И даже халфлинги…
Керк видел картину, нарисованную Братом Какзимом, яснее, чем сам Брат Какзим, и его затошнило от нее. Он кивнул, но без особого воодушевления. Несчастные преступники, живущие в темных углах подземного резервуара, на самом деле были самыми счастливыми людьми в Урике. Они умрут первыми, и без особых мучений.
По телу Керка пробежала холодная дрожь. Он посильнее обхватил себя руками, пытаясь согреться, и сказал себе, что это ничего большего, чем ночная прохлада, пришла ночь и пурпурные сумерки сменили яркие краски заката. Но он знал, что это ложь. Он дрожал вовсе не из-за холодного воздуха. Внутренний голос советовал ему как можно дальше бежать от Брата Какзима, Кодеша вместе с Уриком, и от всей этой безумной идеи. Керк не стал слушать свой внутренний голос, заставил его замолчать. Он не может убежать. Братство сделало Брата Какзима его учителем; он не может убежать не нарушив клятву, которой он поклялся Черному Дереву. Выбор между смертью вместе с Братом Какзимом в Пустых Землях и возвращением клятвопреступником в Лес Черного Дерева вообще не был выбором.
— Ты можешь видеть это?
— Я вижу все, — согласился Керк, потом распрямил плечи под своим темным плащом и мрачно пошел за своим хозяином, учителем, компаньоном и Братом вниз с балкона на площадку двора для убийств, где уже собралась молчаливая угрюмая толпа. — Я вижу все.
Этот вечер был похож на сон — оживший ночной кошмар.
На закате Керк уселся за стол, стоявший прямо за дверью скотобойни. Он аккуратно и бездумно доставал из кармана куски керамических монет и клал их в руку каждому очередному головорезу, которые бросились к нему толпой, как только он пересек порог скотобойни. Обычная плата за обычную ночную работу: так сказал Брат Какзим и то, что эти мужчины — а все бандиты были мужчинами, в основном дварфами, так как их глаза лучше видели в темноте — собирались сделать сегодня ночью в пещерах, было обычной достойной ночной работой.
Возможно так они и было. Убийства, которые совершались почти непрерывно на скотобойне и должны были сегодня ночью произойти в пещере с резурвуаром, были не похожи на охоту в лесу, которую так любил мальчик Керк, и не были жертвоприношениями, как тогда, когда Братство приносило жертвенных животных под ветвями Черного Дерева. В Кодеше животных просто резали, и какая в сущности разница, кого резать — животное или человека.
Когда двери закрыли и заложили на засов, а куски керамических монет оказались во руках тех, кто их с остервенением ожидал, Керк сделал все, о чем Брат Какзим просил его. Он скатал свой тюфяк, собираясь незаметно ускользнуть в свою комнату на втором этаже, но был только на середине лестницы, когда Брат Какзим начал произносить речь.
Брат Какзим не был оратором. У него был резкий визгливый голос, а когда он возбуждался, то начинал заикаться и запинаться. Здоровенные бандиты Кодеша обменялись насмешливыми взглядами и на мгновение Керк подумал — с надеждой — что они даже не выйдут из скотобойни. Но Брат Какзим предпочитал говорить не словами. Как и короли-волшебники, он использовал Невидимый Путь, чтобы привлечь внимание своей аудитории и выковать из них смертельное оружие. Конечно Брат Какзим не мог одновременно обратиться к такому количесву народа, как Лорд Хаману: сорок наемников не армия, но для этих сорока эффект был тот же.
Тюфяк выпал из рук Керка, скатился по ступенькам и ударился об стену. Никто этого не заметил.
Керк вернулся спустился по лестнице на площадку для убийств с широко открытыми глазами, в трансе. Внутренний голос отчаянно предупреждал его, что его мысли больше не его, но Брат Какзим смял его защиту и скрутил его волю, и чем дальше тем больше. Его внутренний голос говорил чистую правду, но эта правда не могла выгнать из его самых глубоких слоев сознания образы ненависти и омерзения, картины убийств и потоков крови. Там внизу, в пещерах, жил сброд, отщепенцы, преступники; они заслуживали только смерти. И для них настало время умереть, надо было очистить Урик, принести в жертву их бесполезные жизни.
С последней свободной мыслью Керк взглянул на Брата Какзима и попытался направить эты ненависть и презрение на его самого, но не ему было тягаться в псионической силе со страшим братом Братства Черного Дерева. Его атака была легко отбита, он полностью подчинился чужой воле.
Последнее, что Керк помнил более или менее отчетливо, как он хватает факел и длинный топор с каменным лезвием, который был по меньшей мере не легче его самого. Толпа повалила к квадратной башне, находившейся у задней стороны скотобойни, и он пошел вместе со всеми. Брат Какзим стоял на пороге двери башни. Его лицо сияло серебром, как череп в лунном свете.
Иллюзия! закричал внутренний голос Керка, когда глаза Брата Какзима полыхнули огнем и один из бандитов упал на землю. Сумашествие мастера-псионика. Назад!
Но Керк не мог повернуть назад. Воя, как дварф, превратившийся в баньши, вместе с толпой бандитов, вопивших еще громче, он спустился в пещеру.
Позже, много позже, когда он содрал с себя запятнанную кровью одежду, Керк принялся утешать себя мыслью, что он вообще не слишком силен, даже для халфлинга, и не слишком искустен в обращении с оружием. Возможно — скорее всего — он никого не убил. Но он не знал ничего, он никак не мог вспомнить, что случилось после того, как он поднял факел и топор.
И он не знал, как так получилось, что вся его одежда в крови.
И он боялся идти спать.
Глава 2
Все жители Урика абсолютно точно знали, когда начинается комендатский час Лорда Хаману, но мало кто знал, когда он заканчивался. Те, которые осмеливались смеяться над законами Короля-Льва, говорили, что комендантский час заканчивается в то же самое мгновение, что и начинается. Темплары говорили, что комендантский час заканчивается с подъемом солнца, и что они арестуют или возьмут штраф с любого, кого схватят на улице прежде, чем солнце поднимется над стенами города, но обычно они оставляли город на самого себя как только небо начинало светлеть. Кто-то должен был приготовить завтрак прежде, чем Великий и Могучий проснется. Кто-то должен был развлекать ночную стражу темпларов перед тем, как они шли выполнять свой долг, и после того, как они с чувством исполненного долга оставляли свои посты. Кто-то должен был подмести улицы, собрать мед с канков, зажечь огонь в печах; и кто-то должен был приготовить завтрак для бардов, уборщиков, сборщиков меда и поваров. И так как эти кто-то никогда не носили желтой одежды ночной темпларской стражи, шли на компромис, старый, как и комендантский час, который царил на ночных улицах Урика.
Законопослушные граждане — добрый и честный народ, которых в Урике было подавляющее большинство, и о которых Король-Лев заботился примерно также, как пастух заботится о своем стаде — были достаточно мудры и старались по ночам быть за дверью, закрытой на как можно более надежный засов, если у них, конечно, была такая дверь. Но другие жители Урика — те, которые были над законом, или жили вообще не зная о законах, или вне рамок закона, и также те, чья жизнь не вмещалась ни в какие рамки — занимались своим делом именно по ночам. Темплары, чьи сторожевые башни были как на внешних стенах города, так и на внутенних стенах, отделявших один квартал от другого, знали об этом народе, и даже знали многих из них в лицо. Но пока их регулярно и обильно подмазывали, они смотрели на это сквозь пальцы и позволяли делать все, что угодно. Так что улицы Урика ночью были опаснее, чем днем, но не менее организованы.
Нигде ритуал ночной жизни не был так организован и упорядочен, как в самом квартале темпларов, особенно в той его части, огороженной двойным кольцом стен, которую высшие темплары называли домом. Даже темплары из военного бюро, носившие цветные нити на рукавах своих желтых туник, знали наизусть кто приходит и уходит от их начальников. Так что они никогда не задерживали ни одного из воров и убийц, которые без сомнения были наняты их превосходительствами, и никогда не задавали им лишних вопросов, так как наказание для чересчур бдительного патрульного темплара могло последовать прямо на месте. И если стражники не рисковали связываться с преступниками в своем собственном районе, тем более они оставляли высших темпларов и их гостей наедине за двойным кольцом стен.
Небо над восточной стеной окрасилось желтым, когда дверь в одном из переулков открылось и падающий из нее свет на мгновение осветил строгую желтую стену с красными полосками резиденции одного из высших темпларов. Заметив вспышку света сержант-дварф на настенной башне тяжело наклонилась вперед, держась за перила, и пока тяжелый болт с характерным «кланк» вставал на место, успела рассмотреть на фоне желтой стены высокий и неестественно тонкий силуэт. Сержант фыркнула, мгновенно узнав силуэт и, следовательно, узнав все, что хотела.
Живые существа должны есть, пить и одеваться, защищаясь от ночного холода и дневной жары. Не дело темплара судить о жизни этой несчастной, но сержант решила про себя, что самое лучшее, что та могла сделать — лечь и умереть. За исключением позолоченных спален дворца Хаману, которые она никогда не видела, в Урике не было более отвратительного места, чем личные комнаты резиденции высшего темплара. И узкий силуэт, который проскальзывал через тень под ней почти каждую ночь именно в ее дежурство, неизменно оказывался в одном из этих позорных зданий.
— Да пребудет с тобой милосердие Великого Короля Хаману, дитя, — прошептала сержант, когда шаги затихли.
И это не было ругательством.
Матра чувствовала неизвестно чей взгляд на своей спине, когда она шла через квартал темпларов. Она не боялась тех, кто глядел на нее. Вообще в этой жизни было мало чего такого, чего она боялась. Прежде, чем они смогут запихнуть ее в какое-нибудь место с крепкими решетками на окнах, им придется как следует потрудиться, так как ее сделали так, что она очень хорошо умела защищать себя, и даже если не хватит ее собственных возможностей, ее покровители — высшие темплары — вытащат ее оттуда. В ней вообще было мало места для чувств. Страх, ненависть, любовь, дружба — все эти слова Матра знала, но не слишком часто ими пользовалась. Так что не страх заставил ее остановиться на секунду, чтобы поправить складки длинной темной шали, которая была туго обернута вокруг ее узких плеч.
И не из-за холода, тоже, хотя охладившийся за ночь предрассветный воздух мог пробирать тело до костей. Холод тоже был чувством, что-то вроде страха, которого у Матры не было, однако холод она понимала лучшем чем страх. Матра могла слушать, как холод движется через ближайшие здания: еле слышное шипение и потрескивание, как будто давно умершие кости, которые поддерживали их, все еще пытались согреться, шевелясь и вздрагивая. Уже скоро, когда с восходом солнца начнется утро, стены потеплеют, потом станут горячими, и кости, скрытые под камнями, будут стараться избавиться от тепла, вытягиваясь в длину со стонами и охами, как переработавшие рабы.
Никто другой, кроме Матры, не мог слышать разговор костей, пасовали даже высшие темплары, с их различными могущественными талантами, не говоря уже о ночном народе, с которым она обыкновенно общалась. Это страшно удивляло Матру, когда она только что приехала в Урик и привыкала к новой жизни. Ее чувствительность была совсем другой, она вообще была другой, непохожей. Матра сама видела свои отличия от других в драгоценных серебяных зеркалах, которые высшие темплары вешали на стены. Они говорили, что зеркала не умеют врать. Конечно, всякий будет выглядеть немного иначе в магическом отражении зеркала. Некоторые из тех, кого она встречала по ночам в этих совершенно одинаковых красно-полосатых резиденциях, были даже более непохожие, чем она. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: высшие темплары, которые председательствовали на тех сборищах, на которых бывала Матра, собирали все экзотическое, новое и непохожее, что только было в городе.
Но отличие Матры было другим, она была непохожа на остальных изнутри, вроде костей, скрытых внутри стен, как если бы она сама была сделана из старых костей. Отец сказал нет, она из плоти, крови и живых костей, она была сделана, а не рождена. Он был очень мудр, ее Отец, и очень стар, а она была еще совсем новой, но он не сумел объяснить ей разницу между сделаным и рожденым. Она была очень благодарна ему, и даже не могла ни вспомнить не представить свою жизнь без ежедневного утреннего приветствия, когда она возвращалась к их сделанной из костей хижине рядом с подземной водой, но что касается ее самой, Матра верила, что разница как в том, что можно увидеть в зеркалах высших темпларов, так и в том что она умеет слышать в стенах.
Ее кожа была белой, это было первое отличие — не бледной, как у куртизанок, которые никогда не выходили из дома днем, но белой, как мел, или соль, или высушенные на солнце кости животных. К тому же ее кожа была холодной наощупь, твердой и покрыта тонкими чешуйками, как если бы она частично была сделана из кожи змеи или ящерицы. На теле не росли волосы, которые могли бы прикрыть ее твердую кожу, само тело было как отполированное, а на плечах и вокруг бирюзовых глаз были разбросаны странной формы остроугольные метки, как если бы прямо в ее тело были впечатаны золотые листья. Эти метки создали ее создатели, но Матра не помнила, когда и как. Именно их создатели дали Матре для защиты самой себя, и она использовала их так же как те, которые были рождены, использовали зубы и ножи. Матра знала, что она могла защититься от любой угрозы, но она не могла объяснить, как она делает это, ни Отцу, ни самой себе.
Сановники и аристократы, которых она встречала на сборищах у высших темпларов, восхищались ее кожей — как они вообще восхищались всем экзотическим. Они постоянно старались ее пощупать, иногда нежно и страстно, иногда нет.
Матру не интересовали причины их восхищения, пока они давали ей то, что нужно, когда кончали. Лучше всего были монеты; их можно было использовать в самых разных целях. Она могла пойти с ними на рынок и обменять их на еду, топливо для костров, одежду или еще на что-нибудь, в чем нуждались Отец и другие жители пещеры с водой. Драгоценные камни были почти так же полезны; их можно было легко поменять на монеты на эльфийском рынке. Иногда, впрочем, ее ночные клиенты давали Матре вещи, которая она сохраняла для себя, вроде этой длинной черной шали, которая так хорошо защищала от утреннего холода.
Один купец-человек дал эту шаль Матре на одном из первых сборищ высших темпларов, куда ее позвали. Он сказал, что ткачи, живущие в лесном городе Галг, соткали ее из паутины поющего паука. Он сказал, что ей надо носить ее, чтобы сохранить ее нежную белую-белую кожу — а сам так хватал ее, что она покрылась черными крапинками. Она не стала спорить и подчинилась. Подчиниться всегда легче, чем спорить — ведь она тогда была совсем новой, а этот мир так стар.
Отец заскрежетал зубами, когда она дала ему шаль. Сожги ее, или продай, сказал он, бросая ее на грязный каменистый берег воды; есть намного лучшие способы жить на поверхности земли, если ты решила жить именно там. Но Отец не сказал ей, что это за «намного лучшие способы», как он не мог объяснить ей и разницу между сделаным и рожденым.
Так что она не подчинилась и хранила шаль, как сокровище. Шаль согревала ее, когда она шла из своей жалкой хижины к резиденции очередного высшего темплара, и она была так мягка, что Матра никогда не видела ни раньше ни потом что-нибудь более мягкое. Он больше не думала о купце; ни он, но его черные крапинки не остались в памяти. Ее кожа всегда становилась белой, и не важно какие темные пятна оставались на ней после событий ночи.
А шаль скрывала ее, и не важно, какого цвета была кожа.
Скрыть — именно поэтому Матра так тщательно обертывала шаль вокруг плеч. Взгляды людей, которые почти не отличались друг от друга, ранили ее намного больше, чем руки, которые лапали ее на сборищах у высших темпларов. Дети, которые отрывались от своих уличных игр только для того, чтобы крикнуть ей «Чучело» или «Приведение» или «Покажи свое лицо!», ранили ее еще сильнее, потому что они были такие же как и она, новые. Но детей кто-то родил; они могли ненавидеть, презирать или насмехаться. Ее сделали; она была другой, непохожей.
Матра придерживала шаль и шла, стараясь не выходить на свет, пока не оказалась на вчерашнем рынке. Рано встающий или ночной народ, вроде нее, сильно зависел от предприимчивых торговцев с вчерашних рынков: повозки с товарами, появлявшиеся каждое утро около стен Урика, оказывались на рынках очень не скоро. Вчерашние рынки служили тем, кто не мог ждать, когда ворота города откроются и поток фермеров и ремесленников хлынет на улицы и докатится до рыночных площадей, где они слезут со своих животных и начнут продавать товары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38