То, чему должно быть вакуумом сна,
Продолжает нескончаемо быть полнотой, источником сновидений,
Который был отворен, так что этот единственный сон
Обречен только на прибыль, как на цветение шиповник,
Определяя законы, оставляя нас
Пробуждению и попыткам прожить в том, что
В данный момент стало трущобами. Сидней Фридберг
в Пармиджанино пишет: Реализм этой работы
Более не производит объективной истины, но лишь несуразность...
Однако ee искривления не порождают ощущения дисгармонии...
Формы остаются строгой мерой красоты идеала , поскольку
Вскормлены нашими снами, и так алогичны, покуда
Не замечаем однажды дыры, оставленной ими. Теперь
Значимость их, если не смысл, очевидны. Они
Должны пестовать сны, их заключавшие без исключения,
Как если б в итоге они поменялись местами
В уплотненной материи зеркала.
Они кажутся странными, поскольку нам не видны.
И это мы понимаем как точку, где возникает их слабость,
Как у волны, когда ее скала разбивает, и волна
Теряет в жесте свои очертания, выражающем очертания.
Неизбывной мерой красоты идеала остаются все формы,
Погружая в сокрытость нашу идею раздора.
Но зачем же несчастными быть с этим устройством,
Если продолжают нас сны, когда мы их пьем?
Происходит, как въявь, из снов в их собственный код продвижение.

Но только пытаюсь об этом забыть,
Оно предлагает мне стереотипы опять,
Однако, я очевидно их никогда не встречал,-лицо
Бьется на привязи якоря, словно из глубин риска его ктото извел,
Чтобы вскоре очаровать остальные, ангел, скорее,
Чем человек (Вазари).
Наверное, ангел похож на то, что мы успели забыть,
Я имею в виду забытые вещи, которые кажутся нам незнакомыми,
Когда мы снова встречаемся с ними, затерянные вне изречения,
И которые были достоянием нашим. Именно так происходит
Вторжение этого человека, который
Верхов нахватался в алхимии, но желание его
Состояло отнюдь не в научном исследовании тонкостей живописи:
Он хотел посредством искусства
Передать зрителю ощущение новизны и забавы (Фридберг).
Портреты поздней поры, такие как Господин из Уффици ,
Юный Прелат и Антея -плод маньеризма,
Однако, как отмечает далее Фридберг, в данном случае
Не исполняясь, напряжение останется замыслом.
Гармония Высокого Возрождения-есть настоящее,
Невзирая на то, что искажается зеркалом.
Новым является лишь тщательность в растушевке
Тщетности отражения круглого, сферы
(Первый зеркальный портрет),
Так, что вначале ты на миг будешь слегка одурачен,
Принимая образ за собственное отражение.
А потом ощущаешь себя, подобно
Гофмановским персонажам, которые были их лишены...
За исключением того, что я целиком, кажется,
Вытеснен буквальной инаковостью живописца
В ином, его же пространстве. Мы удивили его
За работой. Но, нет, это он нас удивил
Тем, как работал. Еще немного и картина-закончена.
Удивление почти чрезмерно, как если бы ктото
Вздрогнул от порыва метели, которая даже
Сейчас еще угасает в собственных хлопьях.
Это случилось, когда ты уснул изнутри.
И нет оснований, чтоб просыпаться, разве что день на исходе,
И будет трудно ночью уснуть,-ну, может быть, только под утро.

Тень города впрыскивает под кожу свою же тревогу:
Рим, где Франческо работал в дни Мародерства:
Его фантазии изумили солдат, которые ворвались к нему;
Они разрешили Франческо бежать и он вскоре уехал;
Вена, где сегодня находится его живопись, где
Я с Пьером смотрел ее летом 1959 года; Нью Йорк,-
Где сейчас я живу,-логарифм всех городов. Наш пейзаж
Оживлен постоянным ветвлением, челночным движением,
Бизнес пасется жестом, взглядом, молвой. Другая жизнь городу,
От-ражение в зеркале неизвестной, однако
Точно описанной мастерской. Он хочет вытянуть
Жизнь из нее, свести ее размеченное пространство
К розыгрышу, превратить ее в остров.
Процесс временно был остановлен,
Но, вот, по ходу возникает иное-
Нечто драгоценное в ветре. Остановишь, Франческо, его?
Достанет ли на это сил у тебя?
Ветер несет то, чего он не знает, ветер, несущий себя,
Ослепший, не ведающий о себе ничего. Это инерция,
Которая, по утверждению многих, однажды иссушила всю силу-
Потаенную или всеобщую: шепоты слов, которых никто не поймет,
Но ощутить которые можно-холодок увядания,
Странствующий среди мысов, полуостровов твоих скреп и так
Далее к архипелагам, к погруженной, воздушной тайне
открытых морей.
Такова негативная сторона. Позитивная же
Сторона состоит в придании жизни известности,
Чтобы придавать значение тому, что, лишь мнится,
должно нас покинуть,
Но сейчас, как эта новая форма вопросов, кажется
не сообразны стилю. Если они решили стать классиками,
Им нужно решать, на какой они стороне.
Их сдержанность предполагает развитие
Городского сценария, привносит двусмысленность,
Которая выглядит своевольноуставшей, старческие забавы.
Что нам нужно сегодня-лишь только этот, не схожий ни с чем
Мятежник, стучащий в ворота притихшего замка. Франческо,
По мере того, как никакого ответа/ответов вообще не последовало,
Твои аргументы стали попахивать. И, если они рассыплются прахом,
это будет лишь значить, что их время ушло какоето время тому,
Но посмотри, выслушай: возможно другая жизнь накоплена там,
В тайниках никому не известных; то есть, не мы-изменения;
На самом же деле мы это и есть, если сможем вернуться.



Система
(Из Трех поэм )


Итак, система распадалась. Тот, кто продирался через все неурядицы и хлопоты внутрь себя, пятясь по радиусу к своему средоточию, вдруг понимает: если он не переборет подступившую икоту, она вдребезги разорвет его изнутри. И сквозь осколки жизни, ее окраины и предместья откроется путь вовне, за пределы города.

И тогда, и сейчас, что бы ни происходило, узнаваемо ощущение ветра перед его дуновением. Из него вылупляется предощущение, полностью оперившееся,-так вспыхивает новое существование, но и оно уже успело в нас загнездиться. Кусты и переулки здесь только для его разделения; им выпало предотвратить его кувырок сквозь себя, сужение в свое русло и вторжение единым потоком в утро Дня Искушения. Играя, мы улавливаем паузы, такты и интервалы регулярного бытия в мешанине дневных событий. Словно сегодня лишь слепок со многих вчера. Безнадежно гадать о своем предназначении. Все факты учтены, остается лишь их безупречно комбинировать, и тогда настоящее предстанет в образе здания с анфиладой обитаемых комнат, своевременно выловленных из вечности.

Все это так. В иные времена воплощаются иные последовательности; теперь они спрятаны в сейфе памяти, ибо время для них протекает подругому. Все же они действительно существовали. Например, опьянение, настигая на исходе дня, делает жизни инъекцию взаправдашней боли, на мгновение поднимая ее ввысь. Чтобы затем превратиться в обычный расплывчатый обман-форму минувших вещей. Эти вещи так же распространены, как и все остальные: вещи-труженики и вещи-святыни. И сухое стрекотание без тембра и истерическое стаккато пассажей,-ими нельзя овладеть, их нельзя отвергнуть. Эти вещи-отметки на жизненном маршруте. Они скрыты в тени, но жизнь без них становится прозрачной, эфемерной и невесомой; она проплывает над всем и над всеми иллюзорным облаком; о ней уже не гадают, а только вспоминают ее, как вспоминают вещи, оставленные на равном расстоянии от нас. Свет выпивает тьму и растворяется в ней, не прямо над нами, как мы предполагали, а вдали. Вдали от нас, в ином безотносительном к нам пространстве. Мы не смели назвать жизнью то, что должно было с нами произойти.

Впрочем, в иные времена все было иначе. Люди видели вещи иными. Все вокруг было пронизано жизнью и знанием: его не замечали, но оно было тут как тут. Не нужно было собираться с мыслями каждый раз перед осторожным зондированием собственных ощущений. Знание было настолько полно собой, что казалось, оно постепенно замкнется в скорлупу своей очевидности, сморщится в ней и неизбежно сойдет на нет, став другой стороной монеты, орлом или решкой. Тогда знание еще знало себя. А жизнь величавыми волнами омывала его, развлекаясь поверхностной игрой ума без каких бы то ни было строгих правил и суровых обетов. Казалось, миллионы прозрачных тканей окутали эти две сущности, но, если приглядеться, ничего особенного не видно, только мили и мили биомассы, подобной безоблачному летнему небу с парящей птицей вдали. То была изнанка реальности. А внутри только голые стены, только алфавит, алфавит милосердия. Тогда каждый знал свое знание. Слова, сложенные из него, и предложения, сложенные из слов, были ясны и рельефны, словно вырезаны из дерева. Каждая вещь не превышала себя. Чувства еще не тиражировали свою единичность. И не превращали вереницы точных фактов в карнавальную мишуру: ведь великолепие было еще неизвестно. Однако еще оставалась разновидность беллетристики, развивающаяся параллельно с классическим знанием (как это было в героический, но заурядный век). В этом знании нетрудно было угадать Его величество Уничтожение, чье венчание никем не было замечено. Но именно оно придало знание, силу и могущество, словно незаконному отпрыску короля. Эту иную традицию мы предлагаем исследовать. Исторические события слишком часто повторяются и не нуждаются в комментариях (я говорю не о записанной истории, а о повседневности, играющей с вами помимо вашей воли). Но, с другой стороны, безотносительные вам события образуют нечто вроде последовательности фантастических измышлений, сменяющих друг друга шаг за шагом, согласно внутренней причинности. Подозреваю, на них вряд ли когдалибо смотрели с более выгодной позиции, чем точка зрения явного
или тайного историка. Существование этих неясных феноменов не было подмечено художниками в нимбе, погруженном в светоносный горний поток, с этим уродством на голове , и выявлено без чрезмерного пафоса анафематиста, или евлогиста: тихо, кротко и без лишних слов. Эти феномены, полагаю, открываются не религиозному фанатику, но среднему интеллигентному человеку: он никогда не интересовался ими прежде, то ли от недостатка свободного времени, то ли от неведения о их существовании.

С самого начала стало всем ясно, что ктото напудрил всем мозги. Казалось, все провода оборваны. И весь мир, и чье-то ограниченное, но точное представление о нем, купались в сиянии любви. Она никогда не существовало, но было необходимо как воздух. Она наполнила собой всю вселенную до краев, поднимая температуру вещей. Каждый атом был обречен искать себе пару, и насекомые, и крысы чувствовали пощипывание дремлющей любви. Сквозь вселенский шум и сумятицу она пролилась чистыми водами рефлектирующего интеллекта, привнося его в мировую путаницу. Ее можно было бы избежать, если бы, как говорит Паскаль, у нас хватило бы ума оставить рассудок в нашей комнате. Но индивидуальный драйв выступает вперед полный страсти и hubris а, чтобы отождествиться с привлекательным партнером, посланником неба-все эти времена он вынужден был с ним сливаться, не замечая того. Состояние греховного беспокойства преобладает там, где человеческие глаза отвращены от знания романтическим странником; аромат его духов вызывает греховные и тщетные мысли, ведущие Бог знает куда, наверное в Ад, или, в лучшем случае, в пустоту. Или же к остановке у излучины ручья, но в нем уже не утешит отражение собственного лица: там уже не ощутишь безопасность от знания того, что, каков бы ни был результат, борьба желаний велась только внутри, на арене груди. Страх наказания препятствовал рефлектирующему мышлению и в то же время вызывал экзальтацию на всех фронтах . Святость поддерживает все виды страсти, подобно дереву, несущему канделябры все выше и выше, пока они не исчезают из вида и не теряются среди звезд, чьим земных воплощением они являются. Они-залог восторженного перевоплощения гноя и любовного всматривания в него. Так сжигают мосты за собой: космический хаос вожделений замечает реальную вещь; она вынуждена быть бесцветной и бесформенной, подлинным отражением первозданной энергии. Вещь вылупляется из нее, как только сила стремления принимает форму любого из великих импульсов, призванных выполнить вселенскую задачу. Но в настоящий момент, они пребывают тол
ько в одном аспекте в ущерб остальным: остальные стали сжатыми, бесплодными, бесхлорофильными, начисто лишенными сущности. Кто-то заварил всю эту кашу изза любви к усложнению уже и так усложненной структуры дорог и мучений. Мы бредем сквозь нее, изжаленные шипами, затравленные дикими зверями. Словно было не общеизвестно с самого начала, что этот великолепный, разнородный организм обречен на уничтожение, даже если каждая частица его бытия останется невредимой, равно как и замысел целого. Универсальная любовь только аспект плотской карнавальной любви, как и любой другой. Все формы умственной духовной деятельности должны поощряться в равной степени, если всему замыслу суждено процветание. На острие жизнь души актуализируется, даже если результатом этого будет смутная приблизительность желания, пойманная неопытным взглядом. Так и случилось, что ужас болезни поразил ранние формы соблазнения и совокупления и вызвал анархию привязанностей-может ли быть иначе при слишком всеобщей связи.

Вы скажете, это может быть чем угодно. Но это не упражнение в определении настоящего. Зависимость наших жизней от зафиксированных локусов прошлого и будущего не оставляет места для именования чегото еще. Оказывается, мы неторопливо двигались через январь и февраль, говоря о том и о сем, а теперь затерялись в пустыне нового года, затеявшего кавардак и промелькнувшего очень быстро. Это отступление в сторону привело вас в далекое, и, кажется, уединенное место; именно здесь вы прекращаете придавать значение всему пройденному пути, прекращаете вслушиваться в тишину. Именно здесь я готов признать, что я один, что фильм, который я смотрел все это время, был моим зеркалом со всеми ролями, включая роль старой тетушки-ее я играл сам в различных костюмах. Если вам нужна определенная сущность, вы ее можете выдумать сами или дождаться момента, когда события вашей жизни окажутся драматически убедительными и оправданными в сюжете, состряпанном последовательностью ваших дней. Я смотрел этот фильм и теперь мне достаточно; выйдя из зала, я удивился, обнаружив, что на улице все еще день (темнота зала с лучом проектора была слишком густа); я вынужден был прищуриться, и только таким образом я наконецто понял, где нахожусь. Только этот мир не так светел, как другой: паутина серых теней жирнеет по мере того, как тускнеет воспоминание о фильме. Увы, все фильмы должны кончаться, но разве возможно обитать в одном, не пребывая в сердцевине другого, несомненно виденного раньше. Сейчас это представляется невероятным, но когда-то мы двигались рука об руку по какомуто знакомому городу. Вот и финал аллегории, она съежилась в прошлом, а этот полдень подобен океану. Теперь у нас есть именно время, а наше утраченное время утонуло в море и исчезло без следа. Прошлое-пыль и пепел, а этот открывшийся путь ведет к прагматическому и кинетическому будущему.








Интервью в Варшаве
(фрагменты)
с Петром Соммером





Петр Соммер: В течение ряда лет вас считали путеводной звездой поэтического авангарда в Америке. Что означает для вас avant-garde сегодня?
Джон Эшбери: Это обрело какой-то уничижительный смысл, действительно. Столько всего сделано во имя авангарда, что он стал в конце концов просто официозом, особенно в искусстве. Художники нашли, что каждый может стать авангардистом, так что если все-это один, то где же остальная армия? Потом, это как бы не то, что я из себя представляю. В самом начале я был глубоко очарован сюрреализмом, но не думаю, чтобы мои первые стихотворения были как-то особенно авангардны или находились вне main streem а современной Американской поэзии. Но я также не думаю, что они тогда находились и в центре . Я полагал, что их место где-то на краю традиционного поэтического модернизма, но как оказалось, никто особо не знал, не понимал того, что я делал в ту пору, поэтому я создал себе нечто вроде убежища в эксперименте, плоды которого, как мне думалось, никогда не увидят света, потому как моя первая книга вообще не пользовалась успехом. Она была издана тиражом в восемьсот экземпляров и была продана только по истечении десяти лет.
ПЕТР СОММЕР: Я спросил об авангарде потому, что думал, вам, вероятно, будет интересно определить для себя самого, что он значит. И я, признаться, не представлял, что этот термин для вас совершенно бессмыслен.
ДЖОН ЭШБЕРИ: Ну, есть разные художники, которых можно причислить к авангарду. Например, Роберт Вильсон, который действительно авангарден как никто другой.
1 2 3 4