— У вас тут охламоны служат! Невежды! На святое покушаются…
Дежурный подсказывает вполголоса:
— Это псих, товарищ генерал! Генерал заинтересовался:
— Простите, гражданин, вы кто?
— Я вовсе не псих, а член-корреспондент Академии наук, ботаник… Вот мое удостоверение. Прикажите, чтобы эти дикари прекратили пилить дерево.
Начальник приказал приостановить работы по сносу зеленых насаждений и снова обращается к мужику:
— Вижу, вам есть что сказать. Если не возражаете, побеседуем в моем кабинете.
— С удовольствием!
Уселись в генеральском кабинете на новый, черной кожи диван, дежурный офицер чай и сахарницу притащил.
Короче, разговор душевный пошел. Оказывается, этот ботаник заслуженный шел по улице и вдруг видит, что какие-то людишки пилой к дереву прицеливаются. А дерево-то не простое, а канатное. Таких всего два в Москве. И оба охраняются (или должны охраняться) государством.
Вник знаменитый и умный генерал в проблему да разобрался с хозяйственником по полной программе, заставил прочесть учебник «Ботаники» за пятый класс.
* * *
Вот такая судьба у этого здания и его двора. И в войну 1812 года здание не сгорело, и лепнину свою с голыми Психеями и ангелочками на стенах сохранило, и дерево… Видно, судьба счастливая такая. Ведь это надо быть такому стечению обстоятельств: и ботаник в нужный момент поблизости оказался, и начальник управления…
Против судьбы не попрешь.
А канатное дерево, кажется, по сей день стоит. Если только голубые ели новый хозяйственник не посадил.
«Не хочешь испачкать брюки, не пугай клиента»
В годы «коммунистического рабства», как ныне говорят так называемые либералы и демократы, валюта в СССР в почете не была. Наверное, физиономии американских президентов нам, воспитанным в духе пролетарской ненависти, не нравились. На черном рынке за доллар давали два рубля, а в зале суда — до пятнадцати лет и высшую меру, да еще с конфискацией.
И тем не менее тяга к вечно зеленому в обществе была неизбывная. «Они» покупали, «их» сажали, «они» выходили и снова покупали, и «их» снова сажали. Доллар шел по кругу.
Еще лейтенантом мой приятель принимал участие в задержании крупного валютчика-бестии, личности хитрой и опасной.
Работали за ним день и ночь, собирая и документируя доказательства. Все шло своим чередом. Объект даже не предполагал, что время для него стало замедлять свой ход и скоро он будет встречать рассвет часов на семь раньше, чем в Москве. И день будет сменяться ночью только два раза в год. То день, то ночь… полярная.
Выстроенная система его разработки дала однажды трещину, в которую тот и ушел, оставив с носом несколько бригад наружной разведки и поставив карьеру основного разработчика на край пропасти.
Не одна группа наружки моталась по адресам, пытаясь взять объекта. Но жребий судьбы пал на моего приятеля, который беглого преступника вычислил в толпе, догнал, скрутил. Наверное, при этом от собственного страха публично, походя набил ему табло.
Валютчик был действительно физически сильный, но внешне невзрачный и тщедушный: плюнь — и развалится. Этакий бальзаковский Гобсек. Однако заинструктированный амбал — красавец по жизни, но салага в чине младшего оперуполномоченного по службе — жестко взял его на улице Горького, скрутил и швырнул в машину.
Потея от азарта и чувства выполненного долга, а может, от предвкушения тяжести ордена на груди, он мчал по столице, сверкая синим фонарем, издавая неприличные звуки клаксоном, чем вызывал восторг детей и пугал законопослушных граждан.
И вот родное здание на Лубянке. Крутанул руль опер, зачем-то газанул, влетел во двор, да не рассчитал траекторию своего полета. Багажником своей машины он с диким скрежетом долбанул две стоявшие там конфискованные машины.
Опер, однако, и бровью не повел, лишь сделал зверское лицо и прошипел валютчику в лицо:
— Видал? А с тобой я сделаю еще хуже! Бледный от ужаса, фарцовщик на допросе немедленно сдал изумленному следователю всех подельщиков, даже тех, в сдаче которых КГБ по оперативным причинам был не заинтересован.
Фарцовщик признался: — Я видел, что вы делаете с собственным транспортом… Если вы со своими машинами так жестоко поступаете, то представляю, что вы творите с несчастными зэками. Легче сразу все выложить…
Валютчик получил бы на полную катушку, да учли помощь следствию. Хотя, по инициативе Никиты Хрущева, боролись с ними, как с самыми лютыми врагами народа, — вплоть до расстрела.
Да тебя разве переговоришь…
Жил-был начальник. Не хороший и не плохой, не умный, но и не дурак. Так себе, как большинство начальников.
Но был у этого начальника один недостаток — резолюции писать не любил. То ли лень, то ли ответственности боялся или с грамматикой не все ладно.
И царапал он своим подчиненным на документах краткое: «Прошу переговорить».
Этой манерой начальник подчиненных весьма за живое достал: не в бирюльки же на Лубянке играют, а без резолюции начальника документ — так, бумажка, не более.
Дошло до того, что один озверевший от бюрократизма опер перед сдачей документа в архив снизу, под «Прошу переговорить», начертал: «Да тебя, дурака, разве переговоришь!»
Так и остался в истории бессмертный образ человека, который ответственность на себя не брал. И каждый, кто видел эту подпись, про себя думал: «А что мои подчиненные про меня напишут?»
Губит людей не пиво…
Будничная суета некоторых дежурству по Московскому управлению КГБ разбавлялась занятными эпизодами, которые в первом приближении носили драматический оттенок. Однако их развязка вызывала улыбку, иные случаи переходили в легенды.
Майская трагедия 1985 года — антиалкогольные драконовские постановления — породила множество ситуаций, которые в нормальном обществе воспринимались бы не просто как нелепость, а как клиническое состояние, требующее немедленной госпитализации их инициаторов.
Облавы на подвыпивших москвичей стражами правопорядка существенно поправили материальное положение самих стражей, а для отдельных малобдительных субъектов встречи с милиционером становились началом конца прекрасной карьеры.
Именно потому чекисты, как и прочие нормальные люди, изворачивались в поисках безопасных форм «встреч с портвейном».
* * *
Непоправимые последствия трезвая лигачевщина нанесла системе оперативной работы, которая строилась на нормальном человеческом общении, в том числе и за столом. При этом приходилось конспирацию удваивать, а деньги, отпущенные на такие контакты, списывать чуть ли не на катание на аттракционах.
Рейды по вызволению своих коллег из рук блюстителей трезвости стали если не регулярными, то вполне очевидными.
Об одной из драм той печальной эпохи я хочу рассказать. Впрочем, история эта больше похожа на плод разыгравшейся фантазии, хотя все описанное мною — истинная быль, свидетелями которой были мои сослуживцы.
* * *
Однажды в приемную УКГБ по Москве и Московской области сознательные граждане принесли кожаное пальто, в кармане которого лежало удостоверение сотрудника нашей «управы».
Самого сотрудника в этом пальто, как вы догадываетесь, к сожалению, не было. Граждане объяснили:
— Висело на фонарном столбе, за болт обруча было зацеплено. Зато в кармане письмо, которое пришло по вашему адресу. Вот и пришли сюда…
Не прошло и часа, как в приемную принесли пиджак с удостоверением и портфель того же сотрудника. Портфель, замечу, был набит секретными документами.
Столь удивительная дематериализация духа нас не просто встревожила (честность москвичей мы даже не успели в суматохе поисков оценить: пальто и остальные вещи были из разряда дефицитных), а вызвала переполох, поставила на уши. Поисками тела занялись наши подразделения и в Москве, и в области.
* * *
Тело вскоре обнаружилось в его собственной кровати.
С помощью остатков сознания и опроса свидетелей удалось установить картину не просто высочайшей бдительности, но и чрезвычайной интеллигентности нашего коллеги в пограничном состоянии между трезвым умом, здравыми инстинктами и полной невменяемостью.
В тот вечер у сотрудника была встреча с источником, который вернулся из-за кордона. Источник привез замечательные по значению оперативные материалы. Не отметить такое значило нарушить вековую традицию.
Отметили. Опер на общественном транспорте отправился с документами на Лубянку.
Помня о свирепствующем на улицах столице антиалкогольном мракобесии, опер стал дышать реже и преимущественно в себя. Сторонясь контролируемых улиц, он огородами добрался до троллейбуса.
И тут началось такое!..
Думаю, свидетели этого спектакля с восторгом вспоминают о нем по сей день.
* * *
Необходимо сказать, что оперативный сотрудник был из семьи потомственного дипломата, играл на фортепьяно и обладал изящными манерами.
Итак, когда подошел троллейбус, наш интеллигент тщательно вытер ноги об асфальт. Затем снял и повесил на столб свое кожаное пальто, вошел в салон и поздоровался с пассажирами, сначала по-английски, затем по-русски. Спросив разрешение дам, снял пиджак и повесил его на спинку сиденья. Пройдя в начало салона, он расположился на переднем сиденье, где стал изучать полученные секретные материалы. Скромно, интеллигентно.

На следующей остановке через переднюю дверь вошла девушка, при виде которой, как галантный кавалер, наш коллега поднялся:
— В присутствии дамы не могу сидеть!
Спрятав на теле полученные от источника материалы, он через две остановки вышел.
Когда все обстоятельства были сведены в единую цепь, мы поняли, что губит людей не пиво, а природная интеллигентность, не позволяющая входить в пальто в городской транспорт.
…Рапорт на увольнение бедолага подал сам.
Смотри под ноги!
Азарт сродни вирусу. От него весь организм страдает: и душа, и голова, и тело.
Морозной зимой реализовывали дело по хищению оружия. Долго за торговцами охотились, долго ждали. Но вот наконец! Идет команда: «Будем брать!» И оружие у бандитов, и покупатель при деньгах. Славненько!
Рванули на нескольких машинах в Московскую область. Темно, хлопья снега, словно занавес парчовый. Не видно ни зги. Но прилетели на место, сориентировались. Вот уже и наружная разведка встречает. Замерзли бедолаги, всеми членами звенят — за версту в ночной тишине слышно.
Так, мол, и так. Все клиенты на месте. А место это — гараж на огромной автостоянке. Подтянулись. Рассредоточились. Первыми, естественно, «тяжелых» выставляем. А «тяжелыми» у нас называют группу захвата, потому что на теле и в руках у них килограммов по сорок. Бронежилет, разгрузка с магазинами, рациями и прочей дребеденью. А голова, как шар чугунный, в бронированном шлеме с забралом.
Напряглись, сосредоточились, приготовились к рывку.
Крикнул начальник: — Атака! — рванули бойцы двери гаража, азартно гаркнули в несколько глоток:
— Стоять! КГБ! — И… испарились. Только что были, а вот уже и нет. Мистика и ужас одновременно.
А в гараже три мужика у верстака сделку обмывают. Видно, только что стакан опрокинули, да так и застыли с закуской в руке. Что там Гоголю с немой сценой в «Ревизоре»!
Стоим, смотрим друг на друга, а в воздухе мат висит и непонятно, кто такие художественные рулады выписывает.
А голоса чуть ли не из преисподней слышатся. Глянули под ноги, а там открытый зев черного погреба. Вот в него-то, как в волчью яму, вся группа захвата и ушла.
Удивительно, как столь затяжной коллективный полет на глубину трех метров не имел жертв и разрушений. «Тяжелые» вылезли без единой царапины.
Но с той поры свой азарт контролировать стали, да и под ноги, входя без приглашения, смотреть стали.
Пронесло…
Один молодой опер сопровождал спортивную делегацию за границу. Шел сентябрь 1983 года. Именно в том сентябре советские войска ПВО сбили южнокорейский «Боинг».
Атмосфера вокруг спортивной делегации была, прямо скажем, не ахти.
Каждый день спортсмены сталкивались с какими-нибудь провокациями. То листовки разбросают антисоветские, то пикеты выставят рядом с гостиницей. Молодой опер впервые в такую ситуацию попал.
А тут еще перед самой поездкой коллектива сразу несколько измен матушке-Родине было. И естественно, в связи с этим молодого заинструктировали до потери пульса.
День проходит, второй идет. Делегация, как один! Сплоченная, готова на любые подвиги, хоть в атаку на танки.
Только замечает опер, что один из членов команды какой-то не такой. Смурной, пугливый. Замкнулся в себе, держится особняком. К слову сказать, молодой спортсмен был выдающихся способностей, чемпион мира. Газеты о нем писали, как о новой звезде планетарного масштаба. Еще в Москве внимание опера обращали именно на него.
— Береги чемпиона пуще своего глаза! — наставляли. — Подозрение парень вызывает: ходит на концерты в консерваторию и английским в совершенстве владеет. Зачем ему это? Очень подозрительно!
И вдруг эта нервозность. Опер в стойку встал: не деру ли чемпион собрался дать?
Решил почву прощупать. К чемпиону подходит и так и сяк. Мол, что ты, Ваня, голову повесил, что не весел? Родина тебя знает, Родина тебя любит и надеется. Ванюш, что тебя гнетет? Ну, поделись со мной, как со старшим братом. Никому не скажу, пойму тебя, помогу, а?
А тот сопит, краснеет, да еще больше в себя уходит и ни слова, ни гугу!
Оперу совсем тревожно сделалось. Надо бы в посольство сбегать, доложить и посоветоваться, да и этого прохиндея нельзя без надзора оставлять. Еще рванет из гостиницы да как изменит! Что делать?
* * *
Дальше — хуже.
Все на экскурсию, а чемпион в гостинице остается. Все по магазинам, а этот опять отбился от стада, торчит один в гостинице и опера сторонится, как бы стесняется.
Все чего-то покупают, а этот ни цента не потратил, словно ему на этом свете ничего уже не надо: ни махеров для тещи, ни джинсовых брюк для себя.
— Да, если уж по магазинам не шастает, то это верный признак готовящейся измены Родине, — говорит себе опер. — Все честные советские люди, попав за границу, не Луврами и Метрополитен-операми разными интересуются, а насчет тряпок беспокоятся. А лицо, лицо-то у этого типа какое-то нехорошее. Ай-яй-яй! Когда говорю с ним, то глаза отводит, и рот кривит, и ни в чем не признается. Да, на физиономии у него словно написано — изменник! Ну что, что делать?
Покой опер потерял, сна ни в одном глазу. Так и ждет, что вот сейчас откроется дверь и скажут об измене. Или еще хуже: по телевизору сообщат, что такой-то попросил политического убежища.
В общем, оба маются — и опер, и чемпион. А впереди соревнования. И ждут в Москве не сообщений вражьих голосов об измене, а медалей золотых, за которые наш опер своей башкой чекистской отвечает.
* * *
Мучается опер, голову ломает: что делать? Вдруг стук в дверь, и заходит к нему врач команды. Вид очень у него озабоченный. Вздохнул и говорит:
— Беда у нас!
— Что такое? — подхватился опер. — Что произошло?
— Еще не произошло, но вполне может… Что делать, прямо не знаю. Уж чего я не перепробовал, а ничего с чемпионом сделать не могу…
— Побег готовит? — встал в стойку опер. И чувствует, что откроется сейчас страшная тайна.
— Да, побег — до туалета, а обратно пешком. Понимаешь, уже какой день несет парня. Может, съел чего? Я уже всякими таблетками парня пичкал, да все попусту. Как начал он мучиться с Москвы животом, так до сих пор на расстояние прямой видимости от туалета не отходит…
От сообщения такого полегчало оперу. На радостях он не знал, как врача отблагодарить. Говорит:
— Когда я был маленький, то животом, того, частенько недужил. Бабушка меня радикально лечила. Всегда помогало.
Доктор заинтересовался:
— Чем лечила?
— Тут у буржуев небось можно два-три граната купить? Снимите шкурку, прокипятите, а получившийся отвар пусть больной выпьет. Он парнишка хороший, лицо русское, приветливое! Я сразу понял, что такой не подведет.
Доктор руки потер:
— А что? Надо народное средство попробовать.
И попробовал. Чемпион вмиг выздоровел, повеселел, стал широко улыбаться, всех потряс своей мощью и медаль завоевал — золотую. Из Кремля правительственная телеграмма прилетела: «Поздравляю новым триумфом советского спорта, за волю мужество награждаетесь орденом Ленина. Первый секретарь ЦК КПСС…»
Телеграмму опер на общем собрании зачитал, чемпиона все еще раз поздравили.
В общем, пронесло — чемпиона и опера.
* * *
Кстати, джинсы чемпион так и не стал покупать. На ту прискорбную подачку, что чиновники из Спорткомитета милостиво подавали спортсменам, чемпион купил альбомы по искусству, разумеется, на английском языке. На русский переводил легко, без словаря для всех читал.
Хорошо у него получалось, сам слыхал.
Тащи с завода каждый гвоздь…
В оперативной работе трагическое часто соседствует с комическим. Логика с несуразицей.
В 1977 году террористы взорвали бомбу в метро.
1 2 3 4 5 6 7 8