Р.М.С.: Понятно.
АННА: Однажды я попросила его дать мне ключ. Чтобы уборщица могла пойти туда и прибраться. Он страшно разволновался; он сказал, что никого никогда туда не пустит! Просто взбесился. Правда, потом спустился ко мне с извинениями. Мне очень страшно за него, доктор Сомервиль. У меня такое чувство, как будто... Доктор Сомервиль, а почему мой муж спустился в эту пещеру?

Решив не рассказывать ей всю историю и не освещать «мистический» смысл инцидента в пещере, я объяснил ей уклончиво и иносказательно, что спуск представлял собой путешествие, которое пациент счел себя обязанным предпринять, так сказать, в глубину собственной души. Это ее более или менее убедило, однако она осведомилась о том, имелись ли у пациента, помимо «темных и мрачных фантазий», более реальные основания для того, чтобы чуть было не покончить с собой. Хотя в отличие от доктора Хейворта она не рассматривает случившееся как осознанную попытку самоубийства. Не вдаваясь в не имеющие большого значения детали, я повторил, что речь идет о стремлении к самопознанию, включая, возможно, и самопознание через смерть. Согласившись с тем, что ее муж ни в коем случае не предпринял осознанную попытку самоубийства, я подчеркнул, что далеко не так оптимистичен в отношении его намерений и настроений в ближайшем будущем. Ведь и на ее собственный взгляд, я настойчиво подчеркнул это, паранойя, которой страдает пациент, вступила сейчас в очень опасную фазу.
По возможности тактично я высказал предположение о том, что пациента, возможно, придется подвергнуть принудительному лечению. Миссис Грегори возмутилась и категорически отказалась обсуждать эту тему.

Раздел Б (369–522)

Р.М.С.: ...Хорошо, но если вы не согласны с тем, что Мартину необходима профессиональная помощь, то зачем вы тогда пришли ко мне?
АННА: Он ведь с вами столько разговаривал.
P.M.С.: С тех пор немало воды утекло.
АННА: Я думала, вы посоветуете, что мне делать.
Р.М.С.: А вы спрашивали у него, почему он прервал лечение?
АННА: Он сказал, что считает это пустой тратой времени. Мне известно, что Билл, то есть доктор Хейворт, пытался уговорить его к вам вернуться, но...
Р.М.С.: А вы поддержали доктора Хейворта?
АННА: Да, конечно. Послушайте, я не в состоянии ему помочь. Он меня к себе просто не подпускает.
Р.М.С.: К сожалению, со мной случай аналогичный.
АННА: О Господи! Но надо же ему с кем-нибудь поговорить. Вы обязаны ему помочь, доктор Сомервиль.
Р.М.С.: Я бы только рад, Анна... Вы ведь не против, если я буду звать вас Анной?
АННА: Да, конечно же. Только пообещайте мне, что вы ему поможете.
Р.М.С.: К сожалению, для этого уже, возможно, слишком поздно.
АННА: Что вы хотите сказать этим «слишком поздно»? Как это может быть – слишком поздно?
Р.М.С.: Прежде чем объяснить вам это, мне придется задать еще несколько вопросов. Мне придется расспросить вас о вашей личной жизни. Если вам не хочется отвечать...
АННА: Я отвечу.
Р.М.С.: Сколько вам лет?
АННА: Двадцать восемь. Месяц назад... исполнилось.
Р.М.С.: Вы выглядите гораздо моложе. У вас всегда была такая короткая стрижка?
АННА: Что? Ах нет, конечно же. Я подстриглась перед отъездом в Европу. У меня были длинные волосы – вот до сих пор.
Р.М.С.: Наверное, это очень вам шло. А то, что вы подстриглись, это была идея Мартина?
АННА: Нет, моя собственная.
Р.М.С.: Понятно...Мартин как-нибудь отреагировал на это?
АННА: Нет.
P.M.С.: И косметикой вы не пользуетесь, не так ли?
АННА: Послушайте, я просто не понимаю... Мартину не нравится, когда я накрашена. Он хочет, чтобы я выглядела «естественно». Я действительно не понимаю, какое это все имеет отношение...
Р.М.С.: Как он относится к вам с тех пор, как вы вернулись из Европы?
АННА: Я уже говорила вам: с известной отчужденностью.
Р.М.С.: А в плане секса?
АННА: То же самое.
P.M.С.: То есть вы хотите сказать...
АННА: А это и впрямь обязательно?
Р.М.С.: Да. Боюсь, что да.
АННА: С тех пор как я вернулась, мы с ним не спали. Да нет, мы спим, как правило в одной постели, но он ко мне не притрагивается. Сперва мне казалось, что он боится меня обидеть – после всего, что произошло, – но потом я поняла, что дело не в этом.
Р.М.С.: Возможно, вам следовало бы самой проявить инициативу. Вы не обдумывали такую возможность?
АННА: Мне действительно не хочется обсуждать это, доктор Сомервиль. Не обижайтесь, пожалуйста.
Р.М.С.: Я вас понимаю.
АННА: Так что же вы имели в виду, когда сказали, что помогать Мартину уже слишком поздно?
Р.М.С.: Расскажите-ка мне о вашем доме.
АННА: О доме?
Р.М.С.: Вы сказали, что он какой-то «иной»... Прошу вас, это может оказаться важным.
АННА: Ну что ж, хорошо. Наш дом – это бывшая ферма. Он стоит на вершине холма, и это очень красиво, на самом деле красиво. Он весь окружен деревьями. Это типичный для Новой Англии фермерский дом – в викторианском стиле, бревенчатый. У нас пять спален. Хотя нет, шесть... Для двоих это, конечно, слишком много, но...
Р.М.С.: Продолжайте.
АННА: Мы выкрасили его в ржаво-красный цвет с белыми полосами. Пропорции довольно забавные, но у нас есть собственный парадный подъезд с двумя колоннами, и большая веранда с задней стороны дома, и смотровое окно на самом верху. Из него видна вся долина.
Р.М.С.: А сколько этажей?
АННА: Два. Плюс мансарда.
P.M.С.: Судя по вашему рассказу, он замечателен. А какие-нибудь башенки и бельведеры? В викторианских домах такое бывает.
АННА: Ну, какая там башенка. Есть на самом верху прогулочная терраса и купол с окошками во все стороны. Вы об этом? Купол шестиугольный – так, по крайней мере, говорит Мартин.
Р.М.С.: А туда трудно забраться?
АННА: Из мансарды совсем нетрудно. Там есть лесенка. Если хочешь подняться в купол или выйти на крышу. Вид оттуда чудесный.
Р.М.С.: Значит, купол расположен непосредственно над мансардой?
АННА: Да, поэтому в ней очень светло. И поэтому Мартину нравится там работать. Там у него вместо письменного стоит мясницкий стол – и прямо под куполом. Сейчас он, наверное, как раз там и сидит. Там так славно. Поднимешь голову – и со всех сторон на тебя смотрит небо. А почему вы меня об этом спрашиваете?
Р.М.С.: Я вам еще немного понадоедаю. Расскажите мне, Анна, о крыше. Там есть какие-нибудь украшения? Литье, орнамент, статуи – что-нибудь в этом роде?
АННА: Прогулочная терраса обнесена железными перилами. И что-то есть на самом куполе. Да, там у нас телеантенна. Ах да, еще флюгер...
Р.М.С.: Флюгер над куполом?
АННА: Нет, в другом конце террасы.
Р.М.С.: А скажите-ка, этот флюгер случайно не какой-нибудь необычной формы?
АННА: Откуда это вам известно?
P.M.С.: В форме серпа или, скажем так, полумесяца?
АННА: Мартин вам об этом рассказывал?
Р.М.С.: В каком-то смысле... Да, он мне об этом рассказывал.
АННА: Тогда почему вы расспрашиваете об этом меня! Не могу понять.
Р.М.С.: А этот флюгер – он ведь медный, правда? Покрыт ярью-медянкой? Зеленоватого цвета?
АННА: Нет! Откуда мне знать, из чего он сделан? Он черный – точно также, как перила. Он поворачивается по ветру – то на север, то на юг. Точь-в-точь как любой другой флюгер.
Р.М.С.: А теперь, Анна, я попрошу вас хорошенько вспомнить. Скажите-ка, в последние несколько месяцев Мартин упоминал о флюгере? Упоминал или нет?
АННА: О флюгере? Разумеется, нет.
Р.М.С.: Вы уверены?
АННА: Абсолютно.
Р.М.С.: Если он упомянет о нем в каком угодно контексте, я прошу вас немедленно связаться со мной. Вы понимаете – немедленно!
АННА: Послушайте, вам придется объяснить мне, что все это значит?
P.M.С.: Чуть погодя.
АННА: Нет, сейчас.
P.M.С.: Вы обещаете мне поступить, как я сказал?
АННА: Нет, пока вы не объясните мне, что все это значит.
P.M.С.: Боюсь, Анна, что Мартин очень серьезно болен. Ему необходима помощь. Ему необходима помощь, которую я не смог бы оказать ему, даже если бы он сам попросил меня об этом. Вот что я имею в виду, говоря, что уже слишком поздно. Вы пришли, Анна, послушать мой совет. Вот я вам и советую: подпишите формуляр, необходимый для принудительного помещения его в больницу, где ему окажут полную и всестороннюю помощь, в которой он отчаянно нуждается.
АННА: Не хочу даже слышать об этом!
Р.М.С.: В таком случае вам необходимо покинуть этот дом как можно быстрее. В интересах вашей собственной безопасности.
АННА: Я не хочу покидать Мартина.
Р.М.С.: Что ж, как угодно. Но, пожалуйста, запомните хорошенько то, что я вам сказал, – свяжитесь со мной немедленно, едва он...
АННА: Хорошо. Хорошо.
Р.М.С.: Как только он скажет о флюгере хоть что-нибудь. Обещаете?
АННА: Хорошо, обещаю.
Р.М.С.: И еще один вопрос. Он держит там у себя в мансарде какой-нибудь источник света? Свечу, лампу, факел – открытое пламя?
АННА: Да, я видела свет в окне купола. Помнится, я сперва подумала, будто это звезда, а потом сообразила, что небо в тучах. Ну и что? Что это значит?
Р.М.С.: Это значит, что он взял у меня нечто ценное. Нечто принадлежащее мне.

2

Понедельник, 21 ноября

23.30. Анна сегодня вечером выглядела подавленной. За ужином из нее пришлось выдавливать буквально каждое слово. Сегодня она в первый раз ездила в Нью-Йорк после своего возвращения из Европы, и я был уверен в том, что ей захочется рассказать мне о своей вылазке. Я сам уговорил ее съездить в Нью-Йорк, мне казалось, такая поездка пойдет ей на пользу. Судя по всему, я ошибся. Единственная информация, которой она со мной поделилась, была относительно ланча с Шейлой у «Макмиллана»... Я спросил ее, как она провела все остальное время – ведь домой она вернулась только к семи. Она назвала несколько магазинов и парочку картинных галерей. Но я чувствовал, как она напряглась, как будто подозревая, что я вот-вот устрою ей форменный допрос. Но в чем мне, строго говоря, ее упрекать?
Разумеется, я прекрасно понимаю, в чем дело. Она повидалась с Биллом Хейвортом и не хочет говорить мне об этом, потому что они обсуждали «мою проблему» и это ее так расстроило. Вдобавок она почти ничего не ела, что тоже на нее не похоже. Я спросил у нее, почему у нее нет аппетита, а она ответила, что устала и у нее болит голова, поэтому я отправил ее спать.
Сейф доставили сегодня днем – четырехсотфунтовый свинцово-серый «Рыцарь ключа и запора» фирмы «Акме». Я заменю им то дерьмо, что приобрел у нас в городе. Они приехали в полпятого и вдвоем угрохали полчаса на то, чтобы поднять его по лестнице на ремнях. Когда я сказал им, где именно этому сейфу место, грузчики не пришли от моей идеи в большой восторг.
«Рыцарь» смотрится совсем неплохо. Стальная внешняя защита, самозащелкивающийся французский замок, верхние и нижние запоры – все из прочной стали. Я велел им занести его за бак и привинтить к полу. Перед уходом старший из представителей фирмы торжественно вручил мне запечатанный конверт, содержащий комбинацию, которую я сразу же выучил наизусть. Ключ от сейфа присоединился к остальным в связке на поясе.
Теперь я вправе несколько расслабиться. Я сделал все в точности, как задумано. На крышке сейфа, над наборным устройством, изображен воин с обнаженным мечом. Весьма кстати. В общем это обошлось мне в 850 долларов, но на такое никаких денег не жаль.
Все, что мне осталось сейчас, – подключить сейф к сигнализации. У «Адемко» есть так называемая «подковерная» система сигнализации, которая тут подошла бы. Но лучше, хотя это и встанет дороже, воспользоваться их же «ультразвуковым детектором перемещений», который в состоянии держать под контролем всю мансарду. Я даже смогу установить там отдельное пусковое устройство. Раз уж я все равно собираюсь сегодня в район Кэнел-стрит, я могу завернуть и к ним и купить все, что нужно.
Как только я с этим покончу, дом станет практически неприступным. И как знать? Не удастся ли мне в таком случае вернуться к нормальной жизни? Даже поступить на работу – где-нибудь неподалеку. Раньше или позже мне все равно придется устраиваться – хотя бы по материальным соображениям.
Но иногда мне становится как-то не по себе. Вспомнить только тот день, когда я в последний раз отправился за покупками вместе с Анной: все эти женщины в универмаге, шепоток в отделе «Собачья пища», взгляды искоса, показывание на нас пальцами. Откуда они знают об этом? Кто им рассказал? Наверняка не Анна. Та медсестра, что присматривала за Анной после того, как я убил собак? Почтальон? Может быть, Хейворт? Стоит мне теперь выйти в городок, – а и прогулка-то у меня только до вокзала, – все поглядывают на меня как-то странно. Я делаю вид, будто не замечаю этого, будто не замечаю таящейся в этом угрозы.
Я знаю, что Сомервиль назвал бы это паранойей, какой-нибудь разновидностью мании преследования. Но что он понимает? В любом случае я не имею права рисковать. Я еще не готов. У меня пока мало сил.
В Кентукки мне кое-что стало известно. И все же мне по-прежнему трудно осмыслить и принять происшедшее. Являюсь ли я и впрямь избранником? Принт Бегли наверняка смотрел на вещи именно так. Разумеется, не случайно он умер, а я родился в то самое мгновение, когда атомная бомба взорвалась над Хиросимой. Итак, я избран – но на что же? Предостеречь человечество? Но за те тридцать шесть лет, что мы прожили в тени Хиросимы, под постоянной угрозой всемирной ядерной катастрофы, запасы атомного оружия на Земле возросли в миллионы раз. Человечество знает об этом и знает, что следующий раз непременно окажется последним и что, как и в первый раз, все это разразится внезапно, без малейшего предупреждения. Но никто не в состоянии с должной серьезностью отнестись к тому, что он не может даже себе представить. Если бы сейчас, поглядев на кристалл, я увидел в нем признаки конца света, чему бы это помогло? Кто бы мне поверил? Нет, я избран для другого, куда более великого подвига.
Должен сказать, что с этим крайне тяжело свыкнуться. Сомнения представляют собой самое слабое место в системе моей обороны.
Бывают дни – и сегодня как раз такой, – когда я просто не могу в это поверить. Проснувшись сегодня и увидев возле себя в постели Анну, все еще спящую, такую кроткую, такую надежную, так похожую на маленькую девочку, я поневоле подумал: что ж, может, я там, в пещере, просто рехнулся.
Бедняжка Анна! Я по-прежнему люблю ее, но в моей жизни она занимает нынче все меньше места. Как будто я гляжу на нее теперь с далекого расстояния.
(Из дневника Мартина Грегори)

3

Вторник, 22 ноября

Полночь. Уже целая неделя. Интересно, заметила ли Пенелопа происшедшую во мне перемену? То, что я стал сильнее. Удастся ли мне на этот раз порвать с нею раз и навсегда? Это означало бы порвать последнюю нить, связующую меня с внешним миром. Может быть, проще было бы не смотреть на это под таким углом. Сейчас, как никогда, нужна твердость. Это должно закончиться.
Я ведь не увлечен ею по-настоящему. Постель – и ничего больше. И я убежден, что и она относится ко мне точно так же. Вопреки тому, как она себя ведет. Надо учесть и еще одно: разрыв с Пенелопой будет означать окончательное прощание с Сомервилем.
Это Пенелопа предложила придвинуть кровати к окну.
Вскоре после того, как я вернулся из Кентукки, – я не писал об этом из опасения, что мой дневник попадется на глаза Анне, – мы начали встречаться в квартирке на Мулберри-стрит. Это чертова комнатушка!
Мы придвинули кровати к стене в том месте, где раньше стоял стол, и я стянул их каркасы веревкой, с которой был в пещере, превратив этих чугунных близнецов в высокое и удобное двуспальное ложе. Оно нас вполне устраивает, хотя мы никогда не проводим там ночь, и удачно вписывается в оконную нишу. Пенелопа даже попросила у миссис Ломбарди постельное белье соответствующего размера, а та, в свою очередь, предложила подстелить под простыни одеяло, чтобы нам не мешала щель между двумя матрасами.
Мы выдвинули ширму из угла и поставили ее у кровати, как расставляют ее в больницах, когда доктору нужно осмотреть пациента, создав тем самым нечто вроде кабинки или купе, комнату в комнате. Мы убрали занавески с узкого окна, чтобы в комнате стало светлее, и перенесли телевизор на кресло в ногах у постели.
Ей нравится лежать здесь, в оконной нише, поверх застеленной постели, – лежать, как правило, совершенно голой и запустив руку себе между ног, лежать и любоваться на низкие крыши складских помещений. Я иногда подглядываю за ней из-за ширмы. Я любуюсь и пейзажем, и вписанным в пейзаж телом Пенелопы, ее алебастровая талия кажется дорожным указателем на обочине бескрайних небес.
В постели in extremis она ужасно кричит, поэтому, занимаясь любовью, мы включаем телевизор на полную мощность... Как мне заставить себя поверить в то, что я к ней совершенно равнодушен, когда прямо сейчас, написав это, я испытываю чудовищную эрекцию? Ее вопли стоят у меня в ушах. Она разгорячена, она вся дрожит, как человек, охваченный лихорадкой. Не знаю, как можно подделать такое, – в конце концов, она становится в эти минуты такой уродливой: язык вываливается изо рта, на губах проступает какая-то белая сыпь, кожа буквально обжигает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37