Молодые солдаты подивились:
- Вот так чудеса! Что это, Жнивин на войне в куклы играть собрался?
Хотели над ним посмеяться, а командир посмотрел на его искусство и сказал старшине:
- Выдайте Жнивину старую шинель и негодную каску для его куклы.
Афанасий пришил голову к воротнику шинели, к голове прикрепил каску, шинель набил соломой, потуже подпоясал - и получилось чучело солдата.
Даже разбитую винтовку ему на спину приделал и посадил рядом с собой у костра.
Когда принесли ужин, он пододвинул поближе котелок и говорит соломенному солдату;
- Подкрепись, Ванюша! Кто мало каши ел, у того силенок мало, тот на войне не годится.
А чучело глаза пучило и, когда толкали, кланялось и смешило солдат.
Не все тогда поняли, что такую большую куклу завел себе Жнивин не для игрушек.
На рассвете, когда снова загрохотали пушки, Жнивин со своим "Ванюшей" исчез в лесу.
Сам он, в белом халате, крался ползком, а соломенного солдата толкал впереди себя на лыжах, без всякой маскировки.
Бой был сильный. От ударов пушек земля дрожала; от разрывов снарядов снег осыпался с елей и порошил, как во время метели. Фашистский снайпер, убивший Кременского, сидел на том же дереве не слезая, чтобы не выдать себя следами.
Он пристально смотрел вокруг и вдруг увидел: вдоль линии идет русский солдат в серой шинели. Идет-идет и остановится, словно раздумывает. Вот он у столба. Привстал, дернулся вверх, словно его подтолкнули, и снова остановился.
"Трусит, видно", - усмехнулся фашист. Он взял русского "Ивана" на прицел, выждал и, когда связист еще раз приподнялся, выстрелил.
Русский солдат присел, видно с испугу, потом снова на столб полез.
"Как это я промахнулся?" - подосадовал фашист. Прицелился получше - и снова промазал: солдат не упал.
От злости снайпер забыл осторожность и выстрелил в третий раз.
И в тот же миг получил удар в лоб, словно к нему вернулась собственная пуля. Фашист взмахнул руками и повалился вниз, убитый наповал.
Афанасий Жнивин встал из-под куклы, почти невидимый в белом халате, и сказал:
- Взял он, Ванюша, тебя на мушку, да сам пропал ни за понюшку!
Посмотрел, а у его "приятеля" в шинели в разных местах три дырки от пуль.
Меткий был фашистский стрелок, да на солому попался.
Пока он стрелял в чучело, Жнивин его высмотрел да и выцелил на дереве, как глухаря на току.
Перехитрив одного снайпера, Жнивин подловил так же и второго. И много раз охотился на вражеских снайперов, приманивая их на соломенную куклу. И получалось всегда успешно.
Ему доставались похвалы бойцов и командиров, а его "Ванюше" - только фашистские пули. Но соломенному солдату не приходилось ложиться в госпиталь - Жнивин сам зашивал его раны суровыми нитками и приговаривал:
- У нашей соломки не велики поломки!
И когда бойцы его спрашивали: "Как это ты так ловко фашистов бьешь?" - он отвечал: "Это я не один, а вдвоем с братишкой".
ЛАЙКА - НЕ ПУСТОЛАЙКА
Когда фашисты отступали под натиском нашей армии, они взрывали мосты, портили дороги, сжигали дома и поселки.
И жителей всех угоняли. Все живое уничтожали: и скот, и птицу...
Много мы прошли деревень и ни разу петушиного крика не слыхали.
Лишь иногда попадались нам одичавшие собаки. Вокруг бегают, а к нам подойти боятся.
Разведчик Степан Сибиряков заприметил одну такую.
Стоит на опушке леса светло-серая пушистая собачка, как игрушка. Уши торчком, хвост бутоном, и глаза умные, живые.
- Да ведь это лайка, - говорит Степан. - Ценная собака!
Манит ее куском хлеба:
- Собачка, собачка, поди сюда. Не бойся, глупая, я не кусаюсь.
Лайка хвостом виляет, а подойти не решается. Он к ней, а она от него.
- Вот до чего фашисты собаку довели - человека боится! - сокрушается Степан. - Главное, как ее звать, не угадаешь, а то бы сразу подошла.
И начинает выкликать все собачьи имена. И Шарика, и Жучку, и Тузика... - все прозвища перебрал, а толку никакого.
Наконец свистнул, ударил себя ладонью по голенищу и скомандовал:
- А ну, к ноге!
И тут собака вдруг подскочила и стала рядом.
- Эге, - обрадовался Степан, - да ты ученая, охотничья! Ну молодец, вот и хозяина себе нашла!
Подвел он собаку к походной кухне и говорит повару:
- Угости-ка моего дружка кашей с мясом. А повар сидит с перевязанной щекой у остывшей кухни и жалуется:
- Ну что за напасть такая - с этими проклятыми снайперами даже каши не сваришь! Только выеду на открытое место - бац! Либо в лошадь, либо в котел, а то вот мне в щеку. Наверно, им задание дано - оставить наших солдат без горячей пищи. Когда простые бойцы идут, они сидят тихо, а как только выедет грузовик, штабная машина или моя кухня, так сразу и закукуют!
Поворчав вдоволь на свою судьбу, повар дал собаке кусок недоваренного мяса и хорошую большую кость.
Степан угощает своего четвероногого друга и говорит:
- Извиняюсь, собачка, не знаю, как вас звать-величать. Придется вам привыкнуть к новому имени...
Какое бы ей имя дать?
- Назови ее Пустолайкой, - пошутил повар.
- Нет, - ответил Степан, - лайка - не пустолайка! - и даже обиделся.
До войны Сибиряков был охотником и хорошо знал эту породу,
- Вы знаете, какие это собаки - лайки? - сказал он. - Без них разве белку добудешь! Белка спрячется на дерево, и все тут. Лес большой, деревьев много. На каком она затаилась, поди узнай. А лайка чует. Подбежит, встанет перед деревом и лает, охотнику знак дает. Подойдешь к дереву, а она мордочкой вверх указывает. Взглянешь на ветки - там белка сидит и сердится: "Хорк, хорк!" Зачем, мол, ты меня человеку выдаешь? А лайка ей свое: "Тяв, тяв!" Довольно, мол, поносила свою шубу, отдай людям.
- А рябчика она найдет? - спрашивает один солдат.
- В один момент!
- А тетерева? - спрашивает другой.
- Найдет.
- А фашистскую кукушку на дереве? - поинтересовался повар.
Тут все даже рассмеялись, а Степан нахмурился:
- Постойте, товарищи, это интересный намек. Надо попробовать.
Он подошел к командиру и сказал?
- Разрешите мне испытать на охоте мою лайку?
Командир разрешил.
Сибиряков стал на лыжи, надел белый халат, взял винтовку, свистнул, Накормленная собака побежала за ним, как за хозяином.
Вошли в лес, Степан погладил собаку и шепнул:
- А ну, лайка, кто там прячется на деревьях? Вперед! Ищи!
Лайка поняла, что ее взяли на охоту, и радостно бросилась в чащу леса.
Метнулась туда, метнулась сюда - ни одной белки, ни одного тетерева,
Бегает лайка, и облаять ей некого. Даже синиц в лесу нет. Все птицы от войны разлетелись, все звери разбежались, Сконфузилась собака, перед охотником стыдно. Вдруг чует - на одном дереве кто-то есть. Подбежала, взглянула вверх, а там человек сидит. Что это значит? Удивительно собаке. Не людское это дело - на деревьях жить!
Тявкнула потихоньку, а человек плотнее к дереву прижался. Прячется, повадка, как у дичи. Тявкнула она громче. Тогда фашист погрозился ей. Тут лайка и залилась на весь лес.
- Тсс!.. - шипит фашист.
А лайка свое: "Тяв, тяв, тяв!" Зачем, мол, ты на дерево залез?
Отгоняя надоедливую собаку, снайпер не заметил, что к нему осторожно, невидимый в белом халате, подкрадывается наш боец. Степан не торопясь прицелился и нажал на спуск. Раздался выстрел. Враг повалился вниз, ломая ветви. Степан на охоте белку в глаз бил, чтобы шкурку не портить, и на войне стрелял без промаха. Собака отскочила, поджав хвост и завизжав с испугу.
- Что, брат, - серьезно сказал Степан, - велика птица свалилась? Ну, знай: это фашистская кукушка. Приучайся к новой охоте. Мы их с тобой всех переловим, чтобы они за людьми не охотились!
Сибиряков снял с врага оружие и пошел обратно, Лайка вперед забегает, подпрыгивает.
- Молодец, - кивает ей Степан, - понятливая собака! Враг фашиста друг человека.
Так Степан Сибиряков стал знаменитым истребителем фашистских снайперов. Неутомимо очищал он лес от этих разбойников и после каждого удачного похода, поглаживая пушистую шерсть умной собаки, приговаривал:
- Лайка - это не пустолайка!
И назвал собаку ласковым именем - Дружок.
САМЫЙ ХРАБРЫЙ
На фронте стояло затишье. Готовилось новое наступление. По ночам шли "поиски разведчиков". Прослышав про один взвод, особо отличавшийся в ловле "языков", я явился к командиру и спросил;
- Кто из ваших храбрецов самый храбрый?
- Найдется таковой, - сказал офицер весело; он был в хорошем настроении после очередной удачи. Построил свой славный взвод и скомандовал: - Самый храбрый - два шага вперед!
По шеренге пробежал ропот, шепот, и не успел я оглянуться, как из рядов вытолкнули, подтолкнули мне навстречу храбреца. И какого! При одном взгляде на него хотелось рассмеяться. Мужичок с ноготок какой-то. Шинель самого малого размера была ему велика. Сапоги-недомерки поглощали немало портянок, чтобы не болтаться на ногах. Стальная каска, сползавшая на нос, придавала ему такой комичный вид, что вначале я принял все это за грубоватую фронтовую шутку. Солдатик был смущен не менее, чем я.
Но офицер невозмутимо сказал:
- Рекомендую, гвардии рядовой Санатов. Товарищ, достойный хорошей заметки.
По команде "вольно" мы с Санатовым сели на бревна, заготовленные для блиндажа, а разведчики расположились вокруг,
- Разрешите снять каску? - сказал Санатов неожиданно густым баском. Мы думали, нас вызывают на боевое задание.
Он стал расстегивать ремешок с подбородка, которого не касалась бритва, а я внимательно разглядывал необыкновенного храбреца, похожего на застенчивую девочку-подростка, переодетую в солдатскую шинель. Чем же он мог отличиться, этот малыш?
- Давай, давай, рассказывай, - подбадривали его бойцы. - Делись опытом - это же для общей пользы. Главное, расскажи, как ты богатыря в плен взял.
- Вы добровольцем на фронте? - спросил я для начала.
- Да, я за отца. У меня отец здесь знаменитым разведчиком был. Его фашисты ужасно боялись. Даже солдат им пугали: "Не спи, мол, фриц, на посту, Санатов возьмет". Он у них "языков" действительно здорово таскал. Даже от штабных блиндажей. Гитлеровцы так злились, что по радио ему грозили: "Не ходи к нам, Санатов, поймаем - с живого шкуру сдерем".
- Ну, этого им бы не удалось! - воскликнул кто-то из разведчиков.
- А вот ранить все-таки ранили, - сказал юный Санатов, попал отец в госпиталь. Обрадовались фашисты и стали болтать, будто Санатов их напугался, носа не кажет, голоса не подает. А голос у моего отца, надо сказать, особый, как у табунщика, - улыбнулся Санатов, и напускная суровость исчезла с его лица. - У нас деды и прадеды конями занимались, ну и выработали, наверное, такие голоса... наводящие страх. Отцовского голоса даже волки боялись. И вот, как не стал он раздаваться по ночам, так и обнаглели фашисты. Приехал я вместе с колхозной делегацией: подарки мы привезли с хлебного Алтая... И услышал, как отца срамят с той стороны фашистские громкоговорители.
- Было, было такое, - подтвердили разведчики. - Срамили.
- Вот в такой обстановке колхозники и порекомендовали: оставайся, мол, Ваня, пока батя поправится, неудобно, нашу честную фамилию фашисты срамят. Подай за отца голос.
- Командир вначале сомневался, глядя на рост его, - усмехнулись бойцы.
- Ну, я вижу такое дело, как гаркну внезапно: "Хенде хох!" - И Санатов так гаркнул, что по лесу пошел гул, словно крикнул это не мальчишка, которому велика солдатская каска, а какой-то великан, притаившийся за деревьями.
Я невольно отшатнулся.
- Вот и командир также. "Эге, говорит, Санатов, голос у тебя наследственный. Оставайся". И я остался. Вот так я кричу, когда первым открываю дверь фашистского блиндажа.
- Почему же первым именно вы?
- Потому что я самый маленький ростом. А ведь известно, когда солдат с испугу стреляет, он бьет без прицела, на уровне груди стоящего человека. Вот так.
Санатов встал и примерился ко мне. Его голова оказалась ниже моей груди.
- Вам бы попали в грудь, а меня бы не задело. Это уж проверено. Мне потому и поручают открывать двери в блиндаже, что для меня это безопасней, чем для других. У меня над головой пули мимо летят. И потому работаем без потерь.
Не без удивления посмотрел я на солдата, так умело использовавшего свой малый рост.
- Ну, а с богатырем-то как же? Тоже на голос взяли?
- Давай рассказывай, как ты его, - подбодрили солдаты.
- Тут до богатыря дел было, - задумался Санатов, - натерпелся я с этими дураками. Ведь им жизнь спасаешь, а они... Один часовой меня чуть не зарезал...
- Вы и на часовых первым бросаетесь?
- Да, потому что я очень цепкий... Это у меня с детства выработалась привычка держаться за шею коня. Мы ведь, алтайские мальчишки, все на неоседланных да на диких. Вцепишься, как клещ, и как он, неук, не вертится, не скачет, какие свечки не дает, нашего алтайского мальчишку нипочем с себя не сбросит.
- Но при чем же тут...
- А вот при чем, - вы встаньте, а я вам нашею внезапно брошусь и обниму изо всех сил... Что вы станете делать?
Я уклонился от испытания. Видя мое смущение, кто-то из разведчиков объяснил:
- Иные с испугу падают.
- Другие стараются удержаться на ногах и отлепить от себя это неизвестное существо. Забывают и про оружие. Забывают даже крикнуть.
- Ведь это все ночью. Во тьме. На позиции. Непонятно, и потому страшно.
- Ну и пока немец опомнится, мы ему мешок на голову - и потащили.
Так объяснили мне этот прием разведчики, пока Санатов был в задумчивости.
- А вот один фашист ничуть даже не испугался, когда я кинулся к нему на шею. Здоровый такой, как пень. Только немного покачнулся. Потом прислонился к стене окопа и не стал меня отлеплять, а, наоборот, покрепче прижал к себе левой рукой, а правой спокойно достал из-за голенища нож. Достал, пощупал, где у меня лопатки. Да и ударил. В глазах помутилось. Думал - смерть... А потом оказалось, что он ножны с кинжала забыл снять... Аккуратный был, фашистский бандит, острый кинжал и за голенищем в ножнах хранил, чтобы не порезать брюк. Только это меня и спасло. - Санатов даже поежился при страшном воспоминании.
- Ну, и взяли его?
- А как же, наши не прозевали. В мешок. Крикнуть-то он тоже не то забыл, не то не захотел, на свою силу-сноровку понадеялся.
- Ну, да наша сноровка оказалась ловчей, - усмехнулся разведчик, жилистый, рослый, рукастый.
- А еще один дурак чуть мне все легкие-печенки не отшиб, - вспомнил с грустной улыбкой Санатов. - Толстый был, как бочонок. От пива, что ли. Фельдфебель немецкий. Усищи мокрые, словно только что в пиве их мочил. Бросился я ему на шею, зажал в обнимку, пикнуть не даю. Он попытался отцеплять. Ну, где там - я вцепился, как клещ, вишу, как у коня на шее. И что же он сообразил: стал в окопе раскачиваться, как дуб, и бить меня спиной о бруствер. А накат оказался деревянный. Бух, бух меня горбом только ребра трещат... Хорошо, что я не растерялся. Воздуху побольше набрал в себя, ну и ничего, воздух спружинил. А то бы раздавил, гад. У меня ведь костяк не окреп еще, как у отца. Он тоже ростом невелик, но в плечах широк и кость - стальная... Так что мне за него трудней в этих делах...
- А с великаном?
- Ну, с этим одно удовольствие получилось... Попалcя он мне уже после того, как я достаточно натерпелся... стал больше соображать, как лучше подход иметь.
- Да, уж тут был подход! - Среди товарищей маленького храбреца пробежал смешок.
- Подкрались мы к окопу, как всегда, по-пластунски, бесшумно, беззвучно, безмолвно, неслышно... Ракета взлетит, - затаимся, лежим тихо, как земля. Ракета погаснет, - опять двинемся. И вот окоп. И вижу, стоит у пулемета, держась за гашетки, не солдат, а великан. Очень большой человек. А лицо усталое, вид задумчивый. Или мне это так при голубом свете ракеты показалось.
Вначале взяла меня робость. Как это я на такого богатыря кинусь? Не могу ни приподняться, ни набрать сил для прыжка... А наши ждут. Сигналят мне. Дергают за пятку; "Давай-давай, Иван, сроки пропустим, смена придет".
И тут меня словно осенило: "Ишь, старый-то он какой! Ведь по годам-то мне дедушка. И задумался-то, наверно, о внучатах". Эта мысль меня подтолкнула - кинулся я к нему на шею бесстрашно, как внучек к дедушке. Обнял, душу в объятиях, а сам шепчу: "Майн гросфатер! Майн либе гросфатер!" - и так, знаете, он до того растерялся, что пальцы от гашеток пулемета отнял, а меня не бьет и не отцепляет, а машет руками как сумасшедший, совсем зря...
- Он теперь еще здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, сказал жилистый разведчик. - Вы поговорите с ним, как он об Ване вспоминает. "Всю жизнь, мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от страха перед русскими спас!" Фашисты его запугали, будто мы пленных терзаем и все такое...
- Часы Ване в подарок навязывал за свое спасение. Ему бы на передовой в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.
- Нужны мне его часы, фрицевские. Мне командир свои подарил за этот случай. Вот они, наши, советские.
И маленький разведчик, закатав рукав шинели, показал мне прекрасные золотые часы и, приложив к уху, стал слушать их звонкий ход, довольно улыбаясь.
Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21