Едва он вошел к себе в кабинет – зазвонил телефон: Криничный сообщил, что хотя Мирон Дроздов о Корнюхе ничего не показал, но сведения насчет Мамалыги правильные и бандита надо брать немедленно.
– Сейчас? – спросил Лапшин.
– Вечером, но именно сегодня. Я сейчас явлюсь, доложу обстановку.
Едва Лапшин повесил трубку – пришел Бочков с листами протокола допроса. Братья Невзоровы полностью сознались на очной ставке. Лапшин, хмурясь, читал четкие строчки, потом жестко взглянул на Бочкова и велел:
– Завтра нужно все выяснить с Невзоровыми и Жмакиным. Драку эту на Фонтанке поднять и все митрохинские материалы…
– Так ведь это архивы…
– За архивами или черт знает за чем человека теряем, – не повышая голоса, продолжал Иван Михайлович. – За глупостью, за туполобостью, за дурацкой, заранее подготовленной схемой…
– К завтрему, пожалуй, не поспеть материалы поднять…
– А ты постарайся, Николай Федорович, – неожиданно ласковым голосом попросил Лапшин. – Я знаю, ты мне не говори, понятно, что устаешь, а все-таки. Он ведь там в больнице с ума сходит, это точно, доктора признают…
– Я постараюсь! – тихо ответил Бочков.
Дорогу орлам-сыщикам!
В девятнадцать часов Лапшин созвал оперативное совещание у себя в кабинете. Выслушав Криничного и Побужинского, Иван Михайлович помолчал, полистал свой блокнот, который в бригаде звался «псалтырем», «святцами», «напоминальником» и еще по-разному, помолчал и заговорил:
– Таким образом, тут, как совершенно справедливо отметил Криничный, который, кстати, в эти дни вместе с Побужинским проявил неплохое умение работать, орудовала группа, возглавляемая Корнюхой. И Корнюху и Мамалыгу мы, к сожалению, упустили. Корнюха удрал у нас из рук, так же как и Мамалыга. Он самый близкий к Корнюхе человек, этот самый Иофан Мамалыга, и тесно связан с рядом других преступников.
Скрипнула дверь, и вошел запоздавший Окошкин.
– Вы ко мне? – спросил Лапшин.
– Разрешите доложить срочное сообщение.
– Докладывайте.
Окошкин подошел к столу и необыкновенно скромно рассказал, что им в будке телефона-автомата у Гостиного Двора только что задержан аферист, по кличке Воробейчик, с подложными документами, а главное, с накладными на отправку большой скоростью трикотажа и обуви, похищенных Корнюхой и Мамалыгой из главного базового склада Опторга. Грузы адресованы в Тбилиси, в Малоярославец и в Ярцево. Есть еще накладные на Зеленый Бор и на Некурихино. Но главное – это то, что Воробейчик был задержан после телефонного разговора с самим Мамалыгой и подтвердил нынешнюю гулячку.
– Что ж, годящие сведения, – сказал Лапшин. – Годящие и, пожалуй, верные. Ну, ладно, Окошкин, садитесь, мы тут совещаемся.
Василий Никандрович сел и жадно затянулся папиросой, а Лапшин начал развивать свой план операции. Говорил он сжато, вычерчивая указательным пальцем в воздухе направление ударов на нынешний вечер, и тон его был спокоен и благодушен, хотя дело касалось не просто изъятия похищенных товаров, а, по всей вероятности, перестрелки, потому что такие люди, как Зубцов, легко не садятся в тюрьму. Такой тон был в его характере, и бригада, отлично зная Ивана Михайловича, понимала, что скрыто за этим внешним спокойствием и неторопливой деловитостью…
Минут за сорок до выезда Лапшин залпом выпил стакан чаю с лимоном и, поскрипывая сапогами, пошел по кабинетам, чтобы узнать, все ли готовы и как готовы.
Везде было тихо и пусто, и только в той комнате, где сидел Окошкин, были люди, проверяли оружие и разговаривали теми сдержанными легкими голосами, которые известны военным и которые означают, что ничего особенного, собственно, не происходит, ни о какой операции никто не думает, никакой опасности не предстоит, а просто-напросто что-то заело со спусковым механизмом пистолета у Окошкина, и вот товарищи обсуждают, что именно могло заесть.
– Ну как? – спросил Лапшин.
– Да все в порядке, товарищ начальник! – весело и ловко сказал Побужинский. – Вот болтаем.
Лапшин сел на край стола и закурил папиросу.
– Побриться бы надо, Побужинский! – сказал он. – Некрасиво, завтра выходной день. Пойди, у меня в кабинете в шкафу есть принадлежности, побрейся!
– Слушаюсь! – сказал Побужинский и ушел, оправляя на ходу складки гимнастерки.
Окошкин и Бочков оба машинально попробовали, как у них с бородами, очень ли заросли.
– А почему у тебя на губе чернила, Окошкин? – сухо осведомился Лапшин.
– Такое вечное перо попалось, – сказал Вася, – выстреливает, собака. Как начнешь писать – оно чирк! – и в рожу.
– Вот напасть!
Пришло еще несколько человек, курсанты – вспомогательная группа. В комнате запахло морозом, шинелями. Два голоса враз сказали:
– Здравствуйте, товарищ начальник!
Лапшин поглядел на часы и ушел к себе в кабинет одеваться. Побужинский, сунув в рот большой палец и подперев им изнутри щеку, брился перед зеркалом.
– Не можешь? – сказал Лапшин. – Стыд какой! Давай сюда помазок!
Он сам выбрил Побужинского, вытер ему лицо одеколоном, запер за ним дверь, надел на себя кожаное короткое пальто, подбитое белым бараном, и постоял посредине комнаты.
Ему захотелось позвонить Балашовой, но он не знал, о чем сейчас с ней говорить, и не позвонил. Вынув из стола кольт – оружие, с которым не расставался больше десяти лет, – Лапшин проверил его, надел шапку-ушанку, фетровые бурки и позвонил вниз в комнату шоферов. Когда он выходил из кабинета, народ уже ждал его в коридоре.
– Давайте! – сказал Лапшин. – Можно ехать.
Рядом с ним по старшинству сел Бочков, сзади Побужинский, Окошкин и шофер.
– Тормоза немножко слабоваты, – сказал Кадников, – так что вы не надейтесь, товарищ начальник.
Машина тронулась, и было слышно, как глухо захлопали дверцы во второй машине, идущей следом. Там командовал Криничный.
Окошкин сзади шепотом спросил Побужинского что-то о дне похорон Толи Грибкова. Побужинский ответил коротко и, как показалось Лапшину, сердито. Кадников поддержал Побужинского.
– Тоже солдаты! – сказал он неодобрительно. – Кто это, спрашивается, перед боем убитых поминает. Убитого надо в сердце иметь, а не на языке.
– А что ж, анекдоты рассказывать?
– Неплохо и анекдоты, – согласился шофер. – Верно, Николай Федорович?
Бочков промолчал.
– Тогда слушайте про попа, попадью и работника, – сказал Окошкин. – Скоромно, а неплохо. Народный рассказ.
Машина вылетела на Невский. Не доезжая Садовой, Лапшин рванул поводок сирены, и регулировщик сразу же дал зеленый свет, перекрыв поперечное движение.
– Дорогу орлам-сыщикам! – сказал Бочков.
Был подвыходной. Невский в этот ветреный, теплый, почти весенний вечер кишел народом. Дворники в тулупах и белых фартуках ломами сбивали с торцов мокрую ледяную кору. Ревело радио, и даже в машине было слышно шарканье ног гуляющих, смех, голос какой-то девушки, которая звала:
– Нина! Нина, куда же ты подевалась?
Над подъездом кинематографа вилась и блистала огненная реклама, со скрежетом тормозили трамваи, весело сверкали огромные витрины гастрономических магазинов…
– Живет наш городишко, а, товарищ начальник? – спросил Бочков.
– Поживает помаленьку, – озабоченно ответил Лапшин.
Несмотря на то что он уже дважды дергал поводок сирены, регулировщик не давал дорогу.
– И не даст! – сказал Бочков. – Хозяева нового мира идут.
И действительно, под грохот дюжины барабанов Невский пересекали пионеры. Их было много, отряд шел за отрядом, барабаны мерно и в то же время возбужденно выбивали и чеканили шаг. Ощущение предпраздничного, мирного и спокойного города вдруг с такой силой охватило Лапшина, что он с трудом представил себе, куда и для чего спешат через этот город его две машины с вооруженными людьми и что предстоит этим людям делать через какой-нибудь час, и, представив, озлобился. Все было просто и ясно – под грохот барабанов шли дети с какого-то своего праздника, в театрах люди жадно смотрели на сцену, в Филармонии слушали музыку, в кино следили за тем, что происходит на экране, в квартирах накрывали столы, а здесь…
– Эх! – громко и огорченно произнес Бочков, не дав Лапшину додумать, но чувствуя, вероятно, то же, что и он.
– Чего, Николай Федорович?
– Да так, товарищ начальник, – с сердцем сказал Бочков, – надоели мне жулики. И что только корысть с людьми делает! Ради чего? Ведь все едино в миллиардеры у нас не пробьешься – так за каким же бесом?
– Именно, что за бесом!
Пионеры прошли, и сразу же Лапшин стал обгонять автомобили, автобусы и трамваи. Василий сзади все рассказывал про попадью с работником, и Побужинский восхищенно спросил:
– На том и порешили?
– Точно. Договорились – и в овин…
– А поп? Слышал или не слышал?
– Да погоди ты с попом. Ты дальше слушай. Вот, значит, попадья…
– Будет вам! – строго сказал Лапшин. – Нашли смехоту…
Окошкин помолчал, потом сзади опять послышался сдавленный смех. Проехали Фарфоровый завод, Щемиловский жилищный массив. С Невы хлестал ветер, морозный, порывами.
– А наши едут? – спросил Лапшин.
– Едут! – с готовностью ответил Василий и опять зашептал Побужинскому: – Тогда работник этот самый берет колун, щуку – и ходу в овин. А уж в овине, конечно…
Лапшин остановил машину возле каменного дома, вылез и пошел вперед. Бочков свернул на другую сторону переулка. Окошкин и Побужинский, словно посторонние, шли сзади. Оглянувшись, Иван Михайлович увидел, что вторая машина уже чернеет рядом с первой.
Мамалыга гулял на втором этаже в деревянном покосившемся доме, открытом со всех сторон. Несколько окон были ярко освещены, и оттуда доносились звуки гармонии и топот пляшущих.
– Обязательно шухер поднимут, – сказал Лапшин, дождавшись Бочкова. – Ты со мной не ходи, я сам пойду!
Бочков молчал. По негласной традиции работников розыска, на самое опасное дело первым шел старший по званию и, следовательно, самый опытный.
– Обкладывай ребятами всю хазу! – сказал Лапшин. – Если из окон полезут, ты тово! Понял?
Из-за угла вышли Окошкин, Побужинский, Криничный, еще трое оперуполномоченных и курсанты.
– Ну ладно, – сказал Лапшин, посасывая конфетку. – Пойдем, Окошкин, со мной.
Они пошли по снегу, обогнули дом и за дровами остановились. Звуки гармонии и топот ног стали тут особенно слышны.
– За пистолет раньше времени не хватайся, – сказал Лапшин. – И вообще вперед черта не лезь.
– А что это вы сосете? – спросил Василий.
– Мое дело, – сказал Лапшин.
Он вынул кольт, спустил предохранитель и опять сунул в карман.
Подошли два уполномоченных, назначение которых было – стоять у выхода. Лапшин и Окошкин поднялись по кривой и темной лестнице на второй этаж. Здесь какой-то парень тискал девушку, и она ему говорила:
– Не психуйте, Коля! Держите себя в руках! Зараза какая!
Они прошли, и Лапшин отворил дверь левой рукой, держа правую в кармане. Маленькие сенцы были пусты, и дверь в комнату была закрыта. Лапшин отворил и ее и вошел в комнату, которая вся содрогалась от топота ног и рева пьяных голосов. Оба они остановились у порога, и Лапшин сразу же узнал Мамалыгу – его стриженную под машинку голову, большие уши и длинное лицо. Но Мамалыга стоял боком и не видел Лапшина. Любезно улыбаясь, он разговаривал с женщиной в красном трикотажном платье. Вася сзади нажимал телом на Лапшина, силясь пройти вперед, но Лапшин не пускал его.
Гармонь смолкла, и в наступившей тишине Лапшин вдруг крикнул тем протяжным, все покрывающим, хриплым и громким голосом, которым в кавалерии кричат команду «По коням!»:
– Сидеть смирно!
Из его рта выскочила обсосанная красная конфетка, и в ту же секунду Мамалыга схватил за платье женщину, с которой давеча так любезно разговаривал, укрылся за нею и выстрелил вверх, пытаясь, видимо, попасть в электрическую лампочку.
– Ложись! – покрывая голосом визг и вой, крикнул Лапшин. – Не двигайся…
Мамалыга выстрелил еще два раза и не попал в лампочку. Женщина в красном платье вырвалась от него и покатилась по полу, визжа и плача. Мамалыга стал садиться на корточки, прикрывая локтем лицо и стреляя вверх.
– А, свинья! – сказал Лапшин и, не целясь, выстрелил в Мамалыгу. Василий в это время прыгнул вперед и, ударив кого-то в сиреневом костюме, покатился с ним по полу.
Слева еще кто-то выстрелил в Лапшина, он услышал только короткое цоканье пули возле себя. Сзади тяжело навалился на него Криничный, стараясь оттереть начальника и самому вырваться в бой. Почти тотчас же вылетело окно – это Бочков, приставив лестницу снаружи, вместе с Побужинским били из маузеров по засевшему за комодом Мамалыге. Внезапно он поднялся во весь рост, кинул к ногам Лапшина пистолет и крикнул:
– Сдаюсь! Стрелять нечем! Берите Мамалыгу, давитесь…
Шагая через лежащих и глядя прямо в глаза Лапшину, он дал себя обыскать. Из его шеи и из правой руки лилась кровь. Пока Бочков обыскивал, Мамалыга, дергая щекой, осведомился:
– С кем, так сказать, имею честь?
– Лапшин моя фамилия, – сказал Иван Михайлович, – Лапшин, запомните, Зубцоа. – И быстро шепотом спросил: – Где Корнюха?
Зубцов-Мамалыга таким же шепотом ответил:
– Святой крест, не знаю. Должен был прийти, да, видать, испугался чего. А я, гражданин начальник, совершенно ни при чем.
Лицо у него было серое, он понимал, что его ждет. И, когда они выходили, он все-таки попытался вырваться, но Бочков и Криничный быстро втолкнули его в машину, а Василий Никандрович Окошкин сказал угрожающе:
– Ну-ну! Гроза морей чертов! Еще брыкается!
В драке Васе разорвали губу, он сплевывал кровь и злился.
– Здорово досталось? – спросил у него Кадников.
– А я в вашей чуткости не нуждаюсь! – угрюмо ответил Вася.
Все вышло иначе, чем он думал: стрелять ему на пришлось, человек в сиреневом костюме, про которого Окошкин думал, что это главный, оказался случайным собутыльником одной из женщин, и рана была не рана, только говорить было больно, «маленько рот разорвали», как выразился Бочков…
В Управлении Криничный сразу занялся допросом Зубцова-Мамалыги. Бочков пошел к Митрохину «поднимать» старое дело Жмакина – братьев Невзоровых, а Лапшин, чувствуя себя невероятно усталым, неудобно прилег на узенький клеенчатый диванчик, что стоял у него в кабинете, и подумал о том, что хорошо бы задремать и вскочить от телефонного звонка Катерины Васильевны. Но задремать после всего нынешнего напряжения ему, конечно, не удалось, и Балашова не позвонила. Телефон, впрочем, позвонил, и Иван Михайлович сразу узнал голос начальника.
– Подразобрался там с Демьяновым? – спросил Баландин.
– Не успел, только что с операции, товарищ начальник…
– А ты постарайся, Иван Михайлович, – попросил Баландин, и Лапшин с удивлением услышал свою собственную интонацию, когда он уговаривал Бочкова постараться с делом Невзоровых – Жмакина.
– Что молчишь? – спросил Баландин, и по его голосу Иван Михайлович понял, что он улыбается.
– Так, ничего. Будет выполнено, товарищ начальник…
В столовой он съел две порции биточков по-казацки, выпил бутылку «Ессентуков» номер 17, внимательно при этом прочитав на этикетке, от чего они помогают, и, подивившись на противный вкус воды, такой удивительно целебной, вернулся к себе и вызвал Демьянова «для беседы».
В апреле
Митрохин
Прикрыв глаза ладонями, Иван Михайлович почти не слушал. Он отлично все знал, но сейчас ему нужно было задать неожиданный для них вопрос о Жмакине, и поэтому он терпел.
Братья Невзоровы говорили, перебивая друг друга, стараясь выслужиться перед следствием правдивостью и полнотой показаний, припоминая никому не нужные подробности и уличая друг друга в неискренности. Они даже планчик нарисовали с рельефом местности, как шли туда к болоту, где произошел «трагический выстрел», и как потом они убегали, чтобы не слышать стонов и криков ползущего Самойленко. Кричал он долго, и, несмотря на шум дождя, крики были явственно слышны много времени спустя.
– Вообще здорово сильный был старикан! – сказал Олег. – Выносливый замечательно, англизированный тип.
– Какой, какой? – спросил Лапшин.
– Англизированный! – повторил Олег. – Ну, в общем, англосакс по натуре.
– Это Самойленко-то?
– Ходок мировецкий! – заметил Глеб. – Недаром он свои ноги называл ходилками. Он нам многое дал в смысле тренинга.
Положив ладони на стол, Лапшин внимательно глядел на обоих братьев. Пожалуй, единственное, что уважали эти профессорские сынки, – была физическая сила. Перед силой оба юноши благоговели. И убитого ими Самойленко они ценили не за то, что всю жизнь он честно и умно трудился, не за то, что научил также трудиться многие десятки, если не сотни людей, не за то, что ходил он с винтовкой на Юденича, воевал всю гражданскую и все же оставался скромнейшим человеком, а только за то, что у него были «феноменальные», по их выражению, бицепсы, «неслыханный объем» легких и «чудовищное» какое-то «второе дыхание».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Сейчас? – спросил Лапшин.
– Вечером, но именно сегодня. Я сейчас явлюсь, доложу обстановку.
Едва Лапшин повесил трубку – пришел Бочков с листами протокола допроса. Братья Невзоровы полностью сознались на очной ставке. Лапшин, хмурясь, читал четкие строчки, потом жестко взглянул на Бочкова и велел:
– Завтра нужно все выяснить с Невзоровыми и Жмакиным. Драку эту на Фонтанке поднять и все митрохинские материалы…
– Так ведь это архивы…
– За архивами или черт знает за чем человека теряем, – не повышая голоса, продолжал Иван Михайлович. – За глупостью, за туполобостью, за дурацкой, заранее подготовленной схемой…
– К завтрему, пожалуй, не поспеть материалы поднять…
– А ты постарайся, Николай Федорович, – неожиданно ласковым голосом попросил Лапшин. – Я знаю, ты мне не говори, понятно, что устаешь, а все-таки. Он ведь там в больнице с ума сходит, это точно, доктора признают…
– Я постараюсь! – тихо ответил Бочков.
Дорогу орлам-сыщикам!
В девятнадцать часов Лапшин созвал оперативное совещание у себя в кабинете. Выслушав Криничного и Побужинского, Иван Михайлович помолчал, полистал свой блокнот, который в бригаде звался «псалтырем», «святцами», «напоминальником» и еще по-разному, помолчал и заговорил:
– Таким образом, тут, как совершенно справедливо отметил Криничный, который, кстати, в эти дни вместе с Побужинским проявил неплохое умение работать, орудовала группа, возглавляемая Корнюхой. И Корнюху и Мамалыгу мы, к сожалению, упустили. Корнюха удрал у нас из рук, так же как и Мамалыга. Он самый близкий к Корнюхе человек, этот самый Иофан Мамалыга, и тесно связан с рядом других преступников.
Скрипнула дверь, и вошел запоздавший Окошкин.
– Вы ко мне? – спросил Лапшин.
– Разрешите доложить срочное сообщение.
– Докладывайте.
Окошкин подошел к столу и необыкновенно скромно рассказал, что им в будке телефона-автомата у Гостиного Двора только что задержан аферист, по кличке Воробейчик, с подложными документами, а главное, с накладными на отправку большой скоростью трикотажа и обуви, похищенных Корнюхой и Мамалыгой из главного базового склада Опторга. Грузы адресованы в Тбилиси, в Малоярославец и в Ярцево. Есть еще накладные на Зеленый Бор и на Некурихино. Но главное – это то, что Воробейчик был задержан после телефонного разговора с самим Мамалыгой и подтвердил нынешнюю гулячку.
– Что ж, годящие сведения, – сказал Лапшин. – Годящие и, пожалуй, верные. Ну, ладно, Окошкин, садитесь, мы тут совещаемся.
Василий Никандрович сел и жадно затянулся папиросой, а Лапшин начал развивать свой план операции. Говорил он сжато, вычерчивая указательным пальцем в воздухе направление ударов на нынешний вечер, и тон его был спокоен и благодушен, хотя дело касалось не просто изъятия похищенных товаров, а, по всей вероятности, перестрелки, потому что такие люди, как Зубцов, легко не садятся в тюрьму. Такой тон был в его характере, и бригада, отлично зная Ивана Михайловича, понимала, что скрыто за этим внешним спокойствием и неторопливой деловитостью…
Минут за сорок до выезда Лапшин залпом выпил стакан чаю с лимоном и, поскрипывая сапогами, пошел по кабинетам, чтобы узнать, все ли готовы и как готовы.
Везде было тихо и пусто, и только в той комнате, где сидел Окошкин, были люди, проверяли оружие и разговаривали теми сдержанными легкими голосами, которые известны военным и которые означают, что ничего особенного, собственно, не происходит, ни о какой операции никто не думает, никакой опасности не предстоит, а просто-напросто что-то заело со спусковым механизмом пистолета у Окошкина, и вот товарищи обсуждают, что именно могло заесть.
– Ну как? – спросил Лапшин.
– Да все в порядке, товарищ начальник! – весело и ловко сказал Побужинский. – Вот болтаем.
Лапшин сел на край стола и закурил папиросу.
– Побриться бы надо, Побужинский! – сказал он. – Некрасиво, завтра выходной день. Пойди, у меня в кабинете в шкафу есть принадлежности, побрейся!
– Слушаюсь! – сказал Побужинский и ушел, оправляя на ходу складки гимнастерки.
Окошкин и Бочков оба машинально попробовали, как у них с бородами, очень ли заросли.
– А почему у тебя на губе чернила, Окошкин? – сухо осведомился Лапшин.
– Такое вечное перо попалось, – сказал Вася, – выстреливает, собака. Как начнешь писать – оно чирк! – и в рожу.
– Вот напасть!
Пришло еще несколько человек, курсанты – вспомогательная группа. В комнате запахло морозом, шинелями. Два голоса враз сказали:
– Здравствуйте, товарищ начальник!
Лапшин поглядел на часы и ушел к себе в кабинет одеваться. Побужинский, сунув в рот большой палец и подперев им изнутри щеку, брился перед зеркалом.
– Не можешь? – сказал Лапшин. – Стыд какой! Давай сюда помазок!
Он сам выбрил Побужинского, вытер ему лицо одеколоном, запер за ним дверь, надел на себя кожаное короткое пальто, подбитое белым бараном, и постоял посредине комнаты.
Ему захотелось позвонить Балашовой, но он не знал, о чем сейчас с ней говорить, и не позвонил. Вынув из стола кольт – оружие, с которым не расставался больше десяти лет, – Лапшин проверил его, надел шапку-ушанку, фетровые бурки и позвонил вниз в комнату шоферов. Когда он выходил из кабинета, народ уже ждал его в коридоре.
– Давайте! – сказал Лапшин. – Можно ехать.
Рядом с ним по старшинству сел Бочков, сзади Побужинский, Окошкин и шофер.
– Тормоза немножко слабоваты, – сказал Кадников, – так что вы не надейтесь, товарищ начальник.
Машина тронулась, и было слышно, как глухо захлопали дверцы во второй машине, идущей следом. Там командовал Криничный.
Окошкин сзади шепотом спросил Побужинского что-то о дне похорон Толи Грибкова. Побужинский ответил коротко и, как показалось Лапшину, сердито. Кадников поддержал Побужинского.
– Тоже солдаты! – сказал он неодобрительно. – Кто это, спрашивается, перед боем убитых поминает. Убитого надо в сердце иметь, а не на языке.
– А что ж, анекдоты рассказывать?
– Неплохо и анекдоты, – согласился шофер. – Верно, Николай Федорович?
Бочков промолчал.
– Тогда слушайте про попа, попадью и работника, – сказал Окошкин. – Скоромно, а неплохо. Народный рассказ.
Машина вылетела на Невский. Не доезжая Садовой, Лапшин рванул поводок сирены, и регулировщик сразу же дал зеленый свет, перекрыв поперечное движение.
– Дорогу орлам-сыщикам! – сказал Бочков.
Был подвыходной. Невский в этот ветреный, теплый, почти весенний вечер кишел народом. Дворники в тулупах и белых фартуках ломами сбивали с торцов мокрую ледяную кору. Ревело радио, и даже в машине было слышно шарканье ног гуляющих, смех, голос какой-то девушки, которая звала:
– Нина! Нина, куда же ты подевалась?
Над подъездом кинематографа вилась и блистала огненная реклама, со скрежетом тормозили трамваи, весело сверкали огромные витрины гастрономических магазинов…
– Живет наш городишко, а, товарищ начальник? – спросил Бочков.
– Поживает помаленьку, – озабоченно ответил Лапшин.
Несмотря на то что он уже дважды дергал поводок сирены, регулировщик не давал дорогу.
– И не даст! – сказал Бочков. – Хозяева нового мира идут.
И действительно, под грохот дюжины барабанов Невский пересекали пионеры. Их было много, отряд шел за отрядом, барабаны мерно и в то же время возбужденно выбивали и чеканили шаг. Ощущение предпраздничного, мирного и спокойного города вдруг с такой силой охватило Лапшина, что он с трудом представил себе, куда и для чего спешат через этот город его две машины с вооруженными людьми и что предстоит этим людям делать через какой-нибудь час, и, представив, озлобился. Все было просто и ясно – под грохот барабанов шли дети с какого-то своего праздника, в театрах люди жадно смотрели на сцену, в Филармонии слушали музыку, в кино следили за тем, что происходит на экране, в квартирах накрывали столы, а здесь…
– Эх! – громко и огорченно произнес Бочков, не дав Лапшину додумать, но чувствуя, вероятно, то же, что и он.
– Чего, Николай Федорович?
– Да так, товарищ начальник, – с сердцем сказал Бочков, – надоели мне жулики. И что только корысть с людьми делает! Ради чего? Ведь все едино в миллиардеры у нас не пробьешься – так за каким же бесом?
– Именно, что за бесом!
Пионеры прошли, и сразу же Лапшин стал обгонять автомобили, автобусы и трамваи. Василий сзади все рассказывал про попадью с работником, и Побужинский восхищенно спросил:
– На том и порешили?
– Точно. Договорились – и в овин…
– А поп? Слышал или не слышал?
– Да погоди ты с попом. Ты дальше слушай. Вот, значит, попадья…
– Будет вам! – строго сказал Лапшин. – Нашли смехоту…
Окошкин помолчал, потом сзади опять послышался сдавленный смех. Проехали Фарфоровый завод, Щемиловский жилищный массив. С Невы хлестал ветер, морозный, порывами.
– А наши едут? – спросил Лапшин.
– Едут! – с готовностью ответил Василий и опять зашептал Побужинскому: – Тогда работник этот самый берет колун, щуку – и ходу в овин. А уж в овине, конечно…
Лапшин остановил машину возле каменного дома, вылез и пошел вперед. Бочков свернул на другую сторону переулка. Окошкин и Побужинский, словно посторонние, шли сзади. Оглянувшись, Иван Михайлович увидел, что вторая машина уже чернеет рядом с первой.
Мамалыга гулял на втором этаже в деревянном покосившемся доме, открытом со всех сторон. Несколько окон были ярко освещены, и оттуда доносились звуки гармонии и топот пляшущих.
– Обязательно шухер поднимут, – сказал Лапшин, дождавшись Бочкова. – Ты со мной не ходи, я сам пойду!
Бочков молчал. По негласной традиции работников розыска, на самое опасное дело первым шел старший по званию и, следовательно, самый опытный.
– Обкладывай ребятами всю хазу! – сказал Лапшин. – Если из окон полезут, ты тово! Понял?
Из-за угла вышли Окошкин, Побужинский, Криничный, еще трое оперуполномоченных и курсанты.
– Ну ладно, – сказал Лапшин, посасывая конфетку. – Пойдем, Окошкин, со мной.
Они пошли по снегу, обогнули дом и за дровами остановились. Звуки гармонии и топот ног стали тут особенно слышны.
– За пистолет раньше времени не хватайся, – сказал Лапшин. – И вообще вперед черта не лезь.
– А что это вы сосете? – спросил Василий.
– Мое дело, – сказал Лапшин.
Он вынул кольт, спустил предохранитель и опять сунул в карман.
Подошли два уполномоченных, назначение которых было – стоять у выхода. Лапшин и Окошкин поднялись по кривой и темной лестнице на второй этаж. Здесь какой-то парень тискал девушку, и она ему говорила:
– Не психуйте, Коля! Держите себя в руках! Зараза какая!
Они прошли, и Лапшин отворил дверь левой рукой, держа правую в кармане. Маленькие сенцы были пусты, и дверь в комнату была закрыта. Лапшин отворил и ее и вошел в комнату, которая вся содрогалась от топота ног и рева пьяных голосов. Оба они остановились у порога, и Лапшин сразу же узнал Мамалыгу – его стриженную под машинку голову, большие уши и длинное лицо. Но Мамалыга стоял боком и не видел Лапшина. Любезно улыбаясь, он разговаривал с женщиной в красном трикотажном платье. Вася сзади нажимал телом на Лапшина, силясь пройти вперед, но Лапшин не пускал его.
Гармонь смолкла, и в наступившей тишине Лапшин вдруг крикнул тем протяжным, все покрывающим, хриплым и громким голосом, которым в кавалерии кричат команду «По коням!»:
– Сидеть смирно!
Из его рта выскочила обсосанная красная конфетка, и в ту же секунду Мамалыга схватил за платье женщину, с которой давеча так любезно разговаривал, укрылся за нею и выстрелил вверх, пытаясь, видимо, попасть в электрическую лампочку.
– Ложись! – покрывая голосом визг и вой, крикнул Лапшин. – Не двигайся…
Мамалыга выстрелил еще два раза и не попал в лампочку. Женщина в красном платье вырвалась от него и покатилась по полу, визжа и плача. Мамалыга стал садиться на корточки, прикрывая локтем лицо и стреляя вверх.
– А, свинья! – сказал Лапшин и, не целясь, выстрелил в Мамалыгу. Василий в это время прыгнул вперед и, ударив кого-то в сиреневом костюме, покатился с ним по полу.
Слева еще кто-то выстрелил в Лапшина, он услышал только короткое цоканье пули возле себя. Сзади тяжело навалился на него Криничный, стараясь оттереть начальника и самому вырваться в бой. Почти тотчас же вылетело окно – это Бочков, приставив лестницу снаружи, вместе с Побужинским били из маузеров по засевшему за комодом Мамалыге. Внезапно он поднялся во весь рост, кинул к ногам Лапшина пистолет и крикнул:
– Сдаюсь! Стрелять нечем! Берите Мамалыгу, давитесь…
Шагая через лежащих и глядя прямо в глаза Лапшину, он дал себя обыскать. Из его шеи и из правой руки лилась кровь. Пока Бочков обыскивал, Мамалыга, дергая щекой, осведомился:
– С кем, так сказать, имею честь?
– Лапшин моя фамилия, – сказал Иван Михайлович, – Лапшин, запомните, Зубцоа. – И быстро шепотом спросил: – Где Корнюха?
Зубцов-Мамалыга таким же шепотом ответил:
– Святой крест, не знаю. Должен был прийти, да, видать, испугался чего. А я, гражданин начальник, совершенно ни при чем.
Лицо у него было серое, он понимал, что его ждет. И, когда они выходили, он все-таки попытался вырваться, но Бочков и Криничный быстро втолкнули его в машину, а Василий Никандрович Окошкин сказал угрожающе:
– Ну-ну! Гроза морей чертов! Еще брыкается!
В драке Васе разорвали губу, он сплевывал кровь и злился.
– Здорово досталось? – спросил у него Кадников.
– А я в вашей чуткости не нуждаюсь! – угрюмо ответил Вася.
Все вышло иначе, чем он думал: стрелять ему на пришлось, человек в сиреневом костюме, про которого Окошкин думал, что это главный, оказался случайным собутыльником одной из женщин, и рана была не рана, только говорить было больно, «маленько рот разорвали», как выразился Бочков…
В Управлении Криничный сразу занялся допросом Зубцова-Мамалыги. Бочков пошел к Митрохину «поднимать» старое дело Жмакина – братьев Невзоровых, а Лапшин, чувствуя себя невероятно усталым, неудобно прилег на узенький клеенчатый диванчик, что стоял у него в кабинете, и подумал о том, что хорошо бы задремать и вскочить от телефонного звонка Катерины Васильевны. Но задремать после всего нынешнего напряжения ему, конечно, не удалось, и Балашова не позвонила. Телефон, впрочем, позвонил, и Иван Михайлович сразу узнал голос начальника.
– Подразобрался там с Демьяновым? – спросил Баландин.
– Не успел, только что с операции, товарищ начальник…
– А ты постарайся, Иван Михайлович, – попросил Баландин, и Лапшин с удивлением услышал свою собственную интонацию, когда он уговаривал Бочкова постараться с делом Невзоровых – Жмакина.
– Что молчишь? – спросил Баландин, и по его голосу Иван Михайлович понял, что он улыбается.
– Так, ничего. Будет выполнено, товарищ начальник…
В столовой он съел две порции биточков по-казацки, выпил бутылку «Ессентуков» номер 17, внимательно при этом прочитав на этикетке, от чего они помогают, и, подивившись на противный вкус воды, такой удивительно целебной, вернулся к себе и вызвал Демьянова «для беседы».
В апреле
Митрохин
Прикрыв глаза ладонями, Иван Михайлович почти не слушал. Он отлично все знал, но сейчас ему нужно было задать неожиданный для них вопрос о Жмакине, и поэтому он терпел.
Братья Невзоровы говорили, перебивая друг друга, стараясь выслужиться перед следствием правдивостью и полнотой показаний, припоминая никому не нужные подробности и уличая друг друга в неискренности. Они даже планчик нарисовали с рельефом местности, как шли туда к болоту, где произошел «трагический выстрел», и как потом они убегали, чтобы не слышать стонов и криков ползущего Самойленко. Кричал он долго, и, несмотря на шум дождя, крики были явственно слышны много времени спустя.
– Вообще здорово сильный был старикан! – сказал Олег. – Выносливый замечательно, англизированный тип.
– Какой, какой? – спросил Лапшин.
– Англизированный! – повторил Олег. – Ну, в общем, англосакс по натуре.
– Это Самойленко-то?
– Ходок мировецкий! – заметил Глеб. – Недаром он свои ноги называл ходилками. Он нам многое дал в смысле тренинга.
Положив ладони на стол, Лапшин внимательно глядел на обоих братьев. Пожалуй, единственное, что уважали эти профессорские сынки, – была физическая сила. Перед силой оба юноши благоговели. И убитого ими Самойленко они ценили не за то, что всю жизнь он честно и умно трудился, не за то, что научил также трудиться многие десятки, если не сотни людей, не за то, что ходил он с винтовкой на Юденича, воевал всю гражданскую и все же оставался скромнейшим человеком, а только за то, что у него были «феноменальные», по их выражению, бицепсы, «неслыханный объем» легких и «чудовищное» какое-то «второе дыхание».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65