Продырявили бы его в этой суматохе. Аи промахнулись спьяну?
- Я не промахнулся бы, - сказал бандит в облезлой кожаной куртке. - Мне набат под руку ударил... Не терплю набатов, с тех пор как под набатный звон мужики пришли имение громить... И как это вдруг раздалось:
бум-бум... рука у меня дрогнула. Целился в лоб, попал чуть-чуть выше... ну и вскользь по черепу пуля прошла!
- А я попал! - сказал Кривой. - Только не в Кочеткова, а в какого-то парнишку, выскочил вдруг, как чертенок из бутылки, и загородил собой Кочеткова.
- Эх вы, тетери, и поджечь сарая как следует не смогли!
- Да мы подожгли. Сарай сгорел, разве ты не видел, обгорелые столбы торчат.
- А какой из этого толк, ежели трактор не сгорел?
- Его ребятишки успели выкатить. Кочетков командовал, они катили, вихорные...
- А чего же вы их не постреляли?
- Народ побежал! Они ведь не втихую работали, барабан какой-то во всю мочь бил, труба тревогу играла.
Аж мороз по коже, - поежился кривой бандит. - Ну и вспомнил я, как, бывало, нас конница Котовского под такие трели рубила... Спасу нет... Бежали от нее лучшие полки конной гвардии Антонова.
- Ну, а чего же вы не убежали, вы на это мастера, бывшие антоновцы?!
- Мы бы убежали, твоя старуха нас подвела! Ведьма!
- Как это старуха подвела?
- А так, дожидалась она на берегу, караулила лодку.
И тут вдруг ночью, в темноте откуда-то черти вынесли почтарей из Устья. Ткнулись они рядом с нашей лодкой.
Гребцы какую-то посылку в школу понесли. А главный почтарь остался с кожаными баулами. Старуха стала его прогонять, а он, старик сердитый, не отплывает. Старуха и ну отталкивать его лодку. А он оттолкнул ее лодку. Заспорили они, чуть не в драку, а лодки-то у них и отплыли.
- Подбежали мы - туда-сюда, весла на берегу, а лодок нету... Ну, заметались по берегу. А набат гудит, а народ так и бежит... Кто с оглоблей, кто с вилами...
- И переловили вас, дураков! - буркнул Силантий Алдохин.
- И опять лз-за вас - какой-то батрачонок, говорят, в набат бил!
- Мало чего болтают. Зачем ему за гольтепу стараться? Он мной обласкан и прикормлен!
- Ой, сват, - вспомнив своего батрака, проговорил Никишка, - слыхал я, что с Кочетковым на тракторе Макарка-то раскатывался. Плохая на них надежа!
Силан только крякнул с досады и заявил:
- А вы бы живыми в руки не давались! А то ишь, переловили, как перепелок, и без кожаного мешка!
При словах о кожаном мешке кузнец-сторож, слушавший перебранку, бухнул кулаком в дверь амбара:
- Да перестан-ьте вы собачиться, надоели!
Агей не мог равнодушно вспомнить, как его засунули в кожаный мешок. Он был так зол на бандитов, что взялся их караулить, вооружившись тяжелым молотком.
- Второй раз меня не обманут! - грозил он. - Я их живьем не выпущу!
С ним вместе караулил и дед Кирьян, с забинтованной мокрым полотенцем головой. От его роскошной бороды остался один жалкий кусок. Борода сгорела: он тоже не мог простить бандитам, как они его, сонного, оглушили.
- Ну, ты напади честно, сцепись грудь с грудью, тут бы я еще показал старую солдатскую хватку. А сонного бить - это же последняя на свете пакость!
А еще больше огорчала его спаленная борода:
- Вот анчутки - живого человека вздумали огнем опалить. Это надо же?
Караулили арестантов еще человек десять вооруженных чем попало мужиков.
Все негодовали на бандитов, в особенности за тяжкое ранение Сережки, бывшего Урвана.
- Да нешто можно в малых детей из обрезов палить?
Это что же - так они оставят нас без ребят? А без детей какое может быть будущее? Это же наша надежда, наследники завоеванного революцией. Расстрелять бандитов!
Все сходились на том, что кулацкую шайку нужно уничтожить до конца.
Бандиты понимали, что дело их кончено. А Силактий Алдохин все ругал их, как наниматель-хозяин нерадивых батраков.
- Да ладно тебе, замолчи, - обозлился Родион Кулюшкин, - чего теперь собачиться, всем нам решка!
- Как это всем? - тихо сказал Никишха Салин, у которого за время спора возник хитрый план. - Мне, например, может еще выпасть орел. Я же ни в чем не замешан, а взят по подозрению. И только! Доставят нас властям, начнут творить суд, и меня первого прокурор выпустит. Да из арестантов в свидетели переведет. И я даже могу за вас похлопотать...
Бандиты к его тихим словам прислушивались.
- Да, могу даже адвоката нанять... Только бы вы меня к своему бандитству не припутывали. Я ведь вас ни на что не подговаривал. Это все Силантий. За что же меня судить? Если вы меня не оговорите, я вам пригожусь! Поразмыслите!
- Поразмыслим, - тихо ответил Родион Кулюшкин.
- И Силантию не следует меня припутывать. Разговор у нас был наедине, я к нему в компаньоны не напрашивался. И какая ему польза меня вместе с собой на дно тянуть? На воле я буду полезней. Смогу достать средства на подкуп судей, на плату адвокатам. Меня выгородить надо. Изо всех сил. Тогда всем польза! Так ведь, Силан? - вкрадчиво спросил Никишка.
- Так! - коротко сказал Силантий.
У Никишки словно гора с плеч свалилась и на сердце даже стало горячо от радости. Уж если Силан сказал, его слово крепко!
Теперь можно будет выкрутиться, а уж там сн знает,
что делать! Черта с два! Не поможет он ни Силантию, ни бандитам. Все сделает, чтобы поскорей их расстреляли да закопали. И тогда он один, для себя, отроет гроб с барским серебром и золотом из могилы Кулюшкина Родиона. А самого бандита - под каменную плиту с надписью:
"Здесь спит известный егерь..." Давно по нем его могила плачет!
От таких сладких мечтаний Никишка даже улыбнулся исподтишка и прикрыл глаза, желая вздремнуть. Он был теперь уверен, что все обойдется. Все к лучшему, даже то, что бандиты попались, и с ними Силантий Алдохин.
Теперь он один хозяином будет!
Барин Крутолобое и Гараська его не выдадут, уста им запечатала холодная вода, а бандиты и Силан промолчат, потому что уста им сковала его хитрость.
Он повернулся с боку на бок и заснул в амбаре, на семенном овсе, как дома на перине.
Но забыл хитрый кулак, что правда людская и в огне не горит и в воде не тонет.
ЗАПОМНИМ, РЕБЯТА, КАК БИЛ БАРАБАН
Прошло несколько дней. Разлив пошел на убыль, быстро просыхала земля. На поля выехал трактор, весело попыхивая синим дымком, и при радостных криках народа проложил первую широкую борозду артельной пашни.
На Ивана Кочеткова любовалось все село. Так уверенно вел он стального коня, лихо заломив военную фуражку. Забинтованная голова придавала ему вид смелого бойца, несмотря на ранение, не покинувшего боя.
Любовалась Маша, любовалась учительница Анна Ивановна вместе со своим другом Адрианом, умевшим хорошо трубить в горн.
А после праздника первой борозды они уехали. Куда?
Не сказали. Наверное, туда, где их родина Бессарабия стонет под сапогом румынских бояр. Так объяснил Иван Кочетков своей Маше.
- Это жених ее, я сразу догадалась, - сказала Маша.
- Я тоже, - сказал Иван. - Как она на него взглянет, так вся и озарится, словно солнце взошло.
- Любят друг друга, - радостно сказала Маша, - вот как мы с тобой!
- А может быть, и покрепче, - сказал Иван.
Маша задумалась. Посмотрела в небо, на караваны гусей, летящих с юга на север, и сказала:
- Мы с тобой счастливей. У нас свое гнездо есть, а они, как перелетные птицы... Так мне их, Ваня, жалко.
Вот взяла бы я их прямо под крыло... Живите, мол, с нами, хорошие вы мои. Будьте счастливы!
- Ну, что ты, - сказал Иван, - не будет им жизни, счастья, пока родина их не свободна...
- И ничем нельзя им помочь, Ваня? И никогда мы их не увидим больше?
- Настанет час - поможем, - сказал Кочетков, - придет время - и увидимся!
- Так мне тревожно, Ваня, за них. Мы вот у себя дома, пашем, сеем, вокруг вольная волюшка, а ведь их там могут и в кандалы взять и в тюрьмы засадить... И едут они на такие страхи сами, по своей воле. Что это за люди такие?
- Революционеры, - сказал Иван, - коммунисты.
- И ты с ними в одной партии. Гордишься ты этим, Ваня?
- Горжусь, - сказал Иван.
Провожали Анну Ивановну и Адриана не только всем отрядом - всем селом.
Трудно было расставаться. И хотя пообещала Анна Ивановна прислать взамен себя новую учительницу - нового вожатого, ребята были безутешны. Ведь второй такой не сыщешь! Так она им полюбилась. Вот прямо снялись бы всей стайкдй с берега да за ней полетели.
Уж на что Сережка ослабел от потери крови - две пули из кулацкого обреза пронзили его грудь навылет, - и тот улыбнулся, когда Анна Ивановна, усевшись в лодку, положила его голову к себе на колени. С ней не пропадешь. Они вместе поехали. Сережка - в больницу, вожатая - на станцию в город.
- Ничего, Сережа, ты крепкий. Поправишься, - сказала она. - Вот Адриан три раза ранен был, а жив, готов к борьбе и в горн трубить еще может отлично!
- Я тоже научусь, - прошептал Сережка.
Лодка отошла от берега под прощальные крики, ветер туго надул парус, и волны заплескались за бортами.
На другой лодке в тот же день увозили на суд кулаков и бандитов. Провожали их вооруженные комбедчики.
Кормчим сидел кузнец Агей. Мужик надежный.
Силантий Алдохин плыл с опущенной головой, даже не взглянув на плачущих родственников. А Никифор Салин озирался вокруг хитровато, по-лисьему. Он еще надеялся вернуться.
Но напрасно. Раскрылись его дела. Метелкинские пионеры, в который раз обегающие берега в поисках Гараськи, нашли его. Первыми увидели городские ребята Павлик Генерозов и Петя Цыганов. Они никак не хотели уезжать отсюда, у Пети жила надежда, что батрачонок найдется. Душа горела, хотелось увидеть его еще раз и сказать, что обещание свое он выполнил. Эстафету в муаровом галстуке доставил.
Встреча состоялась. Печальная встреча.
Нем был Гараська.
Бережно выкатила вода его тело на отмель, ниже по течению, километрах в трех от Метелкина. Лежал он как живой. Словно заснул.
Люди боятся покойников, утопленников. А метелкинские ребята, завидев товарища, бросились к нему, как к живому. Им хотелось спросить его - как погиб? Нечаянно или погублен злодейски?
Не мог ответить Гараська. Но все же ответ нашелся.
- Мой ножик! - воскликнул Петя Цыганов, увидев, как из-за голенища Гараськиного сапога выскользнул нож.
Петя побледнел. Ему стало даже как-то страшно, что Гараська и после смерти сдержал уговор, отдал ножик другу, честно доставившему его срочное донесение.
- Может, там еще что есть за голенищем?
Посмотрели ребята и обнаружили щепку. Обыкновенную, сосновую. Да картинку-то на ней увидели необыкновенную. Разглядели вырезанную острым ножом могилу и завещание Гараськи.
Заговорил его голосом волшебный кусочек дерева и сказал всю правду о барском богатстве и о кулацком злодействе.
Приговор народа Силантию Алдохину и Никифору Салину был произнесен и исполнен.
Исполняя последнюю волю сироты, решили похоронить его в одной могиле с матерью, на сельском кладбище, на холме с кудрявыми липами.
На кладбище в тот день копали две могилы - из одной вынули тяжеленный дубовый гроб, набитый барским золотом и серебром, в другую могилу опустили легкий гроб погубленного кулаками батрачонка.
Несли его пионеры на полотенцах с красными каймами.
Ветер развевал красные галстуки. Шумело темно-красное знамя, на котором золотом была вышита фамилия славного батрачонка. Отряд решил назваться его именем.
Все Метелкино провожало Гараську в последний путь.
Только кулацкие дети да их родственники не вышли.
У них своя печаль - прошло их счастье, прошло их время, с полой водой уплыло. Но один человек, когда-то верно служивший им, провожал в последний путь батрачонка - это был Макарка.
Жалостно пели жаворонки, поднимаясь с каждой встречной проталинки, с высоты полета разглядывая скорбное лицо мертвого мальчика.
Не только женщины плакали, мужики смахивали скупые слезы.
А пионеры шли, и каждый думал: "Нас, мальчишек, много, мы ничего не боимся, всех нас победить нельзя, мы все равно победим". Жалко было Гараську. Очень хотелось всем, чтобы он дожил до победы, до большого счастья, чтобы сел на стального коня, который ему так полюбился.
Когда настал момент прощания, перед тем как опустить гроб в могилу, из толпы вдруг выскочил Макарка со словами:
- Прости меня, Гарась, когда я тебя в чем обидел!
Потом повернулся к ребятам, встал на колени и говорит:
- Примите меня, ребята, в свою красную партию!
Дайте заступить на место Гараськи. Уж я вам буду таким товарищем, таким товарищем... Я за него всем мировым кулакам-буржуям весь век буду мстить!
Ребята заколебались, не решаясь, что ответить... Хотя знали, что он, Макарка, в набат ударил, недолюбливали они его за прошлое.
А Иван Кочетков, увидев такое, крикнул:
- Встань, Макар, разве в партию на коленях просятся?! Встань и становись в наши ряды, как велит тебе пролетарская совесть!
И Макарка, поднявшись с колен и смахнув с глаз слезы, встал в ряды пионеров.
Жалость к Гараське так мучила ребят, что не спали всю ночь накануне и всем отрядом сочинили ему прощальные стихи, которые прочел Павлушка самым звонким в отряде голосом. Читал он под грустный рокот барабана, когда могнлу засыпали землей.
Люди стояли, обнажив головы перед могилой сиротыбатрачонка. А Павлушка читал:
Запомним, ребята, как бил барабан,
Когда мы бойца хоронили.
Он умер за счастье рабочих всех стран,
И прах его в темной могиле.
Но дух его смелый средь нас не умрет,
Мы будем с врагами суровы,
И золотом вытьем мы имя его
На знамени нашем багровом!

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14