- Это смерть нам, смерть...
Павел Федосеич с Червячковым переползали от эстонца к эстонцу; скуля
и взахлеб рыдая, они целовали эстонцам сапоги, их посиневшие руки крючи-
лись от холода.
- Сажайте нас в тюрьму! Не убивайте, пощадите, - последним своим виз-
гом покрывали они весь ужас голосов.
Грабители тоже кричали: - Смирна! Смирна! - ругались, пинали сапога-
ми, пятились к саням.
Корявое лицо Трофима Егорова покрылось испариной. Он и бородатый Мок-
рин тряслись от гнева. Лука сжимал кулаки. Мокрин лихорадочным взором
искал, чем бы оглаушить палачей. Он передернул широкими плечами, ухнул и
с сиплым криком:
- Братцы! Это не раз'езд!.. Это душегубы!.. А ну!!. Даешь пропуск!! -
ринулся на седоусого.
Но в белых сапогах, эстонец, вскинул руку на прицел и выстрелил. Мок-
рин торнулся носом в ноги старику и захрипел.
Старик сделал шаг, назад, скосил подлые глаза и хладнокровно:
- Не задерживайт... Раздевайсь. А то всем в лоб пуля. Не здохнешь,
как собак, уйдешь вшивый Россия свой. Вот бери одежу... - он запустил
руки, как вилы, в сани и выбросил на снег кучу грязнейших лохмотьев.
Маскарад был кончен, грабители уехали. Кучка неузнаваемых бродяг, пе-
реодетых в ледяное рубище и рвань, наскоро простилась с оголенным трупом
Мокрина и еле потащила свои ноги. Сидоров положил на волосатую грудь
убитого свой нательный образок, пошептал, покивал над трупом головой и
догоняет беглецов. На скуластом лице его мрак, но в заплаканных глазах
благодать и радость.
Николай закутан в рваный летний зипунишко, на ногах хлябают дырявые
башмаки. Он глядит на ходу под ноги, в порозовевший предзакатный снег.
На снегу плывет труп Мокрина: лицо мертвеца в злобе, зрачки ушли под
лоб, глаза мигают льдом. Николай отводит взор в сторону, труп быстро пе-
ремещается туда же. Николай говорит Сидорову:
- Никак не могу отделаться... Эта смерть страшней смерти поручика Ба-
ранова. А я Мокрина до от'езда никогда не видал. Почему это? Сидоров? А?
Но с ним не Сидоров, с ним обмотанная тряпьем бабища, ее голова повя-
зана, как шалью, грязной рванью.
- Это я, Коля... - раздается бабий, хныкающий голос Павла Федосеича.
Жирные щеки его одрябли, живот подтянулся: за этот краткий путь ста-
рика перевернуло, как после изнурительной болезни.
- Папаху отобра-а-ли, куртку отобра-а-ли, сапоги отобра-а-ли... Едва
ползу. - Его правая нога в огромной валеной калоше, из дыры на пятке та-
щится тряпица, левая - завернута в войлок и скручена лыком. - Все
ото-бра-а-ли, - стонет беспомощный старик. - Почему же не отобрали
жизнь?
Николай пустился догонять артель. Павел Федосеич отстал, отстал и
Червячков.
Солнце село в тучи, даль померкла. Русский берег заволакивался дым-
кой. Подуло холодом. Наступал морозный вечер. Падали унылые фразы с уст:
- Замерзнем. - До Руси далеко еще. - А есть нечего. - Хоть бы кор-
ку...
- Только, только середку перевалили, - тянет писарек Илюшин. - Не
дойти.
- Молчи!! - замахнулся Лука. - В морду дам!.. Дьявол!..
Шли вперед медленно и тяжко, в злобе. И двигалось время с запада на
восток. Запад в туче, восток серел, небо стало плоским, и Пейпус-озеро
потеряло берега. На землю спускался сон, сон баюкал головы, смыкал пут-
никам глаза, манил забыться, уйти с земли. И шагалось куда-то вдаль, в
пространство, кто-то шагал и кто-то вел.

* * *

- Устал, не могу, - на ходу открыл спящие глаза Николай и посунулся
носом.
- И я устал... - И я... - Давайте - привал... - Все повалились на
снег. Лука последний.
- А где же Червячков со стариком?
Этот вопрос успел расслышать быстро задремавший Николай, и еще - не-
ясно, путано:
- Эй! Па-л... сеич...
И сразу в тепле, в мягких глухих туманах, удобно, тихо, и колышет-
ся-плывет земля. "Читайте, что же вы..." - говорит поручик Баранов, он
шагает по комнате, и штрипка волочится за ним белой вьюжной змейкой. Ни-
колай Ребров послушно достает письмо поручика, читает: "Милая мама, я
иду... Иду, иду...". - Нет, не так, - говорит поручик, глаза его закры-
ты, по виску через ухо, чрез беспросветную тьму тонкими ручейками на пол
- кровь. - Надо читать: "Она идет, она идет... идет".
И видит Николай: движется на него седая туча, в туче смерть, настоя-
щая смерть, живая, с железной косой в руках, седые одежды ее плещут и
вьются, как метель, и метельная вьюга опахнула, закрутила юношу - что же
это? Смерть? А живая смерть, взмахнув звенящей сталью над головой юноши,
вкрадчиво поручика Баранова: "Можно?" - "Нельзя!" - крикнул поручик.
- Нельзя, парень, вставай! - и Лука поднял юношу со снега. - Не спи.
Отдыхай в сидячем виде.
Николай снова закрыл глаза, голова его повисла.
А там, далеко, позади, развалясь на льду, как на теплой печке, мерт-
вецки спал Павел Федосеич. Возле него, упав головой ему на грудь, сидел,
скорчившись, Червячков и лихорадочно стучал зубами. К ним подошел на по-
мощь Сидоров и писарек Илюшин.
- Пойдем, Павел Федосеич, ваше благородие, - растолкали старика. -
Пойдем, голубчик.
- А... разве... я не умер? - удивленно произнес старик. - Я... я не
могу, Сидоров... Я... я умираю, Сидоров... Нне мммогу-у-у...
- Шагайте, шагайте... Сначала правой... Ну-ну!.. Левой. Вот так.
Старика вели под руки. Он икал, хныкал, жевал язык и сплевывал. Чер-
вячков впился в плечо Сидорова и, прихрамывая, кой-как култыхал.
- Эй, братцы, обождите! - кричал Сидоров, двинувшейся в путь артели.
Лука остановился, все остановились. Покачиваясь от изнеможения, Лука
сказал:
- Дело такое, ребята... Надо итти... Ежели тех двоих на себе тащить,
все загинем до единого. Я сам едва живой... А им так и так погибать. -
Он стоял согнувшись, лицо его побелело, нос заострился, отливала лунной
синью борода. - Как ваше мнение? Николай, как?
Все молчали. Трофим Егоров вяло сказал:
- Пойдемте, ну их... Один чиновник... другой торгаш... Ветер, ночь.
Ночь, действительно, надвинулась, ночь дыхнула мраком, вспарусила не-
беса, заблестела звездами. А сзади, под мраком, под звездным небом, из
ослабевших рук Сидорова и Илюшина валились наземь двое:
- Нет, нет, не мммогу-у-у... - стонал старик... - Берите дом во Пско-
ве, все отдам... Несите меня, братцы... Не ммогу... - застывшие ноги
старика не разгибались, кисти рук белы, как снег, он свернулся в большой
калач, и слова его были мерзлые, едва слышные.
Не мог встать на ноги и Червячков.
Лука твердо подошел к ним, рванул сначала Сидорова, потом Илюшина за
шиворот:
- Идем, дьявол вас заешь!
Сидоров упал, поднялся, закричал:
- Надо артелью тащить!.. Чего дерешься?!
Лука опять встряхнул его за шиворот, ударил по затылку:
- Подыхать тут с вами. Иди, чорт святой!.. Ну!
Бросили, выровнялись с артелью и вперед. А сзади вой, плач, крики.
- Не оглядывайся! - резко приказал Лука.
Артель надбавила шагу. Вой и крики усилились. Николай зажал ладонью
уши.
- Не оглядывайся, - сказал Лука надорванно и засопел.
- Бра-атцы... Бра-а-а-тцы... - доносилось с ветром.
Страшный визг, нечеловеческий и острый, резанул морозом по спинам
беглецов.
- Не оглядывайся, - скрипучим, пропащим голосом едва выдавил Лука, из
вытаращенных глаз его градом покатились слезы.
Сидоров остановился:
- Прощайте, други... Идите помаленечку... А я... - он поклонился в
пояс и косоплече побежал назад.
Никто не обернулся, шли, как шли: жизнь влекла вперед, в гору, в род-
ную даль. Лука сморкался.

* * *
Но смерть стала настигать и их. Первый упал Трофим Егоров.
- Сил нет... Заме...замерзаю...
- Ты! Убью, чорт! - вспылил Лука.
Повалился и Николай.
- Измаялись мы, Лука, - проговорил Егоров. - Поспать бы...
- Огня бы... - Поесть бы... - Хо-оло-дно...
- Что ж, ребята, неужто смерть? - уныло сказал Лука и замигал. - Не-
ужто возле своего берега пропадать...
- Где он, берег?! - подавился слезами Илюшин. - Поводырь, чорт... По-
губитель. Слепых тебе водить. Ведь околеваем мы...
Широколобая луна жгла холодом. Мороз усиливался. Егоров, свернувшись
в клубок, как собаченка, лежал на бриллиантовом снегу, скулил. Николай с
Илюшиным не попадали зуб на зуб, корчились от стужи. Лука подпрыгивал,
ругался, клял судьбу. Илюшин вскочил, перевернулся, опять упал и запла-
кал, что-то бормоча. Николай Ребров поймал ухом, что похожий на мальчиш-
ку писарек прощается с белым светом, с матерью, и тоже заплакал, но ти-
хо, скрытно, горько:
- Несчастный, несчастный, несчастный, - монотонно твердил он, как в
бреду.
На беглецов катилась смерть, кругом мертво и тихо, бескрестный погост
Пейпус-озера выжидающе белел.
Илюшин высморкался, протер глаза и вдруг радостно, как ястреб:
- Огни, огни!
- Где? - завертел головой Лука. - И впрямь - деревня, - сразу погус-
тевшим голосом проговорил он. - Молись.
Илюшин визжал, прыгал козлом от одного к другому.
- Боже правый, господи... - бухал Лука головой в снег. - Ох, мати бо-
городица... Детушки, жана...
Тормошили Луку, целовали в лохматые волосы, в провалившиеся мокрые
щеки.
- Лука Арефьич!.. Батюшка... Отец родной... Пойдем.
Словно медвежьей крови влили в жилы, словно отхвостали ноги в жаркой
бане веником, четверо путников зашагали на огни. И только тут, в этот
судный миг, каждый понял до конца, каждый оценил по-своему, что такое
жизнь, что такое гибель, и из гибели в радость, из смерти в жизнь устре-
мился каждый.
А впереди, и совсем недалеко, темной полосою берег. Два-три огонька,
как едва различимые искорки все шире, все ярче зажигают душу путников, и
в их остуженной крови вспыхивает и трепещет великая радость бытия.
Только теперь Николай вспомнил вслух:
- А как же те? Трое-то?
Но всяк думал только о себе, всяк шел своей тропой и - уползай прочь,
в гибель, в смерть, на тропе лежащий.
- Огонек погас... И другой... Лука! Огни погасли...
- Ничего. Ложатся спать.
Шли молча, и каждый уже был в России, дома, в кругу своей семьи. Луна
миновала облако и лицом к лицу столкнула беглецов и берег. И вдруг все
четверо в один страшный крик:
- Вода!!
Между ними и берегом, на расстоянии сильно брошенного камня, заблес-
тела широкой рекою гладь воды. Потрясенные, в диком ошеломлении смотре-
лись путники в холодное отражение луны.
- Озеро вскрылось у берегов, - охнул Лука, лицо его вытянулось, и
шапка полезла на затылок. - В жизнь не попасть... Давайте всем миром
гайкать... Авось лодку подадут.
- А вдруг красный раз'езд? Перестреляют.
Николай Ребров поднял жердь и осторожно зашагал в опорках по ледяной
воде, ощупывая жердью дно:
- Это наледь! Иди, товарищи, - закричал он. - Это с берега снег сог-
нало, а лед осел...
Вода забурлила, зафыркала от четырех пар ног, как от винта парохода,
луна расплескалась на тысячи головастиков и змеек, пустившихся в сереб-
ряный скользящий пляс. Вода не глубока, едва хватала до колен, промерз-
шие в лед ноги удивились обнявшему их мокрому теплу.
Берег гол и темен, над ним чернел сонный лохматый лес, мертвящий свет
луны трогал голубым взрыхленные сугробы на опушке. И так стремилась душа
в этот родимый лес, к русским медведям, к русским лешим, к убогим избам
с тараканами и вонью, к румяным молодицам, к девкам, к покрытым седым
мохом мудрокаменным древним старикам. Лететь бы, лететь с граем, с кри-
ком, как желторотая стая воронят!

* * *
По подстывшей за ночь вязкой глине беглецы покарабкались наверх. Все
закрестились, вздохнули полной грудью. Лука, на радостях, тотчас же пос-
ле молитвы матюгнулся, погрозив кулаком за озеро:
- Гори эта армия огнем! Гори!!
Николай, всмотревшись в ночь, крикнул воспаленным голосом:
- Товарищи!.. А ведь на озере огонь. Это наши!
- Верно, - подтвердил Егоров, - я видал, хворост валялся.
Возбуждение сменилось небывалой дрожью, из уст путников вместо слов,
вылетела непонятная гугня:
- О-го-ньку... Деде...де-ревню...
Ноющий зубастый холод вгрызался в организм и гулял в нем, как в кори-
доре, ноги то холодели, то вспыхивали, будто раскаленные иголки жалили
их, как пчелы. Люди зашевелились, заметались. Потрескивая сучьями, шари-
лись по лесу, искали деревню, деревня провалилась. Кто-то упал во тьме,
кто-то кричал:
- Эй!.. Кто живой?..
И вот все четверо сбились в пустом брошенном сарае. Должно быть, раз-
вели костер, - не здесь, не там, неизвестно где, - должно быть, сушили
рубище, прогревали тело, палили огнем, жгли сердце, кости, кровь, оттаи-
вали замерзшую душу и глаза, но глаза смежались, душа смыкала крылья, а
лунные лучи, в обнимку с лучами лесного мрака, плели крепкий, трудный
сон.

Глава XXII

Родные русские туманы

Их разбудил холод. Рассветало. Смотрели друг на друга с острым удив-
лением. Они ли это, недавно бодрые, сильные, хорошо одетые, с поклажей
за плечами?
- Барахла не приволокли с собой, зато, братцы, жизнь узнали, - сказал
Лука Арефьич, борода его с правой стороны опалена, лицо, как и у прочих,
в саже, в тепле. - Как-никак, а половина наших людей загибла, - опять
сказал Лука и засопел.
В полуистлевшем рубище, в грязи, в прорехах, не люди - огородные пу-
галы - пошли искать деревню. А до деревни всего сажен пятьдесят. Леший
ее, что ли, накрыл вчера шапкой-невидимкой?
Николай Ребров и Егоров завернули на огонек в бедную лачугу, Лука с
Илюшиным - в избу побогаче.
- Ой, кормильцы, да откуда вы? - испугался старик, низенький и лохма-
тый, в синих домотканных портках и рубахе. - По миру, что ли, собираете?
Бог подаст, нет у нас ничего!.. Ступайте со Христом.
Николай жадно ловил русскую мужицкую речь. И так мил, так дорог стал
ему этот седой с прозеленью дед. Он шагнул к нему и обнял:
- Дедушка, родной!.. Мы из Эстонии...
- О-о-о, - изумился дед, от него пахло луком и овчиной. - Садись, ре-
бята, коли так... Эй, бабка!..
У печки крепкая старуха в сарафане вытаскивала из пламени рогачом чу-
гун.
- Ой, родименькие мои, ой, детушки, - она подошла к беглецам, подши-
билась рукой и завсхлипывала. - Ой, не видали ли там моего Кузеньку,
Юденич-генерал забрал его?
- Кузьма Рыбников, - пояснил старик. - Да где, нешто встретишь в ви-
хоре в таком... Всех перемело-перекрутило... Хвиль-метель...
- А другого-то сынка нашего белые повесили... Не хотелось Юденичу
служить. Удозорили, выволокли, да на березу... Ой, ой, - старуха закрес-
тилась.
- Алексеем звать, - опять пояснил старик. - Алексей Рыбников. Похоро-
нен здесь, на погосте...
- А третий-то в Красной армии... Письма пишет... Поцелуем письмо да
поплачем...
- Звать Иван... С белыми не пожелал, дай бог. Не пожелал... Да...
Слышь, старуха!.. Ребята-то устали, поди есть хотят... Дай-ка молочка...
Хлеба-то нету...
- Нету, нету у нас хлеба-то... Давно нету... Ох, горе, горе... Ужо я
молочка, да картошечки...
Николай пялил слипавшиеся глаза и поклевывал. В избе жарко, как в ба-
не: разморило, бросало в сон.
- Иди, кормилец, посбирай, - проговорил старик Егорову. - Авось пода-
дут хлебца-то. Тут есть, которые справные хрестьяне... Ничего, тебе по-
дадут... И мы с старухой пожуем... Иди, милый... - Егоров ушел. Дед
скрипел: - А коровка у нас есть, это верно. Отелилась... Да, да. Бычишку
принесла, а надо бы телку. Это верно... Что ты будешь делать? А коня
Юденич слопал... Нету лошадушки, безлошадные мы... Это верно. В ками-
тетской бедноте... Плохая жизнь по Руси пошла, плохая. Наказал гос-
подь... Да. Все сулят лучше. И Ванька из Красной армии пишет: жди, отец,
улучшенья... А плохо же, плохо кругом. Не глядели бы глазыньки мои...
Николай, как в люльке, и кто-то сказку говорит. Он открывает глаза,
любопытно окидывает деда взглядом, шепчет:
- Наших трое на озере остались. Не было силы итти...
- Старуха, слышь?! - скрипит дед. - Еще трое... - и крестится. - Со
святыми упокой... Как звать-то? С святыми упокой рабов божьих...
А нянькина сказка журчит опять.
- Ой, ой, - говорит старуха. - Это их душеньки, стало, прилетали сей
ночи... Три раз в окошко по стеклышку, как птичка крылом, трепыхала...
Встанем, поглядим со стариком: нет никого, темень, хвиль-метель.
- Дедушка, сделай милость, поезжай... Живы они, - еле ворочал языком
Николай.
- Где живы!.. Мороз такой... А ладно, ужо к крестнику схожу... Крест-
ник у меня, Панфил Кольцов... А я-то Никита Рыбников буду... да, да. Это
верно. Ужо, схожу. Он с'ездит... Недалеко, говоришь? Ох и загинуло ваше-
го брата, беглецов... Тыщи, тыщи. Не приведи, господь.
Полусонный Николай Ребров жадно ел и пил: хлеб, молоко, соленые про-
кисшие огурцы, картошку. Чем больше ел, тем сильней наваливался сон.
- Кусай, чего же ты! - кажется, Егоров, его голос, его смех.
И Лука сидит, и дед.
Николай очнулся, откусил засунутый в рот кусок, пожевал и - куда-то
все исчезло.

* * *

Все четверо проснулись, как один. Лежали на полу, на сене. Толстоло-
бый кот, мурлыкая, переходил от одного к другому и с родственным гостеп-
риимством терся о щеки беглецов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15