Крупняков притянул гостью к
себе, поцеловал в затылок под волосами. Аркадьева передернула плечами,
вырвалась, прошла в гостиную: сегодня визит по делу и заходы Крупнякова
только раздражали.
Крупняков готовился, при его почти легендарной скаредности, не на
шутку - стол не большой, но вполне картинный обилием снеди, будто сию
минуту перекочевавшей с прилавков центрального рынка. Крупняков помнил
пристрастие Аркадьевой к соленьям и южным фруктам.
Гостья отметила, что небольшая китайская ваза, которой она уже не раз
восхищалась, предусмотрительно припрятана - исчезла, на остальной
антиквариат, слишком помпезный и безумно дорогой, даже ей не пришло бы в
голову покушаться.
Крупняков, обезопасив себя от повторного раскулачивания, сыпал
сплетнями, фамилии великих, почти великих и вовсе невеликих не сходили с
его уст.
Аркадьева внимала, не перебивая, прикидывая, что перекупить из вещей
в гостиной, более напоминающей запасник музея, после возвращения из
предстоящей поездки; расставлять по местам в своей квартире еще не
преобретенное всегда пленяло Аркадьеву и открывало перспективу: чем еще
себя радовать? Искренним отношением подруг? - она-то знала им цену,
расположением стародавних друзей? помилуй бог, о таком в их среде давно
забыли, если с имярек случалась служебная неприятность, если человек
оступался, приговор не заставлял себя ждать, проигравший, будто
прокаженный, навсегда исчезал из поля зрения; о помощи и думать не могли,
не то, чтоб ждать ее на деле. Кроме вещей, пустоту души жене Шпындро
заполнить было нечем и все годы в Москве меж отсутствием в далеком далеке
Наташа Аркадьева истово отдавала поиску: себя, успокаивая, считала
собирателем, любителем раритетов, но будучи женщиной не без юмора в минуты
откровения признавалась себе же: скупщица, не более.
Крупняков молол без устали, Аркадьева выжидала: пусть выговорится,
дойдет до изнеможения, тогда без нажима к делу. Кругов - что да как,
попытаться вызнать, какие люди окружают конкурирующую чету, - может
заарканили необычайно весомого покровителя? - Круговы тоже немало
приобретали посредством Крупнякова и числились в постоянных клиентах.
Слова Крупняков ронял все реже, увеличивались паузы, будто последние
песчинки высыпались из узкой горловины песочных часов. Наконец Крупняков
иссяк, обнял Наташу за талию, она не противилась, лениво отщипывала
виноградины в полпальца длиной, душистые, обволакивающие язык пахнущей
солнцем сладостью. Крупняков ел некрасиво, не так, как муж, но тоже
несовершенно, выручала его только медлительность, а так изыск в колдовстве
Крупнякова над столом не просматривался и совсем уж тускнели легенды о
дворянском происхождении.
Аркадьева добила не слишком увесистую гроздь, отрезала пол-персика
безупречной работы серебряным ножом с якобы крупняковской монограммой и
перешла к делу. Безралично выспросила, давно ли видел Крупняков чету
Круговых и чем те живы и отчего жена Кругова вовсе исчезла, а Наташа меж
тем не забывает о ее хлопотах и мечтах, о песцовом жакете и даже раскопала
меховщика, вполне приличного и вовсе недорогого, хотя... Аркадьева
улыбнулась: чего Круговым экономить? Крупняков понимающе кивнул. В их
кругах считалось хорошим тоном многозначительно улыбаться за глаза,
оценивая финансовые возможности многолетних друзей, - все скрытники
великие и все упакованы дай бог.
Крупнякова голыми руками взять удавалось немногим, сейчас барин -
владелец квартиры в центре все больше убеждался, что Аркадьева заявилась
не для цементирования уз и продолжения амуров, хотела выведать и Крупняков
уже знал что: жену Шпындро интересовали Круговы - нехитрая загадка, как
раз преувеличенное безразличие выдавало Аркадьеву. Девочка моя, Крупняков
сжевал оставшуюся половину персика, видно Кругов и твой благоверный
вырвались на финишную прямую: как вы боретесь за выезды, однако, сладкое
видно предприятие - грести, как жулики, а числиться в миру, как
незапятнанные, хрустальные индивиды. Крупняков, как немногие, знал цену
копейке, той, что высекаешь из бесчисленных звонков, сотен контактов с
малоприятными, а подчас темными личностями, только через десяток, а может
и более лет, когда очерчивается, утрясается проверенный рынок и дело более
менее отлаживается, открывается форточка, так про себя определял Крупняков
возможность стабильного выколачивания денег. Сколько ж трудов он вогнал,
потов, страхов в открытие форточки, а Шпындро гоголем подъезжал к
аэропорту, попивал в баре кофе с пирожными и через резиновый рукав
вышагивал достойно с гордостью; а прижми Шпындро, загони в угол,
залопочет, заблеет, что оклады мизерные, в забугорье лишнего стакана
прохладительной себе не позволишь и держится он за свое место скорее по
привычке; сколько ж понаслышался одинаковых песен Крупняков точь-в-точь
эстрадный репертуар - не отличишь одну от другой под страхом смерти.
Крупняков повеселел: его форточка, раз открытая, не зависела от прихотей
начальства, Шпындро или такие, как он, для себя всех таковских Крупняков
считал взаимозаменяемыми, нет разницы какова физиономия поставщиков, лишь
бы подтаскивали, главное - выездные боятся шума больше, чем Крупняков, им
огласка страшнее лютой казни, а раз так, Крупняков, снискав репутацию
дельца, обеспечивающего полнейшую скрытность коммерции, пользовался в мире
выездных немалым почтением.
Значит Кругов, - отметил не без злорадства Крупняков, - сейчас
поиграем, поводим на туго натянутом поводке, не то чтоб хотелось мстить за
безвременную экспроприацию фарфорового пастушка, а наказать за
бесцеремонность казалось справедливым.

Поминки миновали стадию соблюдения приличий: хватали со стола суетно,
бесстыдно, пили без повода, не прикрываяся словами участия, толкались,
орали, шумно, не пытаясь понизить голос, сыпали анекдотами, никто не
замечал фото старушки, обрамленное живыми цветами.
Свиньи, истинный бог, Мордасов мрачнел не из-за открывающейся картины
- другого и не предполагалось, а все же непотребство поражало. Настурция
жмется к Шпындре совсем уж внаглую, Боржомчик подщипывает на ходу чужую
жену, Рыжуха сметает жратву подчистую, едва не вылизывая блюда и
производительность ее челюстей посрамила бы снегоуборочную машину. И
только дочь Рыжухи вела себя пристойно, вот те и проститутка, господи, как
все перепуталось, как разобраться, где кто и чего стоит. Шпын держится,
сказывается тренаж многочисленных приемов и послепереговорных убаюкиваний
души и тела, но жрет, подлец, и пьет, не стесняясь, частит с подливанием,
будто с каждым глотком прикидывает выгоду: вот еще рюмаш на халяву
проскочил, вот другой, вот третий... Скверно, бабуля! Мордасов покосился
на портрет, одно утешало: половина поминальщиков смылась, еще четверо
собирались, а Рыжуху с ее греховодным побегом да Шпына с Настурцией он
выставит без церемоний. Усталость охватила Мордасова, знал до тонкостей,
какой оборот примут события, но... надо, положено, не поймут, если зажать
поминки, да и завернул посмертное веселье от сердца в память бабки и чтоб
еще один вечер без ее пригляда скоротать, не рвать душу.
Дочь Рыжухи поднялась, окинула питейножрачное поле брани насмешливым
взором и, чуть отступив, потянула мать. А чё? Мордасов выцелил через очки
пепельноволосую, не худший представитель державы, вести себя умеет, не
мельтешит, видно, силушка за ней числится и Мордасов без труда догадался
какая. Рыжуха оглядела с недоумением непомерный живот, будто увеличившийся
еще вдвое и поддержала его снизу руками, похоже опасаясь, что стоит ей
подняться, брюхо оторвется и шмякнется оземь, не выдержав собственной
тяжести. Неужто и дочь не сейчас, через десяток-другой годов превратится в
такое же чудище или... а мне чё? Мордасов опрокинул рюмку, заметив как
Шпын шепчет на ухо Настурции: сговариваются, определенно, мне чё? А зачем
скрытничают, будто меня не хотят обидеть, а то я не понимаю или взревную
или чё...
Шпындро не прозевал прощания с Рыжухой и ее дочерью, обогнул стол на
рысях, поцеловал руку пепельноволосой. Настурция сквозь неверно
фокусирующий глаз узрела согнутую в поклоне спину Шпындро, а над его
головой высокую грудь, тщательно уложенные пепельные волосы. Настурцию,
будто кнутом огрели: никогда никто не целовал ей руку, пропади пропадом
этот миг - на ее глазах мужчина из придуманного мира, по ее представлению
лучшего из всех возможных, смиренно целовал руку проститутке. Настурция
скрючилась, встретилась глазами с Мордасовым, сквозь затуманенные стекла
его очков прочла: вот так, мать, а ты чё хотела? Могло и показаться, что
Мордасов мысленно поддержал Притыку, все происходящее сейчас напоминало
театральное действие и придумано, и реально, и когда Настурция краем глаза
углядела, как Шпын сунул пепельноволосой визитку, то для облегчения
решила, что уж это ей точно привиделось пьяным глазом и ничего такого не
было, через минуту Шпын образовался рядом, покорно ухаживал, выспрашивал
невзначай, не пора ли отвальную принять и честь знать.
Мордасов тоже визитку заприметил: ну и сволочь, Шпын, что ж он так
роняет Настурцию, все ж баба не из последних и собой не торгует, все
больше по любви, по сердоболию, по теплости не оприходованной женской
души. Мордасов вцепился б в глотку Шпына, вытолкал бы за дверь, надавал по
роже, никого не боясь, но кроткий взгляд бабули с фотографии удерживал и
как ни мизерно тлела трезвость в смятенном внуке, держала в узде крепко:
нельзя! Люди собрались выказать почтение, скорбь, а то, что в разнос
пошли, на то и выпивка в минуты, припахивающие могильным тленом, когда
каждый волей-неволей хоть и впрямую, хоть в обход выспрашивает себя: а мне
когда? сколько еще куражиться отпущено? И чтоб не отвечать, и умные, и
глупые, и стальной воли, и слабаки, что упиваются своей слабостью истовее,
чем иные силой, предпочитают не отвечать, гнать бередящее и затуманивать
мозг привычным дурманом.
Боржомчик выносил блюда на кухню, вел себя теплее многих и Мордасов
поразмыслил: все оттого, что ему плачу, нанятый, за мзду соблюдает порядки
и все же не грех ему подкинуть, жалеть не расчет, только Боржомчик
скромной деловитостью своей напоминал Колодцу, что водятся еще люди на
земле с человеческой начинкой; пусть оплачено деньгами Мордасова это
утешение, а все равно примиряет с окружением. Мордасову еще жить и жить, а
как, да с кем? тут, как со сроками смерти собственной - лучше вопроса не
расслышать.
Мордасов, тяжело опираясь на растопыренные ладони, с трудом отдирал
себя от стула, встал, покачнулся: присутствующие затихли, Рыжуха с дочерью
замерли на пороге. Больше всего на свете Мордасов желал бы матерно, грубо
до невозможности обляпать их всех обвинениями и страшными ругательствами,
орать непотребное, обвинять в жутком, высказывать такое, что ни
примирение, ни прощение невозможно вовеки и не боязнь потерять этих людей
- на кой дьявол они? - а лишь только благоговение перед бабулей и не
слишком твердая уверенность, что та наблюдает за внуком, невозможностью
для Мордасова причинить и крохотное страдание той, что сплошь в страданиях
прожила жизнь, удержали Мордасова, хотя по лицу его бродили красноречивые
тени и скулы свело так, что Шпын подобрался и раза два зыкнул на
приоткрытое оконце, видно оценивая, можно ли сигануть на улицу, если
Колодец разбушуется. Мордасов отлепил ладони от скатерти, прикрыл ими
лицо, будто надеясь, что гнев впитается в ладони, стряхнул напряжение, как
воду при утреннем умывании, и начал, весомо роняя каждое слово:
- Низкий вам поклон. За уважение... за время, выкроенное из вечной
нашей беготни... за слова пусть искренние, пусть фальшивые, она
разберется, - кивок на фотографию. - Вы, возможно не любите меня, я,
возможно, вас, но есть в жизни человека два пункта, величие их и для
смрадной души необозримо - рождение и смерть... и получается...
Откуда это? Шпындро расслабился, пользоваться окном не понадобится,
небось вычитал где слезливо мудрое Колодец. Шпындро мыслью узрел, как
Мордасов, будто представленный к отчислению школяр, зубрит чужие слова,
пытаясь выкрутиться. Шпындро и предположить не мог, чтоб в мордасовской
голове водилось такое, думал там только цифры, товарная номенклатура да
корысть. Шпындро таких слов не нашел бы скорее всего, а с другой стороны
может когда и ему приспичит, хотя Мордасову не приспичило - это ясно, за
столом не было ни единой души, а может, и в поселке и в стольном граде ни
единого человека, к мнению которых Мордасов прислушивался и ценил бы,
однако для кого-то говорил он все это. Для себя? Или для умершей? Может
Мордасов допускает, что речь его услышат наверху и ему зачтется? Вот уж
смехота, уж если про рождение и смерть думать, то пред явлением на свет -
чернота и после ухода тоже сплошь чернота и оттого живет, как живет, а не
иначе.
Мордасов тихо завершил свое или чужое, бог знает, но внимающих
проняло, размягченные души с охотой выжали слезу из покрасневших от дыма и
выпитого глаз. Рыжуха с дочерью исчезли, будто растворились, общее
помокрение век и торжественность Мордасова отрезвили подгулявших
поминальщиков, а может протяжный, почти волчий вой электрички напомнил о
неблизком пути до дома, и все заторопились не сговариваясь, повскакивали,
каждый подходил к Мордасову, целовал и шептал неслышные остальным слова
утешения; Колодец кивал и видно ему нестерпимо хотелось стереть с лица
следы чужих слюнявых губ да значительность момента не позволяла; в
завершение обряда целования Настурция внесла свой вклад в грунтовку
мордасовской физиономии мощными тычками густо намазанного помадой рта и
только Шпын пожал руку - не лобзаться ж с Мордасовым в самом-то деле - и
веско уронил, что, мол, держись, старина, мы народ крепкий, все сдюжим и
Мордасов успел подумать, что крепкий-то крепкий, но отчего всегда дюжить,
а жить-то когда, бабуля?
В пустой комнате в торце стола, покрытого закапанной рыжими, бурыми,
малиновыми пятнами скатертью, сгорбился внук, фотографию бабки разместил
посреди стола, туда ж перенес, не сплескав ни капли, с верхом налитую
рюмку, поставил перед морщинистым ртом бабули так, что концы ее платка,
острые и длинные - точь в точь галстук гипсового пионера - подвязанные под
жилистой шеей казалось вот-вот обмакнутся в водку.
Мордасов протер очки, нацепил их на блестящий нос, подпер кулаками
подбородок, уставился в одну точку - в родинку под левым глазом бабули, в
сами глаза заглядывать опасался, всегда в зрачках-точках жил укор и сейчас
его могло только поприбавиться. Видела, с кем живу! Мордасов губ не
разжал, знал, что бабуля и так все поймет. Видела Шпына, как ханку жрал,
как девок всех объять норовил? Выездной. Нас - тебя, меня, всех
представляет в миру. Проститутку видала, ба? Будто женщина-диктор с
телеэкрана: приветлива, щедро улыбается, промыта, видела, ба, как промыта,
вроде изнутри скребли. Боржом крутился, тепло и участие выжимал изо всех
пор, каждую минуту подскакивал; так, Сан Прокопыч? Может подогреть, может
то да это? Плачу я ему, ба! Во, корень зла где. За тепло приучились
платить, вроде тепло - товар. Думаешь, они меня любят или ценят, а ведь
каждому, здесь лакавшему, знаешь я как заработать дал? А если посодють?..
Да не гримасничаю... ты предрекала, один пойду, дружки в отскоке, у всех
крыша - кто выездной, кто ответработник, кто вроде по науке неизвестной
какой, кто педработник, один я жулик чистопородный. Не то чтоб себя жалко,
а гноит душу несправедливость; все гладкие - говорливые, когда требуется,
все обо всем в курсе и главное - мажут, мажут, мажут, верхних, нижних,
средних, всяк на свой лад, одно не смекну: отчего по молве судя, один
жулик, другой благородный человек? А скребани когтистой пятерней - оба по
уши?
Мордасов припомнил сами похороны днем, как в вырытую экскаватором яму
опускали гроб, как Настурция ревела станционным громкоговорителем,
натуральная скорбь, не фальшивка! - а сейчас со Шпыном древнюю игру
затевают... эх, закидали землей споро, а поцеловать бабулю решился только
внук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32