— Не по чести. Словно приказчики в лавке… Я больше на саблю полагаться привык.
— До сабель, — нахмурился Зджислав, — я надеюсь, дело не дойдет. И Господа нашего молю о том ежевечерне. Хотя, кто знает? Зарекаться не берусь.
— Да неужто так все плохо в королевстве нашем?
— Плохо то, что кое-кто его своим считает, а не нашим. И этот кто-то наши головы на зубцах стенных видеть не отказался бы. Если проминдальничаем, в самый раз там и очутимся.
— Да за что же?!
— А за компанию! Чего не было, припомнят, а что взаправду было, так раздуют — сам себе последней сволочью покажешься. Подскарбий Зджислав, скажут, у казны ручонки-то погрел, загребущие, а польный гетман Чеслав, князь Купищанский, девок портил по застянкам.
— Прямо уж и портил, — возмутился гетман, потом вздохнул. — Ну, может, и была парочка… Другая…
— А может, и дюжина, другая…
— Нет! Чего не было, того не было!
— Эх, пан Чеслав, да сотня свидетелей найдется, серебром проплаченных, которые перед лицом Господа присягнут, что сами тебе свечку держали.
Гетман насупился, не ответил. Нахохлился на банкетке, как линяющий сокол на насесте.
— Что, проняло? — поинтересовался пан Зджислав после недолгого молчания. — То-то же. Единственное наше спасение, да не только наше, а всей шляхты Малых Прилужан, в князе Януше. Согласен?
— Согласен.
— Тогда думать нам надобно и готовиться к тайной войне. Она может выйти более жестокой и беспощадной, нежели явная. Но без нее не обойтись. К счастью, Богумил Годзелка на нашей стороне. Ему тоже влияние Грозина ни к чему. Он обещал проповедью посодействовать, а кое-кого и отсутствием благословения припугнуть, ежели до горячего дойдет. Я за денежной стороной пригляжу. Расходы, чаю, немалые ожидаются. Так отчего бы нам казной не попользоваться для общего блага государственного? Ну, а ты уж, пан Чеслав, надежных и умелых бойцов подыщи. Чтоб не были мы в проигрыше, когда до драки дойдет. Молю Господа Всеблагого, чтоб ошибался я.
— Добро, пан Зджислав. Подготовлю. Князя Януша, думаю, до поры до времени не стоит даже в известность ставить о наших приготовлениях.
— Само собой. Для него полезней будет, когда незамаранным останется. Пускай уж мы по уши в грязь, да кровь, да дерьмо изгваздаемся, — грустно усмехнулся подскарбий.
— А Зьмитроку я бы и убийц заслал.
— Тише! — Пан Зджислав приложил палец к губам. — Как крайний выход и кинжал убийцы пригодится. Хотя я не торопился бы.
— А кто сам меня пугал, что и опоздать недолго, если не торопиться?
— Эх, пан Чеслав, одно дело мелких шляхтичей пугать, а на великого князя замахнуться…
— А то он не такой как все. Не та же кровь в жилах течет?
— Та-то она та, да только в случае промашки все потерять можем.
— Ну, так я привык рисковать. И на поле брани, и в жизни мирной.
— Как знаешь, пан Чеслав, как знаешь. В поисках убийцы я тебе не потатчик. Но и возражать чересчур упорно не стану. Решай сам. Только чтобы общему нашему делу не повредило.
— Ладно. Решу. Есть у меня один человек на примете.
— Боец, видать, знатный?
— То-то и дело, что панянка.
— Неужели?
— Змея еще та. За деньги мать родную продаст и еще поторгуется при том. Век бы с ней дела не имел, если бы не нужда.
— Да какая ж у тебя нужда может быть? — удивленно вскинул брови подскарбий.
— То мое дело, пан Зджислав.
— Ну, не хочешь говорить, не надо.
— Не обижайся, пан. Это не только моя тайна. Не могу тебе сказать.
— Да ладно, чего уж там. Поможет твоя панянка, к твоей награде еще свою прибавлю. Так можешь ей и предать.
— Добро. Передам.
Они помолчали. Каждый обдумывал услышанное и высказанное от сердца. Наконец подскарбий соскочил с сундука. Сотворил знамение лицом на храм Анджига Страстоприимца. Сказал веско, с расстановкой:
— Благослови нас, Господи, на дела наши, укрепи и придай сил.
Пан Чеслав повторил и его жест, и его слова. Вздохнул:
— Ну, пожалуй, пойду я, пан Зджислав…
— Иди, чего уж там. Да! Погоди! Едва не забыл. Что у вас там под Богорадовкой приключилось? Еще в стужне. Посланник грозинецкий лютует. Едва ли не смертной казни виновным требует. Дескать любимца княжеского ни за что ни про что твои порубежники посекли саблями.
— А! Вот оно что! — Чеслав повел плечам, словно перед дракой. — Было дело. А не сказывал посланник, что грозинчане встречались там с зейцльбержцами, что наш сотник случайно на них со своим отрядом напоролся? Как его самого посечь драгуны хотели, с волками-рыцарями спевшиеся?
— Да тише ты, пан Чеслав, тише! Ужель я посмею вину за стычку порубежную на твоих орлов возложить? Уж я-то знаю, вернее, завсегда догадаться могу, как оно на самом деле было. Тем паче, про Меченого… Ведь такое пан сотник Войцек Шпара прозвание получил?
— Точно!
— Так вот, про Меченого я много наслышан. Надежнее его шляхтича еще поискать надобно. И то вряд ли найдешь.
— Так к чему ты, пан Зджислав, вспомнил о нем?
Подскарбий тяжко вздохнул. Потер шею.
— Не вовремя, пан гетман, твой порубежник свару с грозинчанами затеял. Придворные, знаешь, как все выкручивают?
— Да уж догадываюсь. Поломойка тряпку так не выкрутит.
— То-то и оно. Ротмистр Владзик Переступа один из самых верных псов князя Зьмитрока был. Он и сейчас с посланником в Выгов прибыл бы, кабы не кончар твоего Шпары.
— Ну, так хоть на одного пса у Зьмитрока меньше стало. Собаке собачья смерть.
— Ошибаешься, пан Чеслав. Владзик выжил. Вряд ли он теперь когда саблю в руки возьмет, но ум у него въедливый… Чует мое сердце, много еще крови ротмистр, вернее, бывший ротмистр нам попортит. Как только выздоровеет и отлежится.
— Значит, я полковнику Симону Вочапу в Берестянку весточку пошлю, чтоб Войцеку рассказал. Он свою недоделку поправит.
— Ты что, пан Чеслав! — Подскарбий аж руками замахал от ужаса. — Господь с тобой! Не время сейчас для таких шуток! И так скандалу натерпелись. Самое худое в том, что тутошние князья, да магнаты, да придворная шляхта больше посланнику Зьмитрока верит, чем нам с тобой. Про сговор с Зейцльбергом и слушать не хотят. А порубежников головорезами выставляют.
— И что ж теперь?
— Да ничего. Посланника я припугнул малость. Напомнил о Контрамации. Сказал, что, коли они выдачи Войцека Шпары возжелают, Витенеж может потребовать Мржека Сякеру. Вот уж кто душегуб, каких поискать… — Зджислав улыбнулся. Расправил усы. — Вот, право слово, пан Чеслав, я и мечтать не мог, что посланник так быстро хвост подожмет. Едва про Сякеру речь зашла, и все. Сник речистый. Видать, на хорошем счету в Грозине чародей Мржек. Или на что-то он Зьмитроку нужен. На что-то такое, что мне постичь не под силу.
— Ну, уж коли тебе, пан Зджислав, не под силу чего-то постичь… — Польный гетман почесал затылок.
— Ничего! Не журись, пан Чеслав. Жив буду — до истины докопаюсь.
— Не забудь мне рассказать, коли докопаешься.
— Расскажу, не премину. Ты знай, пан Чеслав, про порубежника твоего мы с послом так порешили — наказать его надобно.
— Как же так?! Ты ж только что говорил…
— Говорил. А что говорил? Что от выдачи его в Грозин отвертелся. Я пообещал, что накажем Войцека сами. Погоняй его, прочим сотникам напоказ.
— Плохой то показ будет. Едва ли не лучшего сотника гонять? А остальные решат — ну его, границу стеречь, своя шкура дороже. Так выходит, а?
— Так, да не так. Порубежники поймут. А ведь и нам сейчас на рожон переть нельзя. Перед грядущим Сеймом-то… Накажи. С сотников сними на время. Сделай так, чтоб он затерялся. Не мозолил глаза и уши грозинчанам. А как князя Януша изберем в короли, все вернем. Да еще и наградить можем. Такой лихой шляхтич — и в сотниках до сих пор ходит! Полковничий буздыган его заждался.
— Эх! — Гетман махнул рукой. — Сгорел овин, гори и маеток. Сделаю все по твоему слову, хоть и не по сердцу мне это. Нынче же голубя Симону Вочапу отправлю.
Давние друзья сердечно попрощались. Подскарбий, кряхтя и вздыхая, уселся за конторку вершить ежедневную службу королевству, а пан гетман, покинув дворец Витенежа, направился в свой выговский дом, обдумать слова Зджислава и принять меры для их исполнения. По дороге он едва сдержался, чтобы не приказать свите всыпать батогов двум молодым шляхтичам в расшитых золочеными шнурами, по грозинецкой моде, жупанах. Охальники уж очень долго медлили, прежде чем уступили улицу пану гетману, да еще после выкрикнули обидное: «Курощуп сиволапый!» — в спину. Уроженцы Великих Прилужан частенько обзывали таким манером северных братьев — малолужичан — за герб их княжества. Кому-то Белый Орел казался очень уж похожим на курицу-несушку. В свою очередь жители Уховецка и окрестностей звали великолужичан «кошкодралами». Ведь с их знамени скалился чудной южный зверь — пардус, зело похожий на выгнувшего спину кота.
Пока пан Чеслав это припомнил, охальники скрылись в извилистом переулке.
* * *
— Ну, заварил ты, брат Войцек, кашу! — Берестянский полковник пристукнул кулаком по колену. — А расхлебывать ее теперь всем приходится!
Симон Вочап расстегнул пуговку на горле, оттянул пальцем ворот, дунул себе за пазуху. Несмотря на начало пашня, солнце припекало, согревало стены домов, и в горнице городского дома Войцека Шпары становилось жарковато, хотя печь нынче не топили. Пан же полковник отличался малым ростом и грузным телосложением, а герб имел будто в насмешку полученный.
— Что ж мне, у-унижения и оскорбления надо было т-терпеть? — упрямо повторил сотник, глядя в сердитые глаза полковника, его седые, пышные, как лисий хвост, усы, красные щеки и нависший над верхней губой пористый нос, весь покрытый капельками пота. — Может, еще в ножки грозинчанам поклониться?
— — Эх, пан Войцек, пан Войцек! — покачал головой полковник. — Что ж ты упертый такой? Я ж тебя по-отечески журю. А мог бы и в опалу отправить!
— Я опалы не боюсь. Мне за державу обидно. Рвет всякая сволочь куски послаще, а ты давай скачи, маши сабелькой! — Войцек заговорил напевно, чтобы не заикаться. Так он привык за десять с гаком лет службы в порубежниках.
— Ты кого ж это сволочью называешь, а? — возмутился Вочап.
— Да уж не тебя, пан Симон. — Войцек дернул себя за ус. — А все едино, много таких найдется, что рады, чуть жареным запахло, в кусты схорониться. Не наш, мол, приказ, своевольничает сотник! А я не своевольничаю. Я службу коронную так понимаю. А ежели ее по-иному понимать надобно, объясни, пан Симон, мне, тупоголовому, что да как!
Полковник засопел. Вытащил широкий вышитый платок и принялся промакать пот на лбу и скулах. В горнице остро запахло грядущей ссорой.
Третий из присутствующих шляхтичей, сидевший прежде неподвижно, словно каменный истукан, недовольно пошевелил носом и опустил на пол правую ногу, закинутую раньше на левую. Пошевелил ступней, разгоняя «иголочки» в мышцах. Достал из-за обшлага темно-синего жупана янтарно-желтый окатыш сосновой живицы, поднес к усам, втягивая лесной бодрящий дух.
Весеннее солнце пробивалось сквозь витражи, марало яркими цветными пятнами чисто выскобленный пол, стену, на которой красовались тяжелый кончар и две сабли — старая, в потертых черных ножнах, и новая, с посеребренным эфесом и до блеску начищенными бронзовыми накладками.
— Ладно, пан сотник, — полковник бросил скомканный платок на лавку рядом с собой, — гонористый ты очень. Часто себе же во вред. Свидетели у тебя есть, что Мржек Сякера пожег Гмырин хутор?
— Так почитай два десятка моих людей засвидетельствуют… — Войцек развел руками. — Или мало?
— Дурнем не прикидывайся. Раньше за тобой такого не водилось, и сейчас оставь. Слово твоих порубежников многого не стоит, если коронный суд разбирать дело будет.
— Сабли, значит, стоят, а слово воинское — нет.
— Перестань, сказано тебе… — Пан Симон устало вздохнул. — Про бабу в донесении речь шла.
— Точно. Есть такая. Надейка, невестка Гмыри.
— Она сможет свидетельствовать?
— Нет, пан полковник, не сможет.
— Что так?
— Не говорит. — Войцек хрустнул пальцами. — Как привезли ее с пожженного хутора, слова еще не сказала. А уж без малого два месяца минуло. Радовит за ней приглядывает. Он сказал, что читал где-то: раньше чародеи не только убивать, но и лечить могли.
— Радовит? Это реестровый твой?
— Именно. Реестровый.
— Ну, и как он?
— Что «как он»?
— Ой, не зли меня, сотник. Сказывал уже, попридуривались, и хватит. Чародей твой как? Надежный?
— Меня не подводил.
— А королевство не подведет, случись чего?
— А чего может случиться, пан Симон? — Войцек впился глазами в лицо собеседника.
— Да так… Ничего… — пошел на попятный полковник, но от богорадовского сотника запросто отвертеться не удавалось еще никому.
— Нет уж, поясни, пан Симон, чем тебе Радовит не ко двору пришелся. Мне с ним бок о бок, может, еще драться доведется. Имею право знать?
— Имеешь, Войцек, имеешь, — сдался полковник. — Хоть и тяжко мне такое говорить…
— Да ладно уж, пан Симон, рассказывай. Взялся, люди молвят, за гуж, не говори, что не дюж.
— Король наш, Витенеж, помирает.
— Господи, упокой душу раба твоего. Удивительного, правда, я в том не вижу. На девятом десятке-то его величество.
— Ежели помрет король, в липне либо серпне Сейм соберется. В посольскую избу шляхта съедется.
— И тут ничего дурного не видится мне.
— Погоди! — вскипел полковник. — Не перебивай! Я еще над тобой командир, а не наоборот! Имей терпение!
— Прости, пан Симон, — едва заметно улыбнулся Войцек.
— «Прости»! Ладно. В память об отце твоем покойном. Мне пан Чеслав, князь Купищанский, с голубем весточку прислал. Выговская шляхта совсем с ума посходила. Возврата к старому хотят. Отмены Контрамации. И грозинецкий Зьмитрок выговчан к тому подстрекает. А значит, каждый чародей нынче под подозрением у нас должен быть, каждый проверки требует. Ну что, сотник, понятно я тебе разъяснил?
— Понятно. Понятнее некуда. Я тебе вот что отвечу, пан Симон. Радовиту я верю. Он не за страх, а за совесть служит. Молодой, правда, еще, крови боится, но ничего, оботрется.
— Ладно. Надежный так надежный. Пускай служит. Это хорошо. Плохо, что баба свидетельствовать не сможет.
— Не сможет.
— Тогда грош цена, пан сотник, всем нашим речам. Как выберут нового короля… Мы-то, понятное дело, будем насмерть за Януша князя Уховецкого стоять. Но человек предполагает, а Господь располагает.
— Что ж делать, пан Симон? Как правду утвердить?
— Да не надо ее утверждать. Пока не надо. Победим, тогда начнем утверждать. А нет, не победим, дозволим не тому кому надобно на троне воссесть, не до того будет. Уж ты поверь мне, пан сотник.
— Ясно. — Войцек побарабанил пальцами по столешнице. — Яснее ясного. Обедать будете? И ты, пан Симон, и пан Пячкур, — он кивнул на молчаливого гостя — невысокого, тонкого в кости, с девичьи нежными щеками, но смоляными усами, закрученными лихими кольцами, и стальным взглядом полуприкрытых глаз.
— Обедать? Обедать — это хорошо. — Полковник одернул жупан. Поднялся. Потом снова сел. — Ладно, Войцек. Как ни тяжело, а говорить надо…
— Что еще, пан Симон? — Шпара уже выбрался из-за стола, выжидающе глянул на командира сверху вниз, засунул большие пальцы за пояс. — Чем еще я прогневил гетманов и корону?
— Эх… Это… Ладно, Войцек… Ты… Это… Тьфу ты, пропасть!
— Да говори уже, пан Симон. Что ты, мычишь, ровно девке первый раз в любви признаешься?
— Эх! Войцек… По приказу пана польного гетмана не сотник ты больше в Богорадовке.
— Так… — Войцек ничем не выдал удивления или возмущения. Только плечи стали чуть жестче. — Это как понимать?
— А понимай, как можешь. Или как хочешь. Это все, что для тебя, горячая ты голова, пан Чеслав Купищанский и пан Зджислав Куфар сделать смогли. С сотников убрать. Чтоб и имя с гербом твои в реестре не поминались до поры до времени. Чтоб у грозинчан и повода рта раскрыть не было. А равно и у выговских… Тьфу, проклятущее семя, хлыщи столичные, на границу бы их да в ночной дозор, зимой в мороз, или в дождь, в слякоть! Эх!!! — Полковник взмахнул кулаком, но об стол, как намеревался, не ударил. Просто махнул рукой.
— Так… — протянул богорадовский сотник, вернее, бывший сотник. Дернул щекой, задрожал кадыком от гнева. — Добро… Вот и награда за службу безупречную. Вот тебе, Войцек Шпара, и за кровь в стычках с зейцльбержцами пролитую, за ночи бессонные…
— Не трави душу, слышь, сотник, — тряхнул седым чубом полковник. — Без тебя тошно.
— Я т-т-т-только в той стычке пятерых бойцов п-по-отерял, надежных, проверенных товарищей. Думал, не зря. Д-думал службу королевству сослужу, измену преступную открою. Ан нет… Не ну-ну-нужна, выходит, наша служба. Зазря порубежники скачут, задницы об седла м-м-мозолят, руки-ноги м-морозят…
— Войцек, перестань!
— К-королевству нашему ва-ажнее, чтоб выговские шляхтичи слова худого про князя Януша и князя Чеслава не сказали. Чтоб была в королевстве тишь, гладь да Господня благодать. Вро-вроде как благодать. Снаружи.
1 2 3 4 5 6