Он уложил в портфель немного белья и свою работу о Сабине. Из дому он уже больше не выходил. Старался шутками рассеять наши мрачные мысли. Вечером к нам зашел наш постоянный гость, сосед снизу, железнодорожник Войтех Тихота.
Юлек сказал, что завтра чуть свет хочет ехать с ним в Пльзень. Тихота без объяснений все понял. Визит жандарма не прошел незамеченным. Тихота предложил Юлеку:
– Пан Фучик, наденьте мою железнодорожную форму.
Но Юлек отказался. Ответил, что не хочет никого подвергать опасности.
Юлек стоял у распахнутого окна и смотрел в звездную ночь. Он прощался с домом, целый год оказывавшим ему свое гостеприимство. Ночь была летняя, короткая. Не светилось ни одно окно. Здесь строго соблюдали приказ о затемнении. Небо мерцало зарницами. В садах трещали кузнечики…
– До свиданья, Густина! – шепнул Юлек.
– Как ты нам дашь знать, что благополучно добрался до Праги?
Юлек ответил, что приедет и выяснит, как обстоит дело с нашей квартирой, и сразу же напишет. Абзац в письме, начинающийся с перечеркнутого слова, будет содержать нужное сообщение. Если слово перечеркнуто одной чертой, то читать следует лишь каждую первую букву каждого последующего слова, если двумя – только вторую букву. Буквы составят нужную фразу. Если я получу открытку с поздравлением, значит, должна в течение ближайшей недели приехать в Прагу: здесь, в Клубе работников искусств, мне сообщат, куда я должна явиться.
– Не грусти! – добавил он.
Я очень волновалась. А что, если этой ночью за ним снова придут? Как он тогда сможет скрыться? Юлек же спал крепким сном…
Половина третьего утра 30 июля 1940 года. Мама, Юлек и я уже на ногах. Юлек позавтракает с нами. Кто из нас мог тогда предположить, что это его последний завтрак с матерью! Юлек шутил:
– Вы, милые женщины, не выспались! Вот проводите меня, ложитесь досыпать. И я бы сделал то же самое, да, как видно, придется отоспаться в поезде…
Мы спустились вниз, мама светила фонариком. Вышел Тихота, за ним его жена. Юлек попрощался с мамой.
– До свиданья, Юлечек мой, храни тебя бог! – обняла его мать. Юлек и Тихота уходили. Я бросилась вслед.
– Куда? – остановил меня Тихота.
– С вами, я провожу вас…
– Не делайте этого, за дорогой, может быть, установлена слежка…
– Пан Тихота прав, – сказал Юлек. – Останься лучше дома, Густина. Не беспокойтесь обо мне, до скорой встречи!
«Юлек ушел во тьму, чтобы принести свет!» – сказала я себе.
Четверг 1 августа 1940 года.
Каждый день, кроме воскресенья, к нам приходит почтальон. Он носит нам газету. Сегодня принес письмо. Светло-серый конверт, на нем детским почерком написан адрес: «Для Либушки Нахтигаловой» (племянницы Юлиуса Фучика, дочери его сестры Либы). Я отдала письмо девочке. Та вскрыла конверт, начала читать и вдруг заявила: «Мама, какое странное письмо, я не знаю никакой Мани из Праги!»
Это было письмо от Юлека. С виду невинное, оно содержало важное сообщение. Второй абзац начинался перечеркнутым словом. Значит, надо читать первую букву каждого последующего слова. Я прочла: «хватают наших редакторов».
Я вспомнила друзей Юлека из редакции «Руде право», «Творбы», «Алло-Новин»…
Это был коллектив молодых, самоотверженных, талантливых журналистов. С каким энтузиазмом работали они в коммунистической печати!
Теперь я каждый день с нетерпением ждала почтальона. 3 августа, через несколько дней после отъезда Юлека, он принес белый конверт, адресованный Тихоте. Я почувствовала, что он от Юлека. Вскрыла, достала напечатанный на машинке листок. Пробежала и по подписи, хотя имя было вымышленным, поняла, что не ошиблась.
Первое слово в самом начале было дважды перечеркнуто. Я прочла: «квартира занята будь осторожна жду сообщения от вас домой не езди надеюсь все кончится благополучно».
Наша квартира в Праге занята гестапо! Но Юлек – вечный оптимист. Даже сейчас, когда уже нет никакой надежды вернуться в Хотимерж или в нашу квартиру, он верит, что «все кончится благополучно».
Воскресенье 4 августа.
Утро. Жарко светит солнце. Во дворе и возле дома играют дети. Их смех и веселые возгласы долетают в комнату. Мама возится в кухне. Либа помогает ей. Я сижу над шифрованным ответом Юлеку – «Гиргалу». И вдруг мне начинает мерещиться мужской голос, монотонно повторяющий: «Geheime Staatpolizei! Geheime Staatpolizei!»
Последние дни я столько думала о гестапо, что нет ничего удивительного, если это слово звенит у меня в ушах! Я подняла голову и взглянула туда, где, как мне казалось, раздавался голос.
В дверях стояли двое. Один из них долговязый, голос принадлежал ему, – это он повторял: «Гестапо, гестапо!» – второй на голову ниже. Они быстро, словно хищники на охоте, вскочили в комнату. Высокий схватил книгу с полки, открыл, перелистал и вдруг спросил меня по-немецки резко и повелительно:
– Пани Фучикова, почему вы не прописаны здесь, в Хотимерже?
Маленький гестаповец переводил.
– Я прописана, – ответила я.
– Нет! – закричал он.
– Прописана, можете справиться в окружной канцелярии, – твердила я.
Я стала на учет лишь теперь, когда Юлек уехал…
– А где вы получаете продуктовые карточки? – допрашивал он меня.
– В Праге.
Я стояла возле стола и держала руки на шифрованном письме от Юлека.
– Где ваш муж? – спросил он вдруг, злобно уставившись на меня. Я не отвела глаз и твердо ответила:
– В Праге!
– Когда он уехал отсюда?
Несколько секунд я молчала, словно вспоминая, а сама лихорадочно размышляла, что и как сказать, и, наконец решившись, заявила.
– Около месяца назад.
Гестаповцы швыряли на пол книги, так заботливо расставленные Юлеком.
– Кто ему сюда писал? – продолжал допрос долговязый
– Никто.
Они открыли пианино, подняли крышку, и долговязый снова спросил меня:
– Где ваш муж?
– В Праге! – повторила я.
– Где в Праге?
Я назвала адрес нашей квартиры.
Гестаповец свирепо грохнул книгой об пол и заорал:
– Не мелите чепухи!
Я удивленно воскликнула:
– Как, разве его там нет?
Мое удивление сбило гестаповца с толку. Он буравил меня взглядом. Я не отводила глаз. Тогда он начал вслух рассуждать, арестовать ли меня и бросить в лагерь или оставить здесь. Он мог и арестовать и отправить в лагерь…
На столе лежало письмо от Юлека.
Только сейчас долговязый заметил его, взял в руки, просмотрел, потом передал маленькому – чешскому гестаповцу.
Не прошло и двух лет, как я снова встретилась с ними. Это было во дворце Печека, в гестапо. Там я узнала, что того долговязого зовут Фридрих. Память у него оказалась хорошей. Увидав меня, он цинично усмехнулся: «А, мадам Фучикова! Все дороги ведут в гестапо!»
Имя второго, маленького, было Нергр. Он был не менее жесток, чем сам Фридрих, пользовавшийся страшной славой…
– Как сюда попало это письмо? Оно адресовано не вам, – спросит Нергр
– Его принес сосед, он просил меня напечатать ответ на машинке!
Сердце мое учащенно билось: а что, если они спустятся к Тихоте и спросят его? Но мой ответ, как видно, удовлетворил гестаповцев, Нергр бросил письмо на пианино.
Жаль, что Юлек не мог их видеть! Вот бы он порадовался, увидав, как те уходят не солоно хлебавши! И уносят с собой два-три ничего не значащих письма да несколько книг Перед уходом Фридрих приказал мне;
– Если вы узнаете что-нибудь о муже или получите от него известие, немедленно сообщите в гестапо!
Я молчала. Он спросил с угрозой:
– Понятно?
– Понятно! – ответила я.
Гестаповцы ушли. Не солоно хлебавши…
В начале февраля 1940 года хотимержский почтальон снова принес открытку на имя племянницы Юлека – Либушки, на ней детской рукой было написано: «Привет из Праги посылает Маня»
Это Юлек просил меня приехать к нему.
Я начала делать вид – для окружающих, – что у меня болят зубы. Два дня я ходила с обвязанным лицом, на третий мне «пришлось» выехать к зубному врачу в Пльзень. Ночь я провела в Пльзене.
В Праге я вышла на Смиховском вокзале, села в трамвай и проехала несколько остановок. До клуба шла пешком… Как только я вошла, клубный швейцар пан Митиска поднял голову, хотя он казался погруженным в чтение.
Он пожал мне руку. И я почувствовала на своей ладони маленькую записку. Пан Митиска сказал мне: «Я жду вас уже несколько дней!» Я внимательно посмотрела на него: «Что ему известно?»
Прежде всего я тщательно осмотрела записку снаружи. Она была вложена в крохотный конвертик, почти такой же, в какие упаковывают в аптеках порошки. Конвертик был аккуратно заклеен и нигде не надорван. Я распечатала его. Там было письмо от Юлека. Он давал мне свой точный адрес.
Я попрощалась с добрым паном Митиской и вышла на улицу. Часть пути я ехала трамваем, часть шла пешком, а потом снова трамваем, чтобы убедиться, что за мной нет слежки. Юлек очень точно описал адрес, и мне не пришлось ни у кого спрашивать, как найти нужную улицу.
Я, как было указано в записке, три раза коротко позвонила и тут же трижды постучала. Тишина. Нигде ни звука. Дом словно вымер. Вдруг кто-то быстро и беззвучно открыл дверь. Я переступила порог и очутилась в темной передней. Невидимая рука закрыла дверь. В полутьме я услышала шепот:
– Густина!
– Юлек! – выдохнула я.
Он закрывал рукой нижнюю часть лица.
– Как я тебе нравлюсь? – прошептал он, опуская руку.
Я ужаснулась: до чего он зарос!
Кто были его гостеприимные хозяева и как он к ним попал?
Из Хотимержа до Праги Юлек добирался сложнее и дольше, чем ездят обычно. Железнодорожники охраняли его всю дорогу до самой Праги. Есть еще на свете добрые люди!
В Праге он отправился в клуб. Здесь ему передали, что наша квартира занята гестапо. Нелегальную квартиру найти нелегко, тем более сейчас, летом, когда большинство знакомых уехало из города. Одну ночь он провел в стоге сена, на другой день случайно встретил приятеля своей тетки и остался на ночь у него. Затем случай столкнул его с актрисой Светлой Амортовой, и она отвела его на квартиру к своей матери, где он смог остаться.
Светла познакомила Юлека с одним товарищем, коммунистом, который нашел ему прибежище у учителя – товарища Штелцейна. Его Юлек знал давно. Недели через три Юлек перебрался к семье Ветенглов. В 1927 году Ветенгл вернулся в Чехословакию из Советского Союза. Жена его была русской, преподавала русский язык, сын Геня, юноша лет шестнадцати-семнадцати, учился; сам Ветенгл работал на фабрике.
Десять вечеров провела я в маленькой кухоньке с Юлеком и семейством Ветенгловых. Они тосковали по Советскому Союзу, и все разговоры велись только об СССР. Юлек лучше нас всех знал Советский Союз, и потому основным рассказчиком был он. В те минуты убогая кухонька превращалась в Москву, Крым, Ленинград, Душанбе, Ташкент…
– Разве может кто-нибудь победить Советский Союз! Никто и никогда! – говорил старый Ветенгл.
И Юлек вместо ответа запевал песню о партизане и «Широка страна моя родная», а мы подпевали…
Вечером, когда дом засыпал, мы с Юлеком выходили на улицу пройтись. Ветенгл-старший давал ему свою трость, и Юлек, как он говорил, «начинал изображать пожилого человека».
В феврале я снова получила из Праги долгожданную «поздравительную» открытку. Это означало, что я опять должна приехать в Прагу… В Праге у Гиргала для меня было письмо с точным адресом семьи Матерн.
Матери направили меня к Драбеку, с которым Юлек когда-то вместе учился.
…От Драбека меня увела незнакомая пожилая женщина. Мы шли минут десять, говорили мало, незнакомка остановилась перед одним из домов. Мы вошли. Она отперла дверь, проскользнула в переднюю, я за ней. Здесь я увидела Юлека.
Мы находились в квартире известного шахматиста Карела Опоченского и его жены – это она меня привела – Славки Дитетовой.
Юлек покинул их во второй половине октября 1940 года. Все вместе– он, Славка и я – ждали товарищей, которые должны были отвести его на другую квартиру. Никто не знал, куда и к кому он пойдет.
– Ну, я переселяюсь, – шепнул он, когда за ним пришли.
– Куда?
Юлек пожал плечами.
– До свиданья, Густина!
Я услыхала шум удаляющихся шагов. Уходил дорогой мой человек, жизнь которого зависела от тех, кто его приютит. Он не знал, кто они, как его встретят и как долго оставят у себя… В те времена в нашей стране было много борцов, которые жили в подполье, скрываясь от гестапо.
Я вернулась в Хотимерж.
Через месяц я опять начала симулировать зубную боль.
И снова дорога из Хотимержа в Пльзень, зубной врач, ночь в Пльзене, Прага…
В девятом часу вечера мы со Славкой Дитетовой пустились в путь. Наконец на третьем этаже одного из домов, перед квартирой номер семнадцать, она остановилась и позвонила. Нам отворила незнакомая молодая женщина. Она отвела нас в комнату с плотно занавешенным окном. Здесь сидел молодой мужчина. Славка знала их обоих. Незнакомец исчез за дверью, ведущей в какое-то темное помещение, и тут же вернулся, и вместе с ним обросший черной бородой Юлек! Здесь, на Панкраце, у Вацлава Баксы была его новая нелегальная квартира. Вместе с ними жила сестра жены Баксы, Лидушка Плаха.
Квартирка Баксов состояла из двух комнат и маленькой кухни. Сами они и Лидушка поселились в одной комнате, вторую отдали Юлеку. В холодные месяцы он работал в их комнате, потому что топили только ее. Во время оккупации в стране был ощутимый недостаток угля.
У Баксов Юлек начал писать нелегальную брошюру «Два фронта вражеской пропаганды». Работа осталась незаконченной…
В один из темных мартовских вечеров 1941 года Юлек перебрался от Баксов к Высушилам. Впервые за пять месяцев он вышел на улицу. От свежего воздуха у него закружилась голова.
В начале марта, незадолго до того, как я поехала к Юлеку, на рассвете меня разбудил громкий стук в дверь. Не открывая, я спросила: «Кто там?» Ответа нет. Стук сменился грохотом. Я накинула халат и отворила. На пороге стояли четверо…
– Кто вы? – спросила я, хотя сразу поняла, кто это может быть.
– Гестапо! – рявкнул один из них.
– Где ваш муж? – закричал второй.
– Не знаю, – ответила я.
– Ваш муж в Протекторате? – снова спросил меня гестаповец. И я, поняв, что ничего определенного они не знают, на вопрос ответила вопросом;
– Вы полагаете?
– Значит, в Москве?
– Как я могу знать, где он, если вот уже целый год не имею о нем никаких известий!
– И все-таки где он? Отвечайте, или мы отправим вас в лагерь! Там вам покажут!
– Как вам будет угодно! Я не могу ничего сказать, потому что ничего не знаю!
Они перерыли книжный шкаф, взяли несколько книг. Гестаповцы уходили.
– Только посмейте сказать кому-нибудь, что у вас было гестапо! – угрожающе крикнул один.
– Зачем я стану говорить, если вас и так все видели!
– Скажите, что вас навестили приятели! Если получите от мужа какое-нибудь известие, немедленно сообщите нам!
Они ушли…
Когда я приехала в марте к Высушилам, Юлек был наконец подстрижен. Сколько прошло времени, пока нашли парикмахера, на которого можно было положиться! Юлек изменился настолько, что его невозможно было узнать. Я принесла ему очки в темной оправе, и он превратился в «пожилого профессора», хотя ему было всего тридцать восемь лет.
Весной 1941 года я узнала от Юлека страшную новость: гестапо схватило многих товарищей из ЦК Компартии, аресты продолжаются…
Я не раз заставала в эти дни Юлека в глубокой печали и задумчивости.
Он знал, что товарищи из рук палачей живыми не выйдут. Надо было искать и найти выход, чтобы заменить борцов, павших в бою.
Но вот Юлек установил связь, прервавшуюся было после ареста товарищей из ЦК. Что это была за связь, я точно не знала. Он упоминал об «Иване», с которым я позже встречалась, но настоящее имя которого узнала лишь через год с лишним, когда мы оба были схвачены гестапо. Это был товарищ Ян (Гонза) Выскочил.
22 июня 1941 года Гитлер коварно напал на Советский Союз. Это сообщение застигло меня в Хотимерже.
В июле я встретилась с Юлеком в Праге у Высушилов. Он не сказал мне тогда, что стал членом нелегального ЦК Компартии Чехословакии.
Юлек предложил мне покинуть Хотимерж и переехать в Прагу, я буду нужна ему по работе.
Глубокой осенью 1941 года на нелегальной квартире у Рыбаржей Юлек торжественно объявил мне, что он теперь член ЦК Компартии Чехословакии и что участок его работы – нелегальная печать.
В начале июля 1941 года вышел нелегальный номер «Руде право», целиком написанный Юлеком.
Я никогда не пыталась узнать у него, кто из товарищей, кроме него, является членом ЦК.
Однажды Юлек сказал мне, что из деловых соображений должен будет познакомить меня со своим помощником. При этом он заметил, что этот человек произвел на него не слишком хорошее впечатление, показался ему взбалмошным, опрометчивым, но он, Юлек, доверяет ему, ибо этот человек прислан ЦК как проверенный товарищ. Зовут его Мирек. Мирек был связным Юлека. Ведь Юлек выходил из дому лишь в самых экстренных случаях. Моя встреча с Миреком все откладывалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Юлек сказал, что завтра чуть свет хочет ехать с ним в Пльзень. Тихота без объяснений все понял. Визит жандарма не прошел незамеченным. Тихота предложил Юлеку:
– Пан Фучик, наденьте мою железнодорожную форму.
Но Юлек отказался. Ответил, что не хочет никого подвергать опасности.
Юлек стоял у распахнутого окна и смотрел в звездную ночь. Он прощался с домом, целый год оказывавшим ему свое гостеприимство. Ночь была летняя, короткая. Не светилось ни одно окно. Здесь строго соблюдали приказ о затемнении. Небо мерцало зарницами. В садах трещали кузнечики…
– До свиданья, Густина! – шепнул Юлек.
– Как ты нам дашь знать, что благополучно добрался до Праги?
Юлек ответил, что приедет и выяснит, как обстоит дело с нашей квартирой, и сразу же напишет. Абзац в письме, начинающийся с перечеркнутого слова, будет содержать нужное сообщение. Если слово перечеркнуто одной чертой, то читать следует лишь каждую первую букву каждого последующего слова, если двумя – только вторую букву. Буквы составят нужную фразу. Если я получу открытку с поздравлением, значит, должна в течение ближайшей недели приехать в Прагу: здесь, в Клубе работников искусств, мне сообщат, куда я должна явиться.
– Не грусти! – добавил он.
Я очень волновалась. А что, если этой ночью за ним снова придут? Как он тогда сможет скрыться? Юлек же спал крепким сном…
Половина третьего утра 30 июля 1940 года. Мама, Юлек и я уже на ногах. Юлек позавтракает с нами. Кто из нас мог тогда предположить, что это его последний завтрак с матерью! Юлек шутил:
– Вы, милые женщины, не выспались! Вот проводите меня, ложитесь досыпать. И я бы сделал то же самое, да, как видно, придется отоспаться в поезде…
Мы спустились вниз, мама светила фонариком. Вышел Тихота, за ним его жена. Юлек попрощался с мамой.
– До свиданья, Юлечек мой, храни тебя бог! – обняла его мать. Юлек и Тихота уходили. Я бросилась вслед.
– Куда? – остановил меня Тихота.
– С вами, я провожу вас…
– Не делайте этого, за дорогой, может быть, установлена слежка…
– Пан Тихота прав, – сказал Юлек. – Останься лучше дома, Густина. Не беспокойтесь обо мне, до скорой встречи!
«Юлек ушел во тьму, чтобы принести свет!» – сказала я себе.
Четверг 1 августа 1940 года.
Каждый день, кроме воскресенья, к нам приходит почтальон. Он носит нам газету. Сегодня принес письмо. Светло-серый конверт, на нем детским почерком написан адрес: «Для Либушки Нахтигаловой» (племянницы Юлиуса Фучика, дочери его сестры Либы). Я отдала письмо девочке. Та вскрыла конверт, начала читать и вдруг заявила: «Мама, какое странное письмо, я не знаю никакой Мани из Праги!»
Это было письмо от Юлека. С виду невинное, оно содержало важное сообщение. Второй абзац начинался перечеркнутым словом. Значит, надо читать первую букву каждого последующего слова. Я прочла: «хватают наших редакторов».
Я вспомнила друзей Юлека из редакции «Руде право», «Творбы», «Алло-Новин»…
Это был коллектив молодых, самоотверженных, талантливых журналистов. С каким энтузиазмом работали они в коммунистической печати!
Теперь я каждый день с нетерпением ждала почтальона. 3 августа, через несколько дней после отъезда Юлека, он принес белый конверт, адресованный Тихоте. Я почувствовала, что он от Юлека. Вскрыла, достала напечатанный на машинке листок. Пробежала и по подписи, хотя имя было вымышленным, поняла, что не ошиблась.
Первое слово в самом начале было дважды перечеркнуто. Я прочла: «квартира занята будь осторожна жду сообщения от вас домой не езди надеюсь все кончится благополучно».
Наша квартира в Праге занята гестапо! Но Юлек – вечный оптимист. Даже сейчас, когда уже нет никакой надежды вернуться в Хотимерж или в нашу квартиру, он верит, что «все кончится благополучно».
Воскресенье 4 августа.
Утро. Жарко светит солнце. Во дворе и возле дома играют дети. Их смех и веселые возгласы долетают в комнату. Мама возится в кухне. Либа помогает ей. Я сижу над шифрованным ответом Юлеку – «Гиргалу». И вдруг мне начинает мерещиться мужской голос, монотонно повторяющий: «Geheime Staatpolizei! Geheime Staatpolizei!»
Последние дни я столько думала о гестапо, что нет ничего удивительного, если это слово звенит у меня в ушах! Я подняла голову и взглянула туда, где, как мне казалось, раздавался голос.
В дверях стояли двое. Один из них долговязый, голос принадлежал ему, – это он повторял: «Гестапо, гестапо!» – второй на голову ниже. Они быстро, словно хищники на охоте, вскочили в комнату. Высокий схватил книгу с полки, открыл, перелистал и вдруг спросил меня по-немецки резко и повелительно:
– Пани Фучикова, почему вы не прописаны здесь, в Хотимерже?
Маленький гестаповец переводил.
– Я прописана, – ответила я.
– Нет! – закричал он.
– Прописана, можете справиться в окружной канцелярии, – твердила я.
Я стала на учет лишь теперь, когда Юлек уехал…
– А где вы получаете продуктовые карточки? – допрашивал он меня.
– В Праге.
Я стояла возле стола и держала руки на шифрованном письме от Юлека.
– Где ваш муж? – спросил он вдруг, злобно уставившись на меня. Я не отвела глаз и твердо ответила:
– В Праге!
– Когда он уехал отсюда?
Несколько секунд я молчала, словно вспоминая, а сама лихорадочно размышляла, что и как сказать, и, наконец решившись, заявила.
– Около месяца назад.
Гестаповцы швыряли на пол книги, так заботливо расставленные Юлеком.
– Кто ему сюда писал? – продолжал допрос долговязый
– Никто.
Они открыли пианино, подняли крышку, и долговязый снова спросил меня:
– Где ваш муж?
– В Праге! – повторила я.
– Где в Праге?
Я назвала адрес нашей квартиры.
Гестаповец свирепо грохнул книгой об пол и заорал:
– Не мелите чепухи!
Я удивленно воскликнула:
– Как, разве его там нет?
Мое удивление сбило гестаповца с толку. Он буравил меня взглядом. Я не отводила глаз. Тогда он начал вслух рассуждать, арестовать ли меня и бросить в лагерь или оставить здесь. Он мог и арестовать и отправить в лагерь…
На столе лежало письмо от Юлека.
Только сейчас долговязый заметил его, взял в руки, просмотрел, потом передал маленькому – чешскому гестаповцу.
Не прошло и двух лет, как я снова встретилась с ними. Это было во дворце Печека, в гестапо. Там я узнала, что того долговязого зовут Фридрих. Память у него оказалась хорошей. Увидав меня, он цинично усмехнулся: «А, мадам Фучикова! Все дороги ведут в гестапо!»
Имя второго, маленького, было Нергр. Он был не менее жесток, чем сам Фридрих, пользовавшийся страшной славой…
– Как сюда попало это письмо? Оно адресовано не вам, – спросит Нергр
– Его принес сосед, он просил меня напечатать ответ на машинке!
Сердце мое учащенно билось: а что, если они спустятся к Тихоте и спросят его? Но мой ответ, как видно, удовлетворил гестаповцев, Нергр бросил письмо на пианино.
Жаль, что Юлек не мог их видеть! Вот бы он порадовался, увидав, как те уходят не солоно хлебавши! И уносят с собой два-три ничего не значащих письма да несколько книг Перед уходом Фридрих приказал мне;
– Если вы узнаете что-нибудь о муже или получите от него известие, немедленно сообщите в гестапо!
Я молчала. Он спросил с угрозой:
– Понятно?
– Понятно! – ответила я.
Гестаповцы ушли. Не солоно хлебавши…
В начале февраля 1940 года хотимержский почтальон снова принес открытку на имя племянницы Юлека – Либушки, на ней детской рукой было написано: «Привет из Праги посылает Маня»
Это Юлек просил меня приехать к нему.
Я начала делать вид – для окружающих, – что у меня болят зубы. Два дня я ходила с обвязанным лицом, на третий мне «пришлось» выехать к зубному врачу в Пльзень. Ночь я провела в Пльзене.
В Праге я вышла на Смиховском вокзале, села в трамвай и проехала несколько остановок. До клуба шла пешком… Как только я вошла, клубный швейцар пан Митиска поднял голову, хотя он казался погруженным в чтение.
Он пожал мне руку. И я почувствовала на своей ладони маленькую записку. Пан Митиска сказал мне: «Я жду вас уже несколько дней!» Я внимательно посмотрела на него: «Что ему известно?»
Прежде всего я тщательно осмотрела записку снаружи. Она была вложена в крохотный конвертик, почти такой же, в какие упаковывают в аптеках порошки. Конвертик был аккуратно заклеен и нигде не надорван. Я распечатала его. Там было письмо от Юлека. Он давал мне свой точный адрес.
Я попрощалась с добрым паном Митиской и вышла на улицу. Часть пути я ехала трамваем, часть шла пешком, а потом снова трамваем, чтобы убедиться, что за мной нет слежки. Юлек очень точно описал адрес, и мне не пришлось ни у кого спрашивать, как найти нужную улицу.
Я, как было указано в записке, три раза коротко позвонила и тут же трижды постучала. Тишина. Нигде ни звука. Дом словно вымер. Вдруг кто-то быстро и беззвучно открыл дверь. Я переступила порог и очутилась в темной передней. Невидимая рука закрыла дверь. В полутьме я услышала шепот:
– Густина!
– Юлек! – выдохнула я.
Он закрывал рукой нижнюю часть лица.
– Как я тебе нравлюсь? – прошептал он, опуская руку.
Я ужаснулась: до чего он зарос!
Кто были его гостеприимные хозяева и как он к ним попал?
Из Хотимержа до Праги Юлек добирался сложнее и дольше, чем ездят обычно. Железнодорожники охраняли его всю дорогу до самой Праги. Есть еще на свете добрые люди!
В Праге он отправился в клуб. Здесь ему передали, что наша квартира занята гестапо. Нелегальную квартиру найти нелегко, тем более сейчас, летом, когда большинство знакомых уехало из города. Одну ночь он провел в стоге сена, на другой день случайно встретил приятеля своей тетки и остался на ночь у него. Затем случай столкнул его с актрисой Светлой Амортовой, и она отвела его на квартиру к своей матери, где он смог остаться.
Светла познакомила Юлека с одним товарищем, коммунистом, который нашел ему прибежище у учителя – товарища Штелцейна. Его Юлек знал давно. Недели через три Юлек перебрался к семье Ветенглов. В 1927 году Ветенгл вернулся в Чехословакию из Советского Союза. Жена его была русской, преподавала русский язык, сын Геня, юноша лет шестнадцати-семнадцати, учился; сам Ветенгл работал на фабрике.
Десять вечеров провела я в маленькой кухоньке с Юлеком и семейством Ветенгловых. Они тосковали по Советскому Союзу, и все разговоры велись только об СССР. Юлек лучше нас всех знал Советский Союз, и потому основным рассказчиком был он. В те минуты убогая кухонька превращалась в Москву, Крым, Ленинград, Душанбе, Ташкент…
– Разве может кто-нибудь победить Советский Союз! Никто и никогда! – говорил старый Ветенгл.
И Юлек вместо ответа запевал песню о партизане и «Широка страна моя родная», а мы подпевали…
Вечером, когда дом засыпал, мы с Юлеком выходили на улицу пройтись. Ветенгл-старший давал ему свою трость, и Юлек, как он говорил, «начинал изображать пожилого человека».
В феврале я снова получила из Праги долгожданную «поздравительную» открытку. Это означало, что я опять должна приехать в Прагу… В Праге у Гиргала для меня было письмо с точным адресом семьи Матерн.
Матери направили меня к Драбеку, с которым Юлек когда-то вместе учился.
…От Драбека меня увела незнакомая пожилая женщина. Мы шли минут десять, говорили мало, незнакомка остановилась перед одним из домов. Мы вошли. Она отперла дверь, проскользнула в переднюю, я за ней. Здесь я увидела Юлека.
Мы находились в квартире известного шахматиста Карела Опоченского и его жены – это она меня привела – Славки Дитетовой.
Юлек покинул их во второй половине октября 1940 года. Все вместе– он, Славка и я – ждали товарищей, которые должны были отвести его на другую квартиру. Никто не знал, куда и к кому он пойдет.
– Ну, я переселяюсь, – шепнул он, когда за ним пришли.
– Куда?
Юлек пожал плечами.
– До свиданья, Густина!
Я услыхала шум удаляющихся шагов. Уходил дорогой мой человек, жизнь которого зависела от тех, кто его приютит. Он не знал, кто они, как его встретят и как долго оставят у себя… В те времена в нашей стране было много борцов, которые жили в подполье, скрываясь от гестапо.
Я вернулась в Хотимерж.
Через месяц я опять начала симулировать зубную боль.
И снова дорога из Хотимержа в Пльзень, зубной врач, ночь в Пльзене, Прага…
В девятом часу вечера мы со Славкой Дитетовой пустились в путь. Наконец на третьем этаже одного из домов, перед квартирой номер семнадцать, она остановилась и позвонила. Нам отворила незнакомая молодая женщина. Она отвела нас в комнату с плотно занавешенным окном. Здесь сидел молодой мужчина. Славка знала их обоих. Незнакомец исчез за дверью, ведущей в какое-то темное помещение, и тут же вернулся, и вместе с ним обросший черной бородой Юлек! Здесь, на Панкраце, у Вацлава Баксы была его новая нелегальная квартира. Вместе с ними жила сестра жены Баксы, Лидушка Плаха.
Квартирка Баксов состояла из двух комнат и маленькой кухни. Сами они и Лидушка поселились в одной комнате, вторую отдали Юлеку. В холодные месяцы он работал в их комнате, потому что топили только ее. Во время оккупации в стране был ощутимый недостаток угля.
У Баксов Юлек начал писать нелегальную брошюру «Два фронта вражеской пропаганды». Работа осталась незаконченной…
В один из темных мартовских вечеров 1941 года Юлек перебрался от Баксов к Высушилам. Впервые за пять месяцев он вышел на улицу. От свежего воздуха у него закружилась голова.
В начале марта, незадолго до того, как я поехала к Юлеку, на рассвете меня разбудил громкий стук в дверь. Не открывая, я спросила: «Кто там?» Ответа нет. Стук сменился грохотом. Я накинула халат и отворила. На пороге стояли четверо…
– Кто вы? – спросила я, хотя сразу поняла, кто это может быть.
– Гестапо! – рявкнул один из них.
– Где ваш муж? – закричал второй.
– Не знаю, – ответила я.
– Ваш муж в Протекторате? – снова спросил меня гестаповец. И я, поняв, что ничего определенного они не знают, на вопрос ответила вопросом;
– Вы полагаете?
– Значит, в Москве?
– Как я могу знать, где он, если вот уже целый год не имею о нем никаких известий!
– И все-таки где он? Отвечайте, или мы отправим вас в лагерь! Там вам покажут!
– Как вам будет угодно! Я не могу ничего сказать, потому что ничего не знаю!
Они перерыли книжный шкаф, взяли несколько книг. Гестаповцы уходили.
– Только посмейте сказать кому-нибудь, что у вас было гестапо! – угрожающе крикнул один.
– Зачем я стану говорить, если вас и так все видели!
– Скажите, что вас навестили приятели! Если получите от мужа какое-нибудь известие, немедленно сообщите нам!
Они ушли…
Когда я приехала в марте к Высушилам, Юлек был наконец подстрижен. Сколько прошло времени, пока нашли парикмахера, на которого можно было положиться! Юлек изменился настолько, что его невозможно было узнать. Я принесла ему очки в темной оправе, и он превратился в «пожилого профессора», хотя ему было всего тридцать восемь лет.
Весной 1941 года я узнала от Юлека страшную новость: гестапо схватило многих товарищей из ЦК Компартии, аресты продолжаются…
Я не раз заставала в эти дни Юлека в глубокой печали и задумчивости.
Он знал, что товарищи из рук палачей живыми не выйдут. Надо было искать и найти выход, чтобы заменить борцов, павших в бою.
Но вот Юлек установил связь, прервавшуюся было после ареста товарищей из ЦК. Что это была за связь, я точно не знала. Он упоминал об «Иване», с которым я позже встречалась, но настоящее имя которого узнала лишь через год с лишним, когда мы оба были схвачены гестапо. Это был товарищ Ян (Гонза) Выскочил.
22 июня 1941 года Гитлер коварно напал на Советский Союз. Это сообщение застигло меня в Хотимерже.
В июле я встретилась с Юлеком в Праге у Высушилов. Он не сказал мне тогда, что стал членом нелегального ЦК Компартии Чехословакии.
Юлек предложил мне покинуть Хотимерж и переехать в Прагу, я буду нужна ему по работе.
Глубокой осенью 1941 года на нелегальной квартире у Рыбаржей Юлек торжественно объявил мне, что он теперь член ЦК Компартии Чехословакии и что участок его работы – нелегальная печать.
В начале июля 1941 года вышел нелегальный номер «Руде право», целиком написанный Юлеком.
Я никогда не пыталась узнать у него, кто из товарищей, кроме него, является членом ЦК.
Однажды Юлек сказал мне, что из деловых соображений должен будет познакомить меня со своим помощником. При этом он заметил, что этот человек произвел на него не слишком хорошее впечатление, показался ему взбалмошным, опрометчивым, но он, Юлек, доверяет ему, ибо этот человек прислан ЦК как проверенный товарищ. Зовут его Мирек. Мирек был связным Юлека. Ведь Юлек выходил из дому лишь в самых экстренных случаях. Моя встреча с Миреком все откладывалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16