь шайки, а ей-то он не сделал ровным счетом ничего плохого. Клубнику чистил, молоко деревенское привозил, останавливал машину, чтобы купить ей диски для плейера…
Колени ее подогнулись, она ухватилась за меня, уткнулась носом в плечо. Нам нельзя было оставаться на месте, следовало немедля уйти в сторону. Я понимал, что старику досталась шальная пуля: с вертолета пальнули, не особо надеясь, что попадут. Никакой снайпер в таких условиях не смог бы зацепить. И всё же превращаться в неподвижную мишень не стоило. Я перекинул пулемет на грудь, подхватил Инну под мышки.
— Анита!
Ах, дьявол, чуть не забыли! Тоже ведь человек, как-никак. Рюкзак свалился с плеча мертвого старика и висел вверх тормашками на одной лямке. Серая ткань промокла до черноты, из кармашка струйкой вытекало что-то желтое, скорее всего, порвался пакет с кашей. Сердце мое екнуло.
— Анита…
Тишина. На обратной стороне рюкзака зияла пробоина. Пуля, убившая Пенчо, прошла насквозь. Только не это!
Завязки от влаги распухли, пришлось разрезать ножом. Из прорезей контейнера потоками хлынула вода. Я не представлял, как отпирается клетка, дергал во все стороны, пока Инна не пришла на помощь. В ноздри ударил тяжелый запах зверя, тот самый запах, который шел от старика еще в Берлине. Карлица полулежала на разорванной, скатавшейся в комья подушке, левой ручкой придерживая рассеченную бровь. Правой недоразвитой клешней она норовила дотянуться до спины, но не позволял искалеченный сустав. Я просунул ладонь ей под плечи. Тельце оказалось неожиданно горячим, несмотря на то, что кукольную одежонку и одеяло можно было выжимать. Казалось, она в глубоком обмороке. Глаза закатились, нижняя челюсть отпала, обнажив беззубые красные десны.
— Инна, поговори с ней, у тебя же как-то получалось…
Та склонилась над несчастной бабушкой. Я проверил пистолеты. Небеса продолжали извергаться потоками воды, поляна, через которую мы ползли, стала сплошным озером. Но молнии уже не лупили с прежней силой, и над самой кромкой леса показался узкий участок голубого неба.
— Гера!
Я аж подпрыгнул, хотел рявкнуть, чтобы не орала, но осекся. Инна вытащила уродицу из клетки, прижала, как ребенка, к груди и застыла, разглядывая собственную ладонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Раньше она не могла просуществовать и трех часов без своих нервных перепадов и без сладкого. Она пять раз на дню колола себе в живот инсулин (и ведь не для того, чтобы разыграть счастливое исцеление: в здравом рассудке так не играются). А теперь диабет исчез. Но исчез не только диабет. Еще вчера ее нежная кожа отливала мраморной белизной, сквозь которую тянулись голубые ветви сосудов. Достаточно было случайного толчка, чтобы моментально возник синяк. И загорать ей тоже было нельзя, по совокупности всевозможных болячек. За сутки Инкина кожа набрала бронзовый шелковистый оттенок, но нигде не обгорела, несмотря на то, что тучи разошлись и парило, как в котле. Я давно взмок до нитки, старик, и тот непрерывно вытирал тряпкой лицо, а девушка даже не думала потеть.
Инна хорошела на глазах, но если раньше нежную красоту ее можно было сравнить с оранжерейной, хрупкой лилией, которую и в руки-то брать боязно, то в джунглях она постепенно превращалась в часть буйного многоцветья. Щеки ее всё активнее набирали румянец. Никто бы в жизни не сказал, что девчонка отмахала по буеракам подобный марш-бросок.
Раньше, в Берлине, она пила, как одержимая, не расставалась с кокой, а за два наших совместных вечера без напряга «уговорила» пару бутылок сухого. Без вина она быстро впадала в тоскливый транс, становилась стервозной, легко теряла мысль, легко злилась по пустякам. Теперь она не просила ни пить, ни выпить. В машине я отыскал полный термос воды, протягивал ей, но Инна только отмахивалась.
Черты ее лица обозначились четче, прорезалась некоторая угловатость. Иногда тени падали таким образом, что я невольно подмечал сходство между ней и стариком. Разумеется, это лишь усталость и воображение, говорил я себе. В следующий момент тени таяли, не оставляя и намека на мимолетный фантом, но и прежнее доверчивое, восторженное выражение, что так захватило меня в Берлине, не возвращалось. Не знаю, как обозвал бы это профессиональный психолог, мне же наша спутница казалась олицетворением величавого спокойствия. Наверное, именно так должна выглядеть царица перед входом в тронный зал. Я не помнил Инку столь уравновешенной. Мы, конечно, слишком мало были вместе, но еще вчера это был комок нервов, сгусток сплошных эмоций, фейерверк несбыточных фантазий… Теперь же она смотрела вперед и вдаль; так смотрит иногда будущая мать, ощущая внутри себя шевеление ребенка.
Я полагал, что она меня ненавидит за ложь (не знаю, что ей еще успел нашептать проклятый шаман). Но внезапно она улыбнулась, словно вернулась из заоблачного тронного зала на землю, и я невольно улыбнулся в ответ. Я приготовил на всякий случай грандиозную оправдательную речь, сочинил на ходу три или четыре версии своего появления в ее жизни, но всё это не потребовалось. Она не задала ни единого вопроса и ни разу не упомянула о берлинском периоде, ни разу не упрекнула в том, что делила со мной постель.
Когда миновали распадок, деревья расступились, и мы перешли на походный шаг. Между трех здоровых валунов Пенчо постановил устроить привал. Инка прикорнула рядом со мной, улеглась поперек, щекоча дыханием грудь. Как ни странно, я ее хотел, опять хотел, словно мальчишка. Гладил ее волосы, вдыхал такой родной и такой чужой запах. Она изловила какую-то букашку, перекатывала по локтю. Я заметил, что ее кроссовки почти развалились: из дома она выскочила в старых, растоптанных, и жить им оставалось максимум два дня. Если к тому времени мы не доберемся хоть куда-нибудь, придется нести ее на закорках. Курточка ее превратилась в совершеннейшие лохмотья, и я вдруг подумал, что ухажер никудышный, за всё время знакомства не удосужился ни одной тряпки барышне подарить…
— Чему ты смеешься? — Она водила пальчиком мне по шее. Со мной оставался лишь мизерный осколочек той, прежней Инны, лесная королева никуда не исчезла.
— Я тебе даже заколки, булавки никакой не подарил…
— Ты любишь меня?
— Наверное, да…
— Почему «наверное»?
— Потому что это на чистой простыне произносится легко, там так и положено говорить. Ты не обиделась?
— Нет… Я знаю, что любишь. Спасибо тебе.
— За что на сей раз? Теперь-то ты знаешь, что защищать тебя — всего лишь моя работа.
Она помассировала глаза.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Как никогда, Герочка.
— Мне показалось, ты как-то огрубела.
— Нет, — она сунула в рот сухую травинку. — Нет, но я становлюсь сильной.
И ударила меня травинкой по губам. Пенчо за камнями звякал посудой, то ли напевая, то ли молясь.. Тяжелая серая туча ковыляла над кронами деревьев. Снизу казалось, будто она запуталась в переплетении ветвей и судорожно вырывается. Я прикидывал, сколько времени понадобится ребятам с собакой, чтобы преодолеть жидкие заросли каучуконосов. Раз они нашли нас на ферме, найдут и здесь.
— Ты неисправимый врун, — Инка перевернулась на спину, как бы невзначай уронив пальчики мне в пах. Вторая рука теребила мое ухо. — Ты привез меня в Мексику, ты спасал меня много раз…
— Это не я тебя привез…
— Хоть себе не ври. Ты хоть себе-то можешь признаться, что постоянно врешь? Как ты можешь жить, безостановочно рисуя вокруг себя стены, которых нет?
Рука ее двигалась всё смелее.
— Стены? Я солдат и живу по приказу.
— Так легче всего ответить, но это неправда. Ты ведь не родился в казарме, ты сам выбрал место, где отдают приказы.
— Тем более. Стало быть, моя свобода в моем выборе.
— Ты убедил себя в этом, потому что так легче. Иначе тебе просто страшно жить.
Она расстегнула мне ремень,
— Мне? Страшно? Вот уж не думал, что дождусь упрека в трусости. Прекрати хулиганить, мы не на пикнике!
— Вот видишь, ты себя опять обманываешь. Зачем? Ведь ты хочешь меня и знаешь, что Пенчо не помешает, и никого рядом нет. Неужели ты не способен быть естественным?
— По-твоему, это естественно — заняться сексом, когда нас в любой момент могут прикончить?
— Раньше ты не говорил «секс», ты говорил «заниматься любовью»… Ты защищаешься грубостью и думаешь, что защищаешься от меня. Но это не так, Герочка. Когда же ты перестанешь быть манекеном?..
Инна потихоньку переместилась и плавно терлась попой о то место на теле, что подвластно ей больше, чем мне самому. Возможно, мы бы и дальше продолжали диспут, и неизвестно, куда бы он нас привел, но тут послышался такой знакомый и такой мерзкий звук. Я прикрыл ей ладонью рот, велел лежать и не подниматься, поискал глазами старика. Тот тоже услышал, помахал мне из-под дерева, спрятался надежно, аж распластался.
На сей раз это был «Апач». Шел предельно низко, над самыми верхушками и гадким своим поведением не оставлял надежды на дальнейший отдых. Значит, «крайслер» уже обшмонали, теперь будут ходить по квадратам, заставляя нас кидаться от куста к кусту. А впереди как раз забрезжило открытое место — не спрятаться. Над прогалиной кучерявилась угрюмая туча, словно грива невиданного летучего зверя.
— Пошли, — сказал Пенчо, приторачивая к спине поклажу. — Анита говорит, осталось пройти поле. В святилище нас не найдут.
— Мы не можем идти в ту сторону! — Я заступил ему дорогу. — Ты знаешь, что такое этот вертолет? У них между стоек скорострельный «Чейни ган» с тепловой наводкой, а калибр такой, что нас не смогут собрать даже по кускам! Я не спрашиваю, куда нам надо, но открытое место придется обойти.
Он упрямо помотал седой грязной шевелюрой. Рубаха на старике, как и моя одежда, приказала долго жить, и теперь он выглядел, как настоящий панк. Татуировки спускались от шеи по рукам и животу, а в довершение национального костюма грудь украшало симпатичное ожерелье: то ли ушки сушеные, то ли еще какая-то дрянь, лучше не спрашивать. Пенчо капитально сдал за последние сутки. От бывшего сурового мафиози остались одни глаза, как и прежде немигающие, горящие, словно два яростных черных факела.
— Мы можем обойти там! — встряла вдруг Инна, указав на линию низких, но развесистых кустов.
Пенчо что-то спросил у Аниты. «Апач» жужжал совсем рядом. Небо темнело с ужасающей быстротой. Первая водяная шрапнель ударила по листьям, мигом намочив на нас одежду.
— Ты уже слышишь? — встрепенулся старик. — Инна, ты уже слышишь его?
— Я… Я не знаю, — вопрос привел ее в замешательство. — Мне почему-то кажется, что надо идти в ту сторону.
— Верно. Анита говорит, что ты слышишь! Мы не ошиблись… — И тут он заплакал.
Это случилось настолько неожиданно, что я даже перестал следить за вертолетом и за растяжкой, которую я поставил сотней метров раньше. «Железный дровосек» пустил слезу! Я бы скорее поверил, что зарыдает та желтая кошка, которая преследовала нас издали последние двадцать минут.
— Оцелот, — коротко отозвался тогда старик на мое предостережение. — В июне у них свадьбы. Днем не нападет.
Теперь он плакал, а я почему-то думал об этом оцелоте и совсем не был уверен в миролюбивых наклонностях полосатого верхолаза. Я и засек-то кошку только потому, что, двигаясь по лесу, имел привычку застывать на несколько секунд: на ходу никогда не почувствуешь леса.
Мы поползли под кустами. Позже, как это принято в команде Пеликана, я анализировал момент и не находил себе прощения за ошибку. Оставался единственный способ уйти от вертолета — это повернуть назад и обходить пустошь по границе леса. Но при одном воспоминании о чащобе мои изодранные в кровь ладони начинали зудеть. И, кроме того, обходной путь до темневшего вдали зеленого массива занял бы еще час. Пока мы корячились на брюхе, вертолет прошел трижды. Его перемещения навели меня на грустную мысль: парни внутри железной птички ждали нас. Если, как утверждала Анита, целью похода намечался именно тот лесной островок впереди, то «братишки» могли бы не преследовать нас пешком. Вполне вероятно, что мы сдираем последнюю кожу с животов, а на опушке нас уже поджидают.
Но всё оказалось не так. На самой границе слышимости раздался тонкий хлопок растяжки. Почти сразу же «Апач», улетевший за горизонт, сменил курс и принялся бороздить небо чуть ли не над головой. Вдобавок пошел премерзкий ливень, и сухая колючая почва мгновенно превратилась в жидкую грязь. Для полного счастья не хватало только, чтобы прискакал озабоченный женитьбой оцелот и вцепился мне в задницу. Я погладил Инкину, покрывшуюся пупырышками, лодыжку. Она улыбнулась благодарно, повернув ко мне черную от грязи щеку. Тяжелые капли, с сатанинским усердием лупившие по листьям, на земле собирались в ручейки и затекали под одежду. Если девочка после такой баньки не простудится, я готов поверить в ее индейское происхождение. Она ползла впереди меня, извиваясь в просветах кустарника. Джинсы и футболка на ней промокли насквозь, в капюшоне куртки образовалась целая лужа, из кроссовки торчали сразу три розовых тоненьких пальчика с остатками вишневого лака на крохотных ноготках.
Куда она носки девала? Ноги в кровь сотрет… Не успел я на нее разозлиться, как сверху открыли стрельбу. На фоне холодного ливня вертолет моментом отыскал нас и выдал координату. Обнадеживало то, что не палили из пушки. Значит, Инка им по-прежнему нужна.
— Пенчо! — крикнул я. — Поднимаемся — и бегом! Слышишь? Они нас видят, нет смысла валяться!
Стоило приоткрыть рот, как туда залилось не меньше полулитра воды. Не то, что произносить слова, а просто задрать лицо, и то оказалось нереальным. Я знал, что это ненадолго, что скоро выплеснется, не может такого запала хватить больше, чем на пару минут. Хотя Бог его ведает, мы тут не служили…
Пенчо не отвечал. Сквозь сплошную ревущую завесу ливня мне показалось, что я различаю краешек его синей штанины. Я добрался до Инкиного уха, велел ей двигать за мной, схватил ее окоченевшую руку и отважно плюхнулся в следующую лужу. Ручейки уже не пузырились робкими струйками, а сливались в настоящие реки. Поверить было невозможно, что пару минут назад здешняя почва напоминала солончак. Невинная тучка, притворявшаяся космами спящего львенка, распушилась по всему небу, разрослась колокольнями, минаретами; ледяные дымчатые языки хлестали по стонущим, пригнувшимся кронам. Видимость упала метров до трех, дождь обрушивался с таким ревом, что вертолет, от которого в завесе ливня остался лишь полустертый силуэт, кружил над нами совершенно беззвучно.
— Пенчо! — мы преодолели, захлебываясь, открытое пространство до следующей группы зарослей. — Пенчо, ты где?
Я отфыркивался, словно тюлень, и еле успевал протирать глаза; зажмурившаяся Инна тыкалась мне в спину.
— Пенчо!!
Сквозь неумолчный рев дождя мне послышалась автоматная очередь. Мы бежали, уже не скрываясь. Оглядываться назад не имело смысла: кто бы ни шел по пятам, находился в том же положении. Я заботился лишь о том, чтобы не выпустить руку Инны, и молил Бога, чтобы от влаги не отказало потом оружие. Проехавшись пару раз носом, добрались до опушки. Фантастика! Вертолета нигде не наблюдалось, зато молнии вспарывали горизонт, точно где-то вдали шипел и плевался огромный бикфордов шнур. По закону подлости ливень начал стихать.
Пока я озирался, поводя стволом, Инна заметила старика и застыла как вкопанная. Ее ногти впились мне в ладонь. Пенчо лежал, поджав под себя руки, точно сберегал на груди кулечек с чем-то ценным. Пышный куст пружинил под его тяжестью. Промокший насквозь рюкзак сполз на сторону, и потому я не сразу обратил внимание на поклажу. Драная сандалия сползла с его ноги, обнажив потрескавшуюся дубленую пятку. И глядя на желтую пятку, наполовину погрузившуюся в грязь, я сразу, без всякого сомнения, понял — это конец.
Когда мы его перевернули, он уже не дышал. Три пули вереницей влепились в ствол дерева, еще одна вырвала ему клок волос, не причинив малейшего вреда, и последняя пробила аорту. Ничего не добавишь, дед умер, как настоящий солдат. Я так и не спросил, сколько ему было лет, но подозреваю, большую часть своего сурового пути он провел не в мягкой постели под кружевным балдахином. Я так и не выяснил, какие идеалы исповедовал этот жутковатый человек. Его зашифрованные сказки про злых богов могли означать что угодно, включая острую паранойю. Но до цели он не дошел каких-то двести метров.
Наверное, Инна плакала, но слезы ее моментально смывало, как из брандспойта. Господи, как она до сих пор не сорвалась! Щуплой субтильной девчонке досталось за неделю столько, сколько не всякий вояка за годы службы огребет! Несмотря на кочевые прелести и стрельбу, Пенчо относился к ней, как к родному ребенку. Это для меня он — темная лошадка и главарь шайки, а ей-то он не сделал ровным счетом ничего плохого. Клубнику чистил, молоко деревенское привозил, останавливал машину, чтобы купить ей диски для плейера…
Колени ее подогнулись, она ухватилась за меня, уткнулась носом в плечо. Нам нельзя было оставаться на месте, следовало немедля уйти в сторону. Я понимал, что старику досталась шальная пуля: с вертолета пальнули, не особо надеясь, что попадут. Никакой снайпер в таких условиях не смог бы зацепить. И всё же превращаться в неподвижную мишень не стоило. Я перекинул пулемет на грудь, подхватил Инну под мышки.
— Анита!
Ах, дьявол, чуть не забыли! Тоже ведь человек, как-никак. Рюкзак свалился с плеча мертвого старика и висел вверх тормашками на одной лямке. Серая ткань промокла до черноты, из кармашка струйкой вытекало что-то желтое, скорее всего, порвался пакет с кашей. Сердце мое екнуло.
— Анита…
Тишина. На обратной стороне рюкзака зияла пробоина. Пуля, убившая Пенчо, прошла насквозь. Только не это!
Завязки от влаги распухли, пришлось разрезать ножом. Из прорезей контейнера потоками хлынула вода. Я не представлял, как отпирается клетка, дергал во все стороны, пока Инна не пришла на помощь. В ноздри ударил тяжелый запах зверя, тот самый запах, который шел от старика еще в Берлине. Карлица полулежала на разорванной, скатавшейся в комья подушке, левой ручкой придерживая рассеченную бровь. Правой недоразвитой клешней она норовила дотянуться до спины, но не позволял искалеченный сустав. Я просунул ладонь ей под плечи. Тельце оказалось неожиданно горячим, несмотря на то, что кукольную одежонку и одеяло можно было выжимать. Казалось, она в глубоком обмороке. Глаза закатились, нижняя челюсть отпала, обнажив беззубые красные десны.
— Инна, поговори с ней, у тебя же как-то получалось…
Та склонилась над несчастной бабушкой. Я проверил пистолеты. Небеса продолжали извергаться потоками воды, поляна, через которую мы ползли, стала сплошным озером. Но молнии уже не лупили с прежней силой, и над самой кромкой леса показался узкий участок голубого неба.
— Гера!
Я аж подпрыгнул, хотел рявкнуть, чтобы не орала, но осекся. Инна вытащила уродицу из клетки, прижала, как ребенка, к груди и застыла, разглядывая собственную ладонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42