— Давайте, односумы. Рассвет недалече.
Взошедшее над заснеженными лесами и широкой речной поймой солнце застигло отряд порубежников уже на правом берегу. Коней щадили, не гнали. Неспешная рысь тут в самый раз: и остыть скакунам после боя не даст, и не заморит.
Поднявшему взгляд сотнику небесное светило показалось залитым кровью, хотя виновной в том была, конечно же, утренняя заря.
Часть первая
ЧЕЙ ЦВЕТ КРАШЕ?
Глава первая,
из которой читатель узнает о последних днях жизни короля Витенежа Первого, о том, какими бедами грозит королевству его кончина, а также во что обошлась богорадовскому сотнику нечаянная стычка с грозинчанами на левом берегу Луги.
Тяжелые бордовые портьеры всколыхнулись, поднимая в воздух облачка пыли. Пан подскарбий, Зджислав Куфар, закашлялся и потер нос тыльной стороной ладони. На мгновение ему показалось, что из-за занавеси выглянула высокая худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой, распоясанной рубахе, растрепанная — не поймешь какой масти волосы — и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Нет, Господь миловал…
Кашляя и чихая — видно, тоже вдосталь пылищи наглотался — из королевской опочивальни выбрался Каспер Штюц — лейб-лекарь его величества Витенежа, короля Великих и Малых Прилужан, заступника Морян и владыки Грозинецкого княжества. Знахарь и целитель, уроженец Руттердаха, окончивший тамошнюю, знаменитую на весь свет Академию, сильно сутулился и суетливо потирал руки. Под его глазами набрякли пухлые сливовые мешки, выдающие крайнюю усталость Штюца. Еще бы! Вот уже с начала первого весеннего месяца сокавика, лейб-лекарь спал где попало и сколько получится.
— Ну, как его величество? — Зджислав, кряхтя, поднял с приземистой лавки грузное тело, одернул на круглом животе так и норовящий задраться жупан, забросил за спину рукава малинового кунтуша.
Каспер Штюц подслеповато прищурил красные с недосыпу глаза, зевнул, ворчливо протянул:
— Как-как… Да никак… Десятый день между жизнью и смертью.
Пан подскарбий горько вздохнул и обернулся к застывшему рядом с ним польному гетману Малых Прилужан — пану Чеславу князю Купищанскому — видишь, мол, что делается. Высокий — мало не три аршина, широкоплечий пан Чеслав тряхнул седеющим чубом, провел большим пальцем по рукоятке сабли-зориславки, то есть выкованной и заточенной в первый раз еще при короле Зориславе, лет сто пятьдесят тому назад. Развел руками. Пробасил гулко, как в бочку:
— Чем же помочь можно, пан Каспер? Приказывай, судьба королевства в твоих руках нынче.
Лейб-лекарь недоумевающе моргнул:
— Так-так. Издалече, видно, пан, а?
Чеслав кивнул, а подскарбий поспешил подтвердить:
— Из самого Уховецка. По моему письму прибыл.
— Да уж. Гнал коней сколько сил достало, а все едино не поспел, — сокрушенно заметил польный гетман.
— А-а! Помню, помню, — закивал, как черный дрозд на ветке, врачеватель. — Его величество был еще в памяти, просил хоть кого-нибудь из Уховецка ко двору… Верно, верно.
— Его величество сам из Малых Прилужан родом. Его исконные земли на десять поприщ от Крыкова в сторону Заливанщина тянутся, да с севера на юг поприща четыре выйдет, — пояснил подскарбий.
— Да, да. Верно, верно. Король Витенеж любил поговорить, где б он хотел похороненным быть… В родовом, говорил, замке, в дедовском склепе… Так-так… А ты, пан…
— Чеслав.
— А ты, пан Чеслав, знай. От старости король наш помирает. Так, так… От дряхлости тела и недужности разума. От этой хвори лекарства еще никто не придумал. Так, так. Только Господь, Пресветлый и Всеблагой, чудо явить может. Однако он не торопится, ибо старость и смерть есть испытание, посылаемое им для грешников, дабы увериться в истинности их веры…
— Вот понес, — пробурчал в усы пан Зджислав. — Ровно епископ…
— Недостаток веры губит душу твою бессмертную, — погрозил ему пальцем Штюц. — Верно, пан Чеслав?
— Ну, оно конечно… — развел руками великан.
— То-то и оно, что губит. Так, так… А его величество соборовался третьего дня. Принял помазание елеем из рук самого Богумила Годзелки, митрополита Выговского, патриарха Великих и Малых Прилужан… Так, так… — Пан Каспер задумался, уставившись в угол.
Зджислав осторожно потянул польного гетмана за рукав, намереваясь покинуть королевские покои прежде, чем лейб-лекаря охватит очередной проповеднический приступ.
— А? О чем это я? — вскинулся Штюц. — Прошу простить меня, господа. Устал. Смертельно устал. Иногда мне кажется, что я умру раньше его величества, настолько меня измотал его недуг.
Он уселся на сундук, сильно сгорбившись — прямо не человек, а калач сдобный, — опустил подбородок на сложенные ладони.
— Прошу простить меня, господа, — уже с закрытыми глазами прошептал лейб-лекарь.
— Да, оно конечно, — прогудел было польный гетман, но подскарбий дернул его цепкими пальцами за рукав, и едва ли не вытащил старинного приятеля в коридор.
— Пойдем, пойдем ко мне, пан Чеслав. Пусть он спит. Нам много о чем поговорить надобно.
Шагая вдоль завешенных гобеленами стен королевского дворца, князь Купищанский бормотал себе под нос:
— Сорок лет, сорок лет… Я уж и королевства без него не представляю…
— Не сорок, а сорок три, если быть точным, — заметил пан Зджислав. — Меня едва только грамоте учить начали, когда Витенежа короновали.
— Да, я тоже помню. В тот год по всем замкам и деревням трепали, мол, в Тернове дождь из рыбы прошел, а в Заливанщине кметь водяницу изловил, в бочке ее, вроде как, потом по ярмаркам возили, показывали…
— Болтуны они все, в Заливанщине. Он бы поехал в Заречье, поговорил бы с людом, какому нечисть роздыху не дает, — вздохнул подскарбий. — Эх, брехуны!
— Мне еще отец рассказывал, — продолжал Чеслав. — Грызня в Сейме вышла преизрядная. Едва до свалки и резни дело не дошло.
— Еще бы! За сто лет впервые не из Великих Прилужан князя в короля избрали, а из Малых. Выговчанам здешним это как пощечина гусару-забияке. Кабы не поддержка князей Заливанщина, да Тернова, да…
— Тихо ты… — шикнул на гетмана пан Зджислав, заталкивая его в крошечный по сравнению с прочими помещениями дворца кабинет, задрапированный по стенам белыми и синими полотнищами — королевскими цветами Витенежа. — Стареешь, что ли, пан Чеслав? Говоришь о том, что я и без тебя знаю… А надобно о деле насущном говорить. Да. Говорить, а лучше — действовать.
— Что-то я тебя не пойму, пан Зджислав. — Великан почесал затылок, кинул украшенную павьими перьями шапку на томящуюся без бумаг конторку. — Или, правда, стар стал?
Солнечный луч проникал в узкое окошко, высвечивая яркое пятно на дорогом ковре, привезенном еще до немирья с южанами из Искороста. Золотые пылинки вели прихотливый танец в тяжелом воздухе, пропахшем восковыми свечами и сургучом.
— Это я не пойму, как ты с войсками управляешься, такой тугодумный.
— Эх, пан подскарбий, войсками управляться не сложнее, чем челядинцами во дворце, — усмехнулся пан Чеслав. — Главное в военном деле — не в конной атаке кончаром впереди строя махать, а вовремя провиант подвезти да реестровым жалованья не задолжать больше, чем за полгода. Вот понимать я то начал, когда уж и усы посивели.
Зджислав закивал:
— И не говори, пан. Нынче всем монета заправляет. И двором, и войсками, и нищим, и магнатом, и плотогонами, и монасями… — При последних словах он огляделся, словно страшась быть подслушанным, и вздохнул. — Присаживайся, пан Чеслав. Разговор быть долгим обещает.
Польный гетман уселся на низкую банкетку, растопырил согнувшиеся — почти как у кузнечика, только и отличия, что вперед — коленки, умостил между ними саблю.
— Ну, сказывай, пан Зджислав, сказывай. Хоть я уж и так догадался, о чем речь пойдет.
— Хорошо, что догадался, — ворчливо пробормотал подскарбий, располагаясь на крышке приземистого сундука. — Хорошо. А то живете вы в своем Уховецке, ровно не от мира сего. В столицу наведываетесь редко, заботитесь больше об покосах да о настриге с баранов. Вот и дождетесь когда-нибудь, что вас самих остригут. И хвала Господу нашему, если не покосят как траву перестоялую.
— Зря ты так, пан Зджислав, зря… — Палец гетмана вновь заскользил по рукоятке сабли. — Мы, если хочешь знать, еще и зейцльбержцев сдерживаем. Если бы не мои порубежники, куда как больше рыцарей-волков на правый берег моталось бы… Многие, ох, многие на севере позабыли уже прошлую войну, хотят проверить остроту наших сабель и крепость рук лужичанских. А ежели кто помнит, тот, напротив, за дедов посеченных помститься хочет. Северяне, они упертые, что бугаи. Рога в землю уставят и прут. Сила или не сила против них, все едино. Дождутся, обломаем вдругорядь да кольцо в нос проденем!..
— Тихо, тихо, пан Чеслав! — взмахнул пухлыми ладошками подскарбий. — Не думал я тебя унижать либо оскорблять. Твои воины службу несут исправно. Шляхтичи не за деньги, а за совесть служат. За то жалованье, что им из казны перепадает, местные, выговские, за ложку не возьмутся. Уж я-то знаю. Сколько лет в столице…
— Так к чему же ты разговор завел? — свел вместе кустистые брови польный гетман.
— А к тому, что напомнить тебе надобно… — Зджислав помолчал мгновение, другое. — Верно ты о кольце в бычьем носу разговор затеял. Верно. И Зейцльбержское княжество с бугаем деревенским уподобил верно. Только знать тебе надобно, пан Чеслав, что кольцо в их носу уже есть и вервие к нему привязано, и держат то вервие…
— Грозинчане! — воскликнул гетман, пристукнув об пол ножнами сабли.
— Точно. Грозин и Мезин. Города-братья. Не может простить Грозинецкий князь Зьмитрок ни вассальной присяги, что его прадед принес, ни урока, который мы шесть десятков лет тому назад их хоругвям преподнесли.
— Зьмитрок молод. Давно ли в отроках ходил? — с сомнением произнес Чеслав.
— Годами молод, да разумом мудр, — твердо отвечал Зджислав. — Зейцльбергский великий герцог Адаухт у него на крючке, как карась, сидит. Даром, что в отцы Зьмитроку годится.
— Адаухт не решает почти ничего, — согласился Чеслав. — Совет князей и церковников — другое дело.
— Да. Вот, к слову сказать, о церковниках. Грозинчанам не по нутру, что чародеи у нас такими свободами не пользуются, как раньше. Вражье семя!
Гетман кивнул и едва не сплюнул на ковер, но постеснялся.
— Верно говоришь, пан Зджислав! У грозинчан совсем ума нет. Да и не было никогда… Разве ж для того наши деды и прадеды головы сложили, чтоб нынче опять все вспять повернуть? Ведь чародей вольный хуже бешеной собаки! Куда как хуже! Собака двоих, троих, ну десяток покусает и сдохнет. А сколько безумец, волшебству обученный, на тот свет спровадить единым махом может?
— Так то оно так, да только многим нашим реестровым чародеям служба не то, чтобы в тягость, а словно в обиду, в унижение пришлась. Еще раз повторю, вы у себя в Малых Прилужанах того не замечаете. Вы сражаться привыкли. Ваши реестровые волшебники зейцльбержцев ненавидят так же сильно, как и воины. Потому что видят зверства, ныне творимые, и помнят издевательства прошлые. Здесь же, в стольном Выгове, нравы не те. Ох, не те! Местные маги, хоть и на коронной службе, а вольнодумствуют, речи крамольные ведут о свободе слова. Против церкви злоумышляют. Слишком много-де власти священнослужители взяли! Королевские, мол, придворные — все мздоимцы, как на подбор. По стране шагу не ступнуть, чтоб не пришлось мошной потрясти. То ли дело, мол, у соседей, в Грозинецком княжестве. Зьмитрок и законы справедливые установил, и колдовать дозволяет всем без разбору, и в церкви они, дескать, не так служат, и при дворе у него честь и славу воинскую ценят выше достатка и богатства…
— Так брехня же это! Как есть брехня!!! — возмутился польный гетман. — Знаю я тех грозинчан — честью от их двора и не пахнет! Младшие князья старшим задницы лижут! А вера их и вовсе поганская!
— Ну, вера, положим, лишь немногим от нашей отличается… — задумчиво проговорил пан Зджислав. — У нас при наречении детей в воду окунают, а у них лишь брызгают…
— О! Я гляжу, ясновельможный, ты и сам в столице потерся — вольнодумцем стал! — Пан Чеслав вскочил на ноги, потянулся за шапкой.
Подскарбий, склонив голову к плечу, насмешливо наблюдал за ним.
— Ну-ну, давай… Горячий какой! Как сабелькой меня еще не рубанул.
— А надо будет, так и!..
— А ты дослушай до конца, а потом решай — надо или не надо.
— Как же тебя слушать, когда ты веру нашу святую порочишь? Ишь, чего удумал, с Грозинецким каноном равняться!
— Ничего я не порочу, — устало вздохнул Зджислав. — Ничего и никого. Ежели, не приведи Господь, кочевники полезут с юга, из-за Стрыпы, сам поймешь, что наши веры с грозинчанами… да скажу прямо, и северян — Руттердаха с Зейцльбергом — едва ль не братские. Да только, когда внешнего врага нет, почему-то мы друг дружке рвать горла начинаем. Отчего так? Натура, что ли, такая человеческая дурацкая? Не можем без грызни. А в том, что в вере я крепок, я перед лицом Господа нашего, Пресветлого и Всемогущего, присягнуть могу.
Подскарбий резво, будто и не оброс жирком к концу пятого десятка, соскочил с сундука, привычно развернулся лицом к храму святого Анджига Страстоприимца — прожив больше чем полжизни в столице, он делал это безошибочно.
— Присягаю тебе, Господи, вера моя крепка и незыблема, как у мучеников седой древности, что с улыбкой на смерть ради тебя шли!
Правая ладонь Зджислава легла на сердце, потом на усы и на чело — освященное вековой церковной традицией знамение. Согласно канону вероисповедания Великих и Малых Прилужан, Морян и части Заречья этот жест обозначал: из сердца — в уста, из уст — в разум.
Польный гетман невольно повторил жест товарища. Поклонился:
— Прости. Прости, пан Зджислав, что усомнился в тебе. Сам же виновен — ошеломил рассказами о смутьянах и предателях.
— Ладно, ладно, — отмахнулся подскарбий. — Я тебе еще всего не рассказал. Присаживайся, пан Чеслав. В ногах правды нет.
— А где она есть? — вздохнул гетман, возвращаясь на банкетку.
— Где-то ж да есть! — усмехнулся одними губами придворный. — Думаю, она там, где мы сами ей дом построим. Никто за нас нашего дела не сделает.
— Правильно говоришь, пан Зджислав. Согласен с тобой. Сказывай дальше. Все как есть, без утайки.
— А сказывать не так и много осталось. Есть у меня опасение великое, что по смерти Витенежа, государя нашего, великая смута на Сейме учинена может быть. Выговчане да жители близлежащих воеводств — Тесовского да Скочинского — всё сделают, костьми лягут, чтоб не допустить князя Януша к короне.
— Дурь то великая есть! — пристукнул кулаком по колену Чеслав. — Достойнее воина я не знаю. Да и нет во всем королевстве, пожалуй, более благородного и достойного королевского звания шляхтича!
— Так то оно так. Это мы с тобой ведаем да Малые Прилужаны. Да еще Богумил Годзелка, митрополит тутошний. А большинство шляхты верует в свободу, которую им Жигомонт подарит.
— Жигомонт? Я думал…
— Он самый. Хоть и из Таращи в столицу приехал, обретается здесь уже добрый десяток лет, все к нему привыкли, не задумываясь местным назовут. А ты на Зьмитрока грешил никак?
— Тьфу ты! И на него тоже. Да то не в счет… Озадачил ты меня, пан Зджислав. Вот уж на кого не подумал бы никогда, так на Жигомонта!
— И зря! Вот не постесняюсь напомнить еще раз — отстали вы у себя в Уховецке от жизни. Ох, отстали!
Польный гетман сокрушенно кивнул.
— Знай же, пан Чеслав, Жигомонт в молодости много стран и народов повидал, разным наукам учился…
— Хм! Наукам! — презрительно бросил гетман.
— Не смейся. Воинская честь воинской честью, а нынче и к наукам почтение все испытывают. Особенно в столице. Особенно. Так вот, о Жигомонте. Говорят, он даже чародейству учился. Но тут промашка вышла. Без таланта магического, без способностей врожденных учись, не учись — без толку. Жесты лишь жестами остаются, заклинания пустыми словам оборачиваются. Силы в них нет никакой.
— Вот и я про то же самое. Пшик он и пустое место.
— Ой, не говори, пан Чеслав! Не говори! Жигомонт не пустое место. Да, нам он врагом оказаться может, не хуже северян или кочевников. Но он не пустое место. Даже наоборот. А недооценивать противника… Сам знаешь, не юнец.
— Знаю… — Гетман крякнул, расправил усы.
— А коли знаешь, должен быть наготове. Хотим видеть князя Януша на престоле — нужно бороться.
— Как же бороться? Сейм есть Сейм. Как Посольская Изба приговорит, так и будет.
— Эх, пан Чеслав, пан Чеслав! Сейм то приговорит, к чему его склонят. Уговорами ли, подкупами ли… У кого-то на самолюбии сыграют, а кого-то и припугнут.
— А как же нам быть?
— Да так и отвечать. Врага его оружием бить надо. Они нашу шляхту пугать вознамерятся, а мы их голоса перекупим. Они нашим деньги посулят, а мы им нож к горлу приставим. А, пан Чеслав, верно мыслю?
— Нехорошо это, — покачал головой польный гетман.
1 2 3 4 5 6
Взошедшее над заснеженными лесами и широкой речной поймой солнце застигло отряд порубежников уже на правом берегу. Коней щадили, не гнали. Неспешная рысь тут в самый раз: и остыть скакунам после боя не даст, и не заморит.
Поднявшему взгляд сотнику небесное светило показалось залитым кровью, хотя виновной в том была, конечно же, утренняя заря.
Часть первая
ЧЕЙ ЦВЕТ КРАШЕ?
Глава первая,
из которой читатель узнает о последних днях жизни короля Витенежа Первого, о том, какими бедами грозит королевству его кончина, а также во что обошлась богорадовскому сотнику нечаянная стычка с грозинчанами на левом берегу Луги.
Тяжелые бордовые портьеры всколыхнулись, поднимая в воздух облачка пыли. Пан подскарбий, Зджислав Куфар, закашлялся и потер нос тыльной стороной ладони. На мгновение ему показалось, что из-за занавеси выглянула высокая худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой, распоясанной рубахе, растрепанная — не поймешь какой масти волосы — и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Нет, Господь миловал…
Кашляя и чихая — видно, тоже вдосталь пылищи наглотался — из королевской опочивальни выбрался Каспер Штюц — лейб-лекарь его величества Витенежа, короля Великих и Малых Прилужан, заступника Морян и владыки Грозинецкого княжества. Знахарь и целитель, уроженец Руттердаха, окончивший тамошнюю, знаменитую на весь свет Академию, сильно сутулился и суетливо потирал руки. Под его глазами набрякли пухлые сливовые мешки, выдающие крайнюю усталость Штюца. Еще бы! Вот уже с начала первого весеннего месяца сокавика, лейб-лекарь спал где попало и сколько получится.
— Ну, как его величество? — Зджислав, кряхтя, поднял с приземистой лавки грузное тело, одернул на круглом животе так и норовящий задраться жупан, забросил за спину рукава малинового кунтуша.
Каспер Штюц подслеповато прищурил красные с недосыпу глаза, зевнул, ворчливо протянул:
— Как-как… Да никак… Десятый день между жизнью и смертью.
Пан подскарбий горько вздохнул и обернулся к застывшему рядом с ним польному гетману Малых Прилужан — пану Чеславу князю Купищанскому — видишь, мол, что делается. Высокий — мало не три аршина, широкоплечий пан Чеслав тряхнул седеющим чубом, провел большим пальцем по рукоятке сабли-зориславки, то есть выкованной и заточенной в первый раз еще при короле Зориславе, лет сто пятьдесят тому назад. Развел руками. Пробасил гулко, как в бочку:
— Чем же помочь можно, пан Каспер? Приказывай, судьба королевства в твоих руках нынче.
Лейб-лекарь недоумевающе моргнул:
— Так-так. Издалече, видно, пан, а?
Чеслав кивнул, а подскарбий поспешил подтвердить:
— Из самого Уховецка. По моему письму прибыл.
— Да уж. Гнал коней сколько сил достало, а все едино не поспел, — сокрушенно заметил польный гетман.
— А-а! Помню, помню, — закивал, как черный дрозд на ветке, врачеватель. — Его величество был еще в памяти, просил хоть кого-нибудь из Уховецка ко двору… Верно, верно.
— Его величество сам из Малых Прилужан родом. Его исконные земли на десять поприщ от Крыкова в сторону Заливанщина тянутся, да с севера на юг поприща четыре выйдет, — пояснил подскарбий.
— Да, да. Верно, верно. Король Витенеж любил поговорить, где б он хотел похороненным быть… В родовом, говорил, замке, в дедовском склепе… Так-так… А ты, пан…
— Чеслав.
— А ты, пан Чеслав, знай. От старости король наш помирает. Так, так… От дряхлости тела и недужности разума. От этой хвори лекарства еще никто не придумал. Так, так. Только Господь, Пресветлый и Всеблагой, чудо явить может. Однако он не торопится, ибо старость и смерть есть испытание, посылаемое им для грешников, дабы увериться в истинности их веры…
— Вот понес, — пробурчал в усы пан Зджислав. — Ровно епископ…
— Недостаток веры губит душу твою бессмертную, — погрозил ему пальцем Штюц. — Верно, пан Чеслав?
— Ну, оно конечно… — развел руками великан.
— То-то и оно, что губит. Так, так… А его величество соборовался третьего дня. Принял помазание елеем из рук самого Богумила Годзелки, митрополита Выговского, патриарха Великих и Малых Прилужан… Так, так… — Пан Каспер задумался, уставившись в угол.
Зджислав осторожно потянул польного гетмана за рукав, намереваясь покинуть королевские покои прежде, чем лейб-лекаря охватит очередной проповеднический приступ.
— А? О чем это я? — вскинулся Штюц. — Прошу простить меня, господа. Устал. Смертельно устал. Иногда мне кажется, что я умру раньше его величества, настолько меня измотал его недуг.
Он уселся на сундук, сильно сгорбившись — прямо не человек, а калач сдобный, — опустил подбородок на сложенные ладони.
— Прошу простить меня, господа, — уже с закрытыми глазами прошептал лейб-лекарь.
— Да, оно конечно, — прогудел было польный гетман, но подскарбий дернул его цепкими пальцами за рукав, и едва ли не вытащил старинного приятеля в коридор.
— Пойдем, пойдем ко мне, пан Чеслав. Пусть он спит. Нам много о чем поговорить надобно.
Шагая вдоль завешенных гобеленами стен королевского дворца, князь Купищанский бормотал себе под нос:
— Сорок лет, сорок лет… Я уж и королевства без него не представляю…
— Не сорок, а сорок три, если быть точным, — заметил пан Зджислав. — Меня едва только грамоте учить начали, когда Витенежа короновали.
— Да, я тоже помню. В тот год по всем замкам и деревням трепали, мол, в Тернове дождь из рыбы прошел, а в Заливанщине кметь водяницу изловил, в бочке ее, вроде как, потом по ярмаркам возили, показывали…
— Болтуны они все, в Заливанщине. Он бы поехал в Заречье, поговорил бы с людом, какому нечисть роздыху не дает, — вздохнул подскарбий. — Эх, брехуны!
— Мне еще отец рассказывал, — продолжал Чеслав. — Грызня в Сейме вышла преизрядная. Едва до свалки и резни дело не дошло.
— Еще бы! За сто лет впервые не из Великих Прилужан князя в короля избрали, а из Малых. Выговчанам здешним это как пощечина гусару-забияке. Кабы не поддержка князей Заливанщина, да Тернова, да…
— Тихо ты… — шикнул на гетмана пан Зджислав, заталкивая его в крошечный по сравнению с прочими помещениями дворца кабинет, задрапированный по стенам белыми и синими полотнищами — королевскими цветами Витенежа. — Стареешь, что ли, пан Чеслав? Говоришь о том, что я и без тебя знаю… А надобно о деле насущном говорить. Да. Говорить, а лучше — действовать.
— Что-то я тебя не пойму, пан Зджислав. — Великан почесал затылок, кинул украшенную павьими перьями шапку на томящуюся без бумаг конторку. — Или, правда, стар стал?
Солнечный луч проникал в узкое окошко, высвечивая яркое пятно на дорогом ковре, привезенном еще до немирья с южанами из Искороста. Золотые пылинки вели прихотливый танец в тяжелом воздухе, пропахшем восковыми свечами и сургучом.
— Это я не пойму, как ты с войсками управляешься, такой тугодумный.
— Эх, пан подскарбий, войсками управляться не сложнее, чем челядинцами во дворце, — усмехнулся пан Чеслав. — Главное в военном деле — не в конной атаке кончаром впереди строя махать, а вовремя провиант подвезти да реестровым жалованья не задолжать больше, чем за полгода. Вот понимать я то начал, когда уж и усы посивели.
Зджислав закивал:
— И не говори, пан. Нынче всем монета заправляет. И двором, и войсками, и нищим, и магнатом, и плотогонами, и монасями… — При последних словах он огляделся, словно страшась быть подслушанным, и вздохнул. — Присаживайся, пан Чеслав. Разговор быть долгим обещает.
Польный гетман уселся на низкую банкетку, растопырил согнувшиеся — почти как у кузнечика, только и отличия, что вперед — коленки, умостил между ними саблю.
— Ну, сказывай, пан Зджислав, сказывай. Хоть я уж и так догадался, о чем речь пойдет.
— Хорошо, что догадался, — ворчливо пробормотал подскарбий, располагаясь на крышке приземистого сундука. — Хорошо. А то живете вы в своем Уховецке, ровно не от мира сего. В столицу наведываетесь редко, заботитесь больше об покосах да о настриге с баранов. Вот и дождетесь когда-нибудь, что вас самих остригут. И хвала Господу нашему, если не покосят как траву перестоялую.
— Зря ты так, пан Зджислав, зря… — Палец гетмана вновь заскользил по рукоятке сабли. — Мы, если хочешь знать, еще и зейцльбержцев сдерживаем. Если бы не мои порубежники, куда как больше рыцарей-волков на правый берег моталось бы… Многие, ох, многие на севере позабыли уже прошлую войну, хотят проверить остроту наших сабель и крепость рук лужичанских. А ежели кто помнит, тот, напротив, за дедов посеченных помститься хочет. Северяне, они упертые, что бугаи. Рога в землю уставят и прут. Сила или не сила против них, все едино. Дождутся, обломаем вдругорядь да кольцо в нос проденем!..
— Тихо, тихо, пан Чеслав! — взмахнул пухлыми ладошками подскарбий. — Не думал я тебя унижать либо оскорблять. Твои воины службу несут исправно. Шляхтичи не за деньги, а за совесть служат. За то жалованье, что им из казны перепадает, местные, выговские, за ложку не возьмутся. Уж я-то знаю. Сколько лет в столице…
— Так к чему же ты разговор завел? — свел вместе кустистые брови польный гетман.
— А к тому, что напомнить тебе надобно… — Зджислав помолчал мгновение, другое. — Верно ты о кольце в бычьем носу разговор затеял. Верно. И Зейцльбержское княжество с бугаем деревенским уподобил верно. Только знать тебе надобно, пан Чеслав, что кольцо в их носу уже есть и вервие к нему привязано, и держат то вервие…
— Грозинчане! — воскликнул гетман, пристукнув об пол ножнами сабли.
— Точно. Грозин и Мезин. Города-братья. Не может простить Грозинецкий князь Зьмитрок ни вассальной присяги, что его прадед принес, ни урока, который мы шесть десятков лет тому назад их хоругвям преподнесли.
— Зьмитрок молод. Давно ли в отроках ходил? — с сомнением произнес Чеслав.
— Годами молод, да разумом мудр, — твердо отвечал Зджислав. — Зейцльбергский великий герцог Адаухт у него на крючке, как карась, сидит. Даром, что в отцы Зьмитроку годится.
— Адаухт не решает почти ничего, — согласился Чеслав. — Совет князей и церковников — другое дело.
— Да. Вот, к слову сказать, о церковниках. Грозинчанам не по нутру, что чародеи у нас такими свободами не пользуются, как раньше. Вражье семя!
Гетман кивнул и едва не сплюнул на ковер, но постеснялся.
— Верно говоришь, пан Зджислав! У грозинчан совсем ума нет. Да и не было никогда… Разве ж для того наши деды и прадеды головы сложили, чтоб нынче опять все вспять повернуть? Ведь чародей вольный хуже бешеной собаки! Куда как хуже! Собака двоих, троих, ну десяток покусает и сдохнет. А сколько безумец, волшебству обученный, на тот свет спровадить единым махом может?
— Так то оно так, да только многим нашим реестровым чародеям служба не то, чтобы в тягость, а словно в обиду, в унижение пришлась. Еще раз повторю, вы у себя в Малых Прилужанах того не замечаете. Вы сражаться привыкли. Ваши реестровые волшебники зейцльбержцев ненавидят так же сильно, как и воины. Потому что видят зверства, ныне творимые, и помнят издевательства прошлые. Здесь же, в стольном Выгове, нравы не те. Ох, не те! Местные маги, хоть и на коронной службе, а вольнодумствуют, речи крамольные ведут о свободе слова. Против церкви злоумышляют. Слишком много-де власти священнослужители взяли! Королевские, мол, придворные — все мздоимцы, как на подбор. По стране шагу не ступнуть, чтоб не пришлось мошной потрясти. То ли дело, мол, у соседей, в Грозинецком княжестве. Зьмитрок и законы справедливые установил, и колдовать дозволяет всем без разбору, и в церкви они, дескать, не так служат, и при дворе у него честь и славу воинскую ценят выше достатка и богатства…
— Так брехня же это! Как есть брехня!!! — возмутился польный гетман. — Знаю я тех грозинчан — честью от их двора и не пахнет! Младшие князья старшим задницы лижут! А вера их и вовсе поганская!
— Ну, вера, положим, лишь немногим от нашей отличается… — задумчиво проговорил пан Зджислав. — У нас при наречении детей в воду окунают, а у них лишь брызгают…
— О! Я гляжу, ясновельможный, ты и сам в столице потерся — вольнодумцем стал! — Пан Чеслав вскочил на ноги, потянулся за шапкой.
Подскарбий, склонив голову к плечу, насмешливо наблюдал за ним.
— Ну-ну, давай… Горячий какой! Как сабелькой меня еще не рубанул.
— А надо будет, так и!..
— А ты дослушай до конца, а потом решай — надо или не надо.
— Как же тебя слушать, когда ты веру нашу святую порочишь? Ишь, чего удумал, с Грозинецким каноном равняться!
— Ничего я не порочу, — устало вздохнул Зджислав. — Ничего и никого. Ежели, не приведи Господь, кочевники полезут с юга, из-за Стрыпы, сам поймешь, что наши веры с грозинчанами… да скажу прямо, и северян — Руттердаха с Зейцльбергом — едва ль не братские. Да только, когда внешнего врага нет, почему-то мы друг дружке рвать горла начинаем. Отчего так? Натура, что ли, такая человеческая дурацкая? Не можем без грызни. А в том, что в вере я крепок, я перед лицом Господа нашего, Пресветлого и Всемогущего, присягнуть могу.
Подскарбий резво, будто и не оброс жирком к концу пятого десятка, соскочил с сундука, привычно развернулся лицом к храму святого Анджига Страстоприимца — прожив больше чем полжизни в столице, он делал это безошибочно.
— Присягаю тебе, Господи, вера моя крепка и незыблема, как у мучеников седой древности, что с улыбкой на смерть ради тебя шли!
Правая ладонь Зджислава легла на сердце, потом на усы и на чело — освященное вековой церковной традицией знамение. Согласно канону вероисповедания Великих и Малых Прилужан, Морян и части Заречья этот жест обозначал: из сердца — в уста, из уст — в разум.
Польный гетман невольно повторил жест товарища. Поклонился:
— Прости. Прости, пан Зджислав, что усомнился в тебе. Сам же виновен — ошеломил рассказами о смутьянах и предателях.
— Ладно, ладно, — отмахнулся подскарбий. — Я тебе еще всего не рассказал. Присаживайся, пан Чеслав. В ногах правды нет.
— А где она есть? — вздохнул гетман, возвращаясь на банкетку.
— Где-то ж да есть! — усмехнулся одними губами придворный. — Думаю, она там, где мы сами ей дом построим. Никто за нас нашего дела не сделает.
— Правильно говоришь, пан Зджислав. Согласен с тобой. Сказывай дальше. Все как есть, без утайки.
— А сказывать не так и много осталось. Есть у меня опасение великое, что по смерти Витенежа, государя нашего, великая смута на Сейме учинена может быть. Выговчане да жители близлежащих воеводств — Тесовского да Скочинского — всё сделают, костьми лягут, чтоб не допустить князя Януша к короне.
— Дурь то великая есть! — пристукнул кулаком по колену Чеслав. — Достойнее воина я не знаю. Да и нет во всем королевстве, пожалуй, более благородного и достойного королевского звания шляхтича!
— Так то оно так. Это мы с тобой ведаем да Малые Прилужаны. Да еще Богумил Годзелка, митрополит тутошний. А большинство шляхты верует в свободу, которую им Жигомонт подарит.
— Жигомонт? Я думал…
— Он самый. Хоть и из Таращи в столицу приехал, обретается здесь уже добрый десяток лет, все к нему привыкли, не задумываясь местным назовут. А ты на Зьмитрока грешил никак?
— Тьфу ты! И на него тоже. Да то не в счет… Озадачил ты меня, пан Зджислав. Вот уж на кого не подумал бы никогда, так на Жигомонта!
— И зря! Вот не постесняюсь напомнить еще раз — отстали вы у себя в Уховецке от жизни. Ох, отстали!
Польный гетман сокрушенно кивнул.
— Знай же, пан Чеслав, Жигомонт в молодости много стран и народов повидал, разным наукам учился…
— Хм! Наукам! — презрительно бросил гетман.
— Не смейся. Воинская честь воинской честью, а нынче и к наукам почтение все испытывают. Особенно в столице. Особенно. Так вот, о Жигомонте. Говорят, он даже чародейству учился. Но тут промашка вышла. Без таланта магического, без способностей врожденных учись, не учись — без толку. Жесты лишь жестами остаются, заклинания пустыми словам оборачиваются. Силы в них нет никакой.
— Вот и я про то же самое. Пшик он и пустое место.
— Ой, не говори, пан Чеслав! Не говори! Жигомонт не пустое место. Да, нам он врагом оказаться может, не хуже северян или кочевников. Но он не пустое место. Даже наоборот. А недооценивать противника… Сам знаешь, не юнец.
— Знаю… — Гетман крякнул, расправил усы.
— А коли знаешь, должен быть наготове. Хотим видеть князя Януша на престоле — нужно бороться.
— Как же бороться? Сейм есть Сейм. Как Посольская Изба приговорит, так и будет.
— Эх, пан Чеслав, пан Чеслав! Сейм то приговорит, к чему его склонят. Уговорами ли, подкупами ли… У кого-то на самолюбии сыграют, а кого-то и припугнут.
— А как же нам быть?
— Да так и отвечать. Врага его оружием бить надо. Они нашу шляхту пугать вознамерятся, а мы их голоса перекупим. Они нашим деньги посулят, а мы им нож к горлу приставим. А, пан Чеслав, верно мыслю?
— Нехорошо это, — покачал головой польный гетман.
1 2 3 4 5 6