– спросил Штейнер.
– Дорогой мой Штейнер, – удивленно поднял брови Радль, – подобные дела – ваша специальность. Не смею указывать. – Он пожал плечами. – Надеюсь, что вы не проделаете такую дыру в заграждениях, как там, в заливе. Ясно?
– Так точно, – щелкнув каблуками, ответил Штейнер. – Разрешите приступить?
Радль небрежно махнул рукой, и Штейнер направился к своим четверым товарищам, стоявшим небольшой отдельной группой. Он что-то сказал им, и они немедленно стали расширять проход в проволочных заграждениях, которым пользовались раньше. Штейнер повернулся и подошел к нам с Эзрой.
– Здесь не то что на Лошадиной Подкове, Оуэн. Пройти сквозь проволоку легко. По песку – черта с два.
– Он хочет прикрыться тобой, Манфред, – тихо, но твердо сказал Эзра. – Не попадись.
На лице Штейнера появилась странная ироническая улыбка.
– Мне придется выиграть или проиграть на его условиях, Эзра, разве ты не понимаешь? – Он посмотрел на меня. – А вы, Оуэн, понимаете?
Я кивнул.
– Что я должен сделать?
– Если мне конец, пусть он не выживет. Могу я попросить о таком одолжении?
– Охотно, – согласился я. – Вот вам моя рука. Обещаю, что сделаю это не позже, чем через пятнадцать минут.
– И передайте Симоне, что я ее люблю.
Это прозвучало как требование, а не как просьба. Он круто повернулся и пошел вниз, к проволоке. Его парни уже почти заканчивали: Ланц обрубил последнюю секцию проволоки и откинул ее в сторону. Открылся двадцатифутовый проход к берегу шириной около ярда.
Что он собирается делать? Все молча спрашивали себя об этом; и когда он сделал то, что задумал, люди оцепенели в молчании – это было немыслимо.
Штейнер закурил сигарету, сделал пару глубоких затяжек, отбросил окурок и двинулся сквозь проволоку к берегу так спокойно, словно прогуливался по парку в воскресный день. Послышался невольный вздох ужаса и многоязычный ропот смятения, а потом, словно по общему согласию, снова наступила полная тишина.
Он прошел к воде прямо, как по ниточке. Эзра вцепился мне в руку и простонал:
– Это невероятно, Оуэн! Это чудо...
– Нет, просто везение, – ответил я.
Меня тоже прошиб озноб и по коже пошли мурашки, но я знал, что Штейнеру повезет – он уцелеет. Мы все уцелеем – пока, ибо игра еще не закончена, крупные ставки впереди.
Не слышно было ни звука: мы смотрели в спину Штейнеру, идущему к воде. Он добрался до летчика и опустился рядом с ним на колени. Сзади меня послышался глухой стон. Я обернулся и увидел, что взмокший Хаген крестится.
– Держись, парень, не скули, – сказал ему Грант. – Он должен непременно вернуться.
Штейнер тем временем одним махом взвалил летчика на плечи и повернулся к нам. На таком расстоянии мне не видно было выражения его лица, но казалось, будто оно мне знакомо. Я бросил взгляд на усмехавшегося Радля, подковылял поближе к проволоке и захлопал в ладоши.
– Давай, Манфред! – крикнул я по-английски. – Тебе полагается королевская награда.
Он двинулся обратно. Шел медленно, с тяжестью на плечах, ступни глубоко тонули в мягком песке. Толпа за моей спиной хлынула вперед; солдаты, рабочие «Тодта», рейнджеры и бранденбуржцы – все смешались в одну кучу. Тишина сменилась сдавленным гомоном.
Мне послышался шум машины, но я не отрывал глаз от Штейнера. В толпе произошло движение, и я услыхал голос Падди Райли:
– Матерь Божья!
Рядом возникла Симона. Вцепившись мне в руку, мертвенно-бледная, она сказала:
– Кто-то с батареи позвонил в госпиталь. Мы приехали на санитарной машине.
– Дайте пройти, черт возьми! – крикнул Райли на своем скверном немецком, и толпа расступилась, пропуская двух санитаров с носилками.
Штейнер был уже в двадцати ярдах; вдруг он замер, подняв правую ногу, лицо его застыло. Мы увидели, что он наступил на мину. В толпе кто-то испуганно вскрикнул, люди в страхе начали пятиться, а некоторые бросились на землю в ожидании взрыва.
Взрыва не последовало. Штейнер продолжал стоять, стараясь сохранять равновесие, и лицо его выражало лишь напряженную сосредоточенность. Я оттолкнул Симону и пошел сквозь колючую проволоку, гремя цепью, как сказочное привидение.
Когда я подошел уже достаточно близко, он сказал с улыбкой:
– Что ж так долго?
Я опустился на колени – это удалось мне не сразу из-за цепи на ногах – и аккуратно разгреб песок вокруг мины. Потом бережно вынул ее и поставил набок.
– Бесчувственная скотина, – проговорил он.
Я мотнул головой и огрызнулся:
– Не совсем. Я еще хочу пожить, хоть и готов подохнуть, если надо. Но не здесь и не сейчас. Что-то будет, а что – Бог знает.
Редкие крупные капли дождя застучали по песку. Я поднялся и пошел по проходу под рев толпы, слышный, наверное, даже в Шарлоттстауне. Люди расступились, и Штейнер передал летчика в руки санитаров. Летчик, парень лет девятнадцати – двадцати, был в беспамятстве: из простреленной в нескольких местах ноги текла кровь.
Райли сам пошел впереди носилок сквозь толпу, безжалостно расталкивая всех, кто оказывался на пути. Симона коснулась ладонью руки Штейнера, едва сдерживая слезы.
– Знаю, – мягко сказал он ей, – но не сейчас. Ты нужна доктору Райли. Если сможешь, скажи потом, как этот бедолага будет себя чувствовать.
Она ушла, затерявшись в толпе, которая плотным кольцом окружила Штейнера. Про меня забыли, чего и следовало ожидать, – героем дня был он. Эсэсовцы разогнали людей, и Штейнер направился прямо к Радлю, стоявшему около «мерседеса».
– Кем он оказался? – спросил Радль.
– Один из наших, господин полковник, летчик морской разведывательной авиации.
– Поздравляю. Естественно, я подам соответствующее представление. – Он улыбнулся. – Кто знает, может, еще одна медаль, а?
Снова, хотя мне не видно было лица Штейнера, я ощутил, что еще немного – и он набросится на Радля. Ему все же удалось сдержаться. Радль кивнул водителю, сел в «мерседес» и уехал.
Я вдруг почувствовал, что устал. Повернувшись, я увидел стоящего рядом Фитцджеральда. В его взгляде застыло озадаченное выражение. Бедняга! Он меня так и не раскусил.
– Не понимаю вас, – проговорил он. – Хотите – верьте, хотите – нет. Совершенно вас не понимаю.
– Взаимно, – заметил я и заковылял прочь под усиливающимся дождем.
Толпа начала рассасываться. Рабочие «Тодта» в сопровождении солдат пошли на работу. И все же что-то изменилось. Послышался гул разговоров, люди стали перебегать от одной группы к другой, солдаты и рабочие сгрудились вместе. Потом послышался смех, разрозненные возгласы ликования; появился Эзра, он бежал ко мне сквозь толпу.
Когда он приблизился, словно утратив дар речи, я схватил его за руку и крепко тряхнул:
– Что такое, Эзра? В чем дело?
– Дело? – Он запрокинул голову и рассмеялся так, что воздух вокруг нас сотрясся. – Радио Би-би-си передало специальное сообщение, Оуэн. Русские ворвались в Берлин! Гитлер – мертв!
За его спиной я увидел Штейнера, который издали смотрел на меня. А люди пели, плакали, смеялись, обнимались...
Эзра стиснул мои руки.
– Это – правда, Оуэн! Проклятой войне пришел конец, неужели не понимаешь?
Но война не закончилась – для нас. Я знал это, знал это и Штейнер. Где-то над головой, среди туч, прогремел гром, а потом тучи разверзлись и полил дождь.
Глава 11Скорый суд
Работать никто не стал – все были потрясены сообщением о падении Берлина. Рабочие «Тодта», сбившись в кучки, что-то горячо обсуждали. Как это часто бывает, принятая на «ура» ошеломляющая новость немного погодя стала казаться недостоверной. У фельдфебелей Шмидта и Брауна, обязанных следить за ходом работ, просто опустились руки, а немецкие солдаты чувствовали себя пришибленными.
Фитцджеральд что-то тихо и торопливо сказал своим людям, а затем обратился ко мне:
– Как вы думаете, полковник, это правда?
– Не вижу оснований сомневаться. Эзра все слышал своими ушами.
– Теперь остальное – вопрос времени. С ними покончено. Мы победили.
– Насчет нас надо еще подумать, – заметил я.
Он нахмурился, но сказать ничего не успел, так как прибыл Браун и вступил в беседу со Шмидтом и Штейнером. Очевидно, они решили что-то предпринять.
– Не будете ли вы любезны собрать своих людей, полковник? – вежливо обратился он ко мне. – Мы решили всех вас отправить обратно в Шарлоттстаун. Вы сможете переждать в церкви вместе с рабочими «Тодта», пока мы точно узнаем, что происходит.
* * *
Приходская церковь острова Сен-Пьер стояла посреди большого кладбища, обнесенного высокими стенами, на главной улице, рядом с плац-комендатурой. С началом войны все скамейки из нее убрали, и некоторое время она служила продовольственным складом. В последний год там размещались рабочие «Тодта», которым в другом месте пришлось бы туго; стены старинной кладки были в толщину не менее трех футов и неплохо защищали от сильной стужи и зимних ветров.
Как я уже говорил, скамейки из помещения были давно вынесены, и рабочие «Тодта» спали на полу. Но место за алтарными вратами было нетронутым, дары уцелели, да и сам престол остался невредим, лишь покров да подсвечники исчезли.
Когда нас привели туда, никто не знал, что делать. Наверное, маленькая церковь отродясь не вмещала такого скопления людей, даже во время церковных праздников. Дождь лил так сильно, что все тесно сгрудились – солдаты, рабочие «Тодта», заключенные, а Штейнер и немцы унтеры снова собрались в углу, чтобы обсудить положение. Наконец он ушел вместе со Шмидтом, а Браун подошел ко мне как-то неловко, со странным видом.
– Штейнер пошел к полковнику Радлю, – сказал он, беспомощно пожав плечами. – Откровенно скажу вам, полковник, никто не знает, что делать.
– Ну что ж, подождем.
Он криво усмехнулся:
– Мы только и делаем, что ждем. Даст Бог, может, снова увижу свою Гретхен. Уж и не чаял, что доживу.
И он вернулся к своим, а я закурил одну из французских сигарет и стал протискиваться сквозь толпу к боковой двери, которая не охранялась – промашка Брауна, вполне понятная в такой обстановке.
Дождь лил такой, что не видно было северной стены кладбища. Могила моего отца находилась там, под большим кипарисом; мать похоронили рядом с ним. Само дерево – прямое, не гнущееся под струями дождя, – стояло словно мрачный часовой.
Под сводами церкви все громче звучал смех, раздавались возгласы спорящих. Нарастало опасное возбуждение. Немцы ошиблись, собрав здесь тюремщиков и заключенных под одной крышей. Обиды и унижения выходили наружу, атмосфера накалялась, мало кто был способен прислушаться к голосу разума.
Открылась дверь, и появился Хаген.
– Мы вас разыскиваем, сэр. Пришла мисс де Бомарше. Хочет с вами поговорить.
Я вернулся с ним в помещение и стал протискиваться сквозь шумную толчею. Симона стояла у главного входа с Брауном, рядом – Фитцджеральд и его рейнджеры. Она выглядела чрезвычайно возбужденной, щеки горели неестественным румянцем.
Схватив меня за рукав, она сказала:
– Не правда ли, это потрясающе, Оуэн? Весь госпиталь гудит.
Шум в помещении был такой, что было трудно расслышать собственный голос. Я сказал Брауну, что мы пройдем на паперть, и он подал знак саперу, который с небрежно висящим на плече автоматом дежурил у двери. Дверь за нами закрылась, и на какое-то время мы остались одни. Дождь продолжал лить, его струи попадали внутрь и разливались лужицами на холодных каменных плитах.
– Неужели это правда? – настойчиво спрашивала она. – Неужели свершилось то, чего мы ждали?
– Рано или поздно всему приходит конец, – ответил я. – Хорошему и плохому. Таков непреложный закон природы.
Ее платок и старый бушлат намокли от дождя, но она не обращала внимания на такие пустяки.
– Я пришла рассказать о том молодом летчике. С ним все будет хорошо. Падди думал, что ногу придется отнять, когда в первый раз увидел рану, но теперь он склонен считать, что у парня есть шанс выкарабкаться.
Что ж, и это к лучшему.
– Кто бы он ни был, этот парень, ему будет что порассказать внучатам.
Она кивнула как-то странно и отрешенно и стала задумчиво смотреть на дождь.
– Возможно, нам всем будет что порассказать, но у меня какое-то предчувствие... трудно передать словами.
– Радль? – поинтересовался я, обнимая ее. Даже радли в этом мире иногда терпят поражение.
– Наверное, – согласилась она, подняв голову; лицо ее исказилось скрытой мукой. – Господи Боже, я так надеюсь... Ну, мне надо идти, Оуэн. Я нужна Падди в госпитале. Расскажи Манфреду.
Она не поцеловала меня – неспроста. Повернулась и побежала сквозь дождь по тропинке, которая огибала церковь и вела через кладбище к задним воротам.
Не знаю почему, но мне стало грустно. Я вернулся внутрь. Шум стал еще более оглушительным, вдобавок кто-то заиграл на органе. Это был Обермейер; словно забыв обо всем, он играл одну из вещей Баха, и я подумал: как давно он не прикасался к инструменту.
В углу находились Фитцджеральд со своими людьми и Браун; вид у Брауна был обеспокоенный и беспомощный. Когда я подошел поближе, Фитцджеральд сказал сурово:
– Похоже, обстановка выходит из-под контроля.
– Ненадолго, насколько я знаю Радля. Даю еще пять минут. На вашем месте я бы не лез на рожон.
Я протиснулся сквозь толпу, не обращая внимания на дружеские хлопки по спине, и снова подошел к боковой двери, которую Браун оставил без охраны. Дождь по-прежнему хлестал вовсю – казалось, он был готов затопить весь мир.
Я снова посмотрел на кипарис, стоящий у стены кладбища, рядом с могилой отца, и, поддавшись толчку, вышел под дождь и двинулся по гравийной дорожке между могильными плитами.
Вопль, долетевший до моих ушей, был ужасен – так вопят, наверное, грешники в аду. Я огляделся, не поняв, откуда он прозвучал, и тут вопль снова повторился – кричала женщина в смертельном страхе. Я рванулся, забыв про чертову цепь от кандалов, сделал шаг – и рухнул во весь рост, а приподнявшись, увидел, что сквозь пелену дождя ко мне бежит Симона.
Бушлат и старое хлопчатобумажное платье на ней были разодраны, плечо и одна грудь – обнажены. За ней гнался человек, которого я сразу узнал, – один из заключенных «Тодта», рабочий дорожной бригады, здоровенный поляк.
Что тут объяснять? На острове мужчины Бог знает сколько времени обходились без женщин, а последние полгода, кроме Симоны, ни одной женщины здесь вообще не было. Я-то видел, как таращатся на нее жадные мужские глаза. Видел, злился, но понимал. Поляк заключенный подстерег Симону у бокового выхода и погнался за ней через кладбище.
Она бросилась ко мне с протянутыми руками и истерично зарыдала; я едва успел оттолкнуть ее, как он налетел на меня.
Видно было, что парень осатанел и ничего не соображает. Я мало что мог сделать, скованный цепью, как цирковая обезьяна, – пригнувшись, изо всех сил врезал ему по корпусу; сцепившись, мы катались по земле, нещадно стукаясь при этом о надгробные плиты.
К несчастью для меня, он оказался сверху; его руки, как железные клещи, вцепились мне в горло. Дело было дрянь – я не мог вытащить нож, спрятанный в задний потайной карман поясного ремня. Я вцепился в его короткие пальцы и стал выламывать их так, что он взвыл от боли, а я чуть не сблевал от его мерзкого смрадного дыхания, – но прием подействовал: он ослабил хватку.
Я занес руку, чтобы разбить ему кадык, и тут подоспел Штейнер – бледный, решительный, с горящими глазами. Он рывком сдернул поляка с меня, опрокинул на спину и начал кулаком, удар за ударом, месить его физиономию, словно хотел вколотить его в землю.
А я лежал, хватая воздух ртом, когда появились Фитцджеральд и Грант и подняли меня на ноги.
Пока мы дрались, все переменилось. Неподалеку от нас стоял Радль, а за его спиной цепью рассыпались двадцать человек эсэсовских десантников.
Поляк стоял на коленях. Радль подал знак; двое его людей выбежали вперед, приняли поляка от Штейнера и подтащили к Радлю. Радль посмотрел на него с неподдельным отвращением. Я сразу вспомнил нашу первую встречу: круглоголовый фанатик, способный на все.
Он пнул поляка ногой:
– Я проучу тебя, скотина. Увести!
Эсэсовцы поволокли бедолагу прочь. Радль подошел к Штейнеру, который поддерживал Симону, снял свою шинель и накинул ей на плечи.
– Это моя непростительная ошибка. Как командующий, приношу извинения.
Она не могла толком ничего ответить, и он это понял.
– Моя машина у ворот, Штейнер. Отвезите мисс де Бомарше в госпиталь.
Штейнер поднял ее на руки и пошел. Радль обернулся ко мне:
– А сейчас, полковник Морган, если вы и ваши друзья будете так любезны, пройдите со мной. Вы увидите, как свершится правосудие!
Это звучало неприятно, но даже я не был готов к тому, что произошло. В помещении церкви рабочих «Тодта» согнали к стене. Бранденбуржцев и нескольких саперов построили у двери, а эсэсовские молодчики уверенно и спокойно взяли всех на мушку.
Двое немцев держали поляка. Лицо его было в крови от кулаков Штейнера; вряд ли он понимал, что происходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Дорогой мой Штейнер, – удивленно поднял брови Радль, – подобные дела – ваша специальность. Не смею указывать. – Он пожал плечами. – Надеюсь, что вы не проделаете такую дыру в заграждениях, как там, в заливе. Ясно?
– Так точно, – щелкнув каблуками, ответил Штейнер. – Разрешите приступить?
Радль небрежно махнул рукой, и Штейнер направился к своим четверым товарищам, стоявшим небольшой отдельной группой. Он что-то сказал им, и они немедленно стали расширять проход в проволочных заграждениях, которым пользовались раньше. Штейнер повернулся и подошел к нам с Эзрой.
– Здесь не то что на Лошадиной Подкове, Оуэн. Пройти сквозь проволоку легко. По песку – черта с два.
– Он хочет прикрыться тобой, Манфред, – тихо, но твердо сказал Эзра. – Не попадись.
На лице Штейнера появилась странная ироническая улыбка.
– Мне придется выиграть или проиграть на его условиях, Эзра, разве ты не понимаешь? – Он посмотрел на меня. – А вы, Оуэн, понимаете?
Я кивнул.
– Что я должен сделать?
– Если мне конец, пусть он не выживет. Могу я попросить о таком одолжении?
– Охотно, – согласился я. – Вот вам моя рука. Обещаю, что сделаю это не позже, чем через пятнадцать минут.
– И передайте Симоне, что я ее люблю.
Это прозвучало как требование, а не как просьба. Он круто повернулся и пошел вниз, к проволоке. Его парни уже почти заканчивали: Ланц обрубил последнюю секцию проволоки и откинул ее в сторону. Открылся двадцатифутовый проход к берегу шириной около ярда.
Что он собирается делать? Все молча спрашивали себя об этом; и когда он сделал то, что задумал, люди оцепенели в молчании – это было немыслимо.
Штейнер закурил сигарету, сделал пару глубоких затяжек, отбросил окурок и двинулся сквозь проволоку к берегу так спокойно, словно прогуливался по парку в воскресный день. Послышался невольный вздох ужаса и многоязычный ропот смятения, а потом, словно по общему согласию, снова наступила полная тишина.
Он прошел к воде прямо, как по ниточке. Эзра вцепился мне в руку и простонал:
– Это невероятно, Оуэн! Это чудо...
– Нет, просто везение, – ответил я.
Меня тоже прошиб озноб и по коже пошли мурашки, но я знал, что Штейнеру повезет – он уцелеет. Мы все уцелеем – пока, ибо игра еще не закончена, крупные ставки впереди.
Не слышно было ни звука: мы смотрели в спину Штейнеру, идущему к воде. Он добрался до летчика и опустился рядом с ним на колени. Сзади меня послышался глухой стон. Я обернулся и увидел, что взмокший Хаген крестится.
– Держись, парень, не скули, – сказал ему Грант. – Он должен непременно вернуться.
Штейнер тем временем одним махом взвалил летчика на плечи и повернулся к нам. На таком расстоянии мне не видно было выражения его лица, но казалось, будто оно мне знакомо. Я бросил взгляд на усмехавшегося Радля, подковылял поближе к проволоке и захлопал в ладоши.
– Давай, Манфред! – крикнул я по-английски. – Тебе полагается королевская награда.
Он двинулся обратно. Шел медленно, с тяжестью на плечах, ступни глубоко тонули в мягком песке. Толпа за моей спиной хлынула вперед; солдаты, рабочие «Тодта», рейнджеры и бранденбуржцы – все смешались в одну кучу. Тишина сменилась сдавленным гомоном.
Мне послышался шум машины, но я не отрывал глаз от Штейнера. В толпе произошло движение, и я услыхал голос Падди Райли:
– Матерь Божья!
Рядом возникла Симона. Вцепившись мне в руку, мертвенно-бледная, она сказала:
– Кто-то с батареи позвонил в госпиталь. Мы приехали на санитарной машине.
– Дайте пройти, черт возьми! – крикнул Райли на своем скверном немецком, и толпа расступилась, пропуская двух санитаров с носилками.
Штейнер был уже в двадцати ярдах; вдруг он замер, подняв правую ногу, лицо его застыло. Мы увидели, что он наступил на мину. В толпе кто-то испуганно вскрикнул, люди в страхе начали пятиться, а некоторые бросились на землю в ожидании взрыва.
Взрыва не последовало. Штейнер продолжал стоять, стараясь сохранять равновесие, и лицо его выражало лишь напряженную сосредоточенность. Я оттолкнул Симону и пошел сквозь колючую проволоку, гремя цепью, как сказочное привидение.
Когда я подошел уже достаточно близко, он сказал с улыбкой:
– Что ж так долго?
Я опустился на колени – это удалось мне не сразу из-за цепи на ногах – и аккуратно разгреб песок вокруг мины. Потом бережно вынул ее и поставил набок.
– Бесчувственная скотина, – проговорил он.
Я мотнул головой и огрызнулся:
– Не совсем. Я еще хочу пожить, хоть и готов подохнуть, если надо. Но не здесь и не сейчас. Что-то будет, а что – Бог знает.
Редкие крупные капли дождя застучали по песку. Я поднялся и пошел по проходу под рев толпы, слышный, наверное, даже в Шарлоттстауне. Люди расступились, и Штейнер передал летчика в руки санитаров. Летчик, парень лет девятнадцати – двадцати, был в беспамятстве: из простреленной в нескольких местах ноги текла кровь.
Райли сам пошел впереди носилок сквозь толпу, безжалостно расталкивая всех, кто оказывался на пути. Симона коснулась ладонью руки Штейнера, едва сдерживая слезы.
– Знаю, – мягко сказал он ей, – но не сейчас. Ты нужна доктору Райли. Если сможешь, скажи потом, как этот бедолага будет себя чувствовать.
Она ушла, затерявшись в толпе, которая плотным кольцом окружила Штейнера. Про меня забыли, чего и следовало ожидать, – героем дня был он. Эсэсовцы разогнали людей, и Штейнер направился прямо к Радлю, стоявшему около «мерседеса».
– Кем он оказался? – спросил Радль.
– Один из наших, господин полковник, летчик морской разведывательной авиации.
– Поздравляю. Естественно, я подам соответствующее представление. – Он улыбнулся. – Кто знает, может, еще одна медаль, а?
Снова, хотя мне не видно было лица Штейнера, я ощутил, что еще немного – и он набросится на Радля. Ему все же удалось сдержаться. Радль кивнул водителю, сел в «мерседес» и уехал.
Я вдруг почувствовал, что устал. Повернувшись, я увидел стоящего рядом Фитцджеральда. В его взгляде застыло озадаченное выражение. Бедняга! Он меня так и не раскусил.
– Не понимаю вас, – проговорил он. – Хотите – верьте, хотите – нет. Совершенно вас не понимаю.
– Взаимно, – заметил я и заковылял прочь под усиливающимся дождем.
Толпа начала рассасываться. Рабочие «Тодта» в сопровождении солдат пошли на работу. И все же что-то изменилось. Послышался гул разговоров, люди стали перебегать от одной группы к другой, солдаты и рабочие сгрудились вместе. Потом послышался смех, разрозненные возгласы ликования; появился Эзра, он бежал ко мне сквозь толпу.
Когда он приблизился, словно утратив дар речи, я схватил его за руку и крепко тряхнул:
– Что такое, Эзра? В чем дело?
– Дело? – Он запрокинул голову и рассмеялся так, что воздух вокруг нас сотрясся. – Радио Би-би-си передало специальное сообщение, Оуэн. Русские ворвались в Берлин! Гитлер – мертв!
За его спиной я увидел Штейнера, который издали смотрел на меня. А люди пели, плакали, смеялись, обнимались...
Эзра стиснул мои руки.
– Это – правда, Оуэн! Проклятой войне пришел конец, неужели не понимаешь?
Но война не закончилась – для нас. Я знал это, знал это и Штейнер. Где-то над головой, среди туч, прогремел гром, а потом тучи разверзлись и полил дождь.
Глава 11Скорый суд
Работать никто не стал – все были потрясены сообщением о падении Берлина. Рабочие «Тодта», сбившись в кучки, что-то горячо обсуждали. Как это часто бывает, принятая на «ура» ошеломляющая новость немного погодя стала казаться недостоверной. У фельдфебелей Шмидта и Брауна, обязанных следить за ходом работ, просто опустились руки, а немецкие солдаты чувствовали себя пришибленными.
Фитцджеральд что-то тихо и торопливо сказал своим людям, а затем обратился ко мне:
– Как вы думаете, полковник, это правда?
– Не вижу оснований сомневаться. Эзра все слышал своими ушами.
– Теперь остальное – вопрос времени. С ними покончено. Мы победили.
– Насчет нас надо еще подумать, – заметил я.
Он нахмурился, но сказать ничего не успел, так как прибыл Браун и вступил в беседу со Шмидтом и Штейнером. Очевидно, они решили что-то предпринять.
– Не будете ли вы любезны собрать своих людей, полковник? – вежливо обратился он ко мне. – Мы решили всех вас отправить обратно в Шарлоттстаун. Вы сможете переждать в церкви вместе с рабочими «Тодта», пока мы точно узнаем, что происходит.
* * *
Приходская церковь острова Сен-Пьер стояла посреди большого кладбища, обнесенного высокими стенами, на главной улице, рядом с плац-комендатурой. С началом войны все скамейки из нее убрали, и некоторое время она служила продовольственным складом. В последний год там размещались рабочие «Тодта», которым в другом месте пришлось бы туго; стены старинной кладки были в толщину не менее трех футов и неплохо защищали от сильной стужи и зимних ветров.
Как я уже говорил, скамейки из помещения были давно вынесены, и рабочие «Тодта» спали на полу. Но место за алтарными вратами было нетронутым, дары уцелели, да и сам престол остался невредим, лишь покров да подсвечники исчезли.
Когда нас привели туда, никто не знал, что делать. Наверное, маленькая церковь отродясь не вмещала такого скопления людей, даже во время церковных праздников. Дождь лил так сильно, что все тесно сгрудились – солдаты, рабочие «Тодта», заключенные, а Штейнер и немцы унтеры снова собрались в углу, чтобы обсудить положение. Наконец он ушел вместе со Шмидтом, а Браун подошел ко мне как-то неловко, со странным видом.
– Штейнер пошел к полковнику Радлю, – сказал он, беспомощно пожав плечами. – Откровенно скажу вам, полковник, никто не знает, что делать.
– Ну что ж, подождем.
Он криво усмехнулся:
– Мы только и делаем, что ждем. Даст Бог, может, снова увижу свою Гретхен. Уж и не чаял, что доживу.
И он вернулся к своим, а я закурил одну из французских сигарет и стал протискиваться сквозь толпу к боковой двери, которая не охранялась – промашка Брауна, вполне понятная в такой обстановке.
Дождь лил такой, что не видно было северной стены кладбища. Могила моего отца находилась там, под большим кипарисом; мать похоронили рядом с ним. Само дерево – прямое, не гнущееся под струями дождя, – стояло словно мрачный часовой.
Под сводами церкви все громче звучал смех, раздавались возгласы спорящих. Нарастало опасное возбуждение. Немцы ошиблись, собрав здесь тюремщиков и заключенных под одной крышей. Обиды и унижения выходили наружу, атмосфера накалялась, мало кто был способен прислушаться к голосу разума.
Открылась дверь, и появился Хаген.
– Мы вас разыскиваем, сэр. Пришла мисс де Бомарше. Хочет с вами поговорить.
Я вернулся с ним в помещение и стал протискиваться сквозь шумную толчею. Симона стояла у главного входа с Брауном, рядом – Фитцджеральд и его рейнджеры. Она выглядела чрезвычайно возбужденной, щеки горели неестественным румянцем.
Схватив меня за рукав, она сказала:
– Не правда ли, это потрясающе, Оуэн? Весь госпиталь гудит.
Шум в помещении был такой, что было трудно расслышать собственный голос. Я сказал Брауну, что мы пройдем на паперть, и он подал знак саперу, который с небрежно висящим на плече автоматом дежурил у двери. Дверь за нами закрылась, и на какое-то время мы остались одни. Дождь продолжал лить, его струи попадали внутрь и разливались лужицами на холодных каменных плитах.
– Неужели это правда? – настойчиво спрашивала она. – Неужели свершилось то, чего мы ждали?
– Рано или поздно всему приходит конец, – ответил я. – Хорошему и плохому. Таков непреложный закон природы.
Ее платок и старый бушлат намокли от дождя, но она не обращала внимания на такие пустяки.
– Я пришла рассказать о том молодом летчике. С ним все будет хорошо. Падди думал, что ногу придется отнять, когда в первый раз увидел рану, но теперь он склонен считать, что у парня есть шанс выкарабкаться.
Что ж, и это к лучшему.
– Кто бы он ни был, этот парень, ему будет что порассказать внучатам.
Она кивнула как-то странно и отрешенно и стала задумчиво смотреть на дождь.
– Возможно, нам всем будет что порассказать, но у меня какое-то предчувствие... трудно передать словами.
– Радль? – поинтересовался я, обнимая ее. Даже радли в этом мире иногда терпят поражение.
– Наверное, – согласилась она, подняв голову; лицо ее исказилось скрытой мукой. – Господи Боже, я так надеюсь... Ну, мне надо идти, Оуэн. Я нужна Падди в госпитале. Расскажи Манфреду.
Она не поцеловала меня – неспроста. Повернулась и побежала сквозь дождь по тропинке, которая огибала церковь и вела через кладбище к задним воротам.
Не знаю почему, но мне стало грустно. Я вернулся внутрь. Шум стал еще более оглушительным, вдобавок кто-то заиграл на органе. Это был Обермейер; словно забыв обо всем, он играл одну из вещей Баха, и я подумал: как давно он не прикасался к инструменту.
В углу находились Фитцджеральд со своими людьми и Браун; вид у Брауна был обеспокоенный и беспомощный. Когда я подошел поближе, Фитцджеральд сказал сурово:
– Похоже, обстановка выходит из-под контроля.
– Ненадолго, насколько я знаю Радля. Даю еще пять минут. На вашем месте я бы не лез на рожон.
Я протиснулся сквозь толпу, не обращая внимания на дружеские хлопки по спине, и снова подошел к боковой двери, которую Браун оставил без охраны. Дождь по-прежнему хлестал вовсю – казалось, он был готов затопить весь мир.
Я снова посмотрел на кипарис, стоящий у стены кладбища, рядом с могилой отца, и, поддавшись толчку, вышел под дождь и двинулся по гравийной дорожке между могильными плитами.
Вопль, долетевший до моих ушей, был ужасен – так вопят, наверное, грешники в аду. Я огляделся, не поняв, откуда он прозвучал, и тут вопль снова повторился – кричала женщина в смертельном страхе. Я рванулся, забыв про чертову цепь от кандалов, сделал шаг – и рухнул во весь рост, а приподнявшись, увидел, что сквозь пелену дождя ко мне бежит Симона.
Бушлат и старое хлопчатобумажное платье на ней были разодраны, плечо и одна грудь – обнажены. За ней гнался человек, которого я сразу узнал, – один из заключенных «Тодта», рабочий дорожной бригады, здоровенный поляк.
Что тут объяснять? На острове мужчины Бог знает сколько времени обходились без женщин, а последние полгода, кроме Симоны, ни одной женщины здесь вообще не было. Я-то видел, как таращатся на нее жадные мужские глаза. Видел, злился, но понимал. Поляк заключенный подстерег Симону у бокового выхода и погнался за ней через кладбище.
Она бросилась ко мне с протянутыми руками и истерично зарыдала; я едва успел оттолкнуть ее, как он налетел на меня.
Видно было, что парень осатанел и ничего не соображает. Я мало что мог сделать, скованный цепью, как цирковая обезьяна, – пригнувшись, изо всех сил врезал ему по корпусу; сцепившись, мы катались по земле, нещадно стукаясь при этом о надгробные плиты.
К несчастью для меня, он оказался сверху; его руки, как железные клещи, вцепились мне в горло. Дело было дрянь – я не мог вытащить нож, спрятанный в задний потайной карман поясного ремня. Я вцепился в его короткие пальцы и стал выламывать их так, что он взвыл от боли, а я чуть не сблевал от его мерзкого смрадного дыхания, – но прием подействовал: он ослабил хватку.
Я занес руку, чтобы разбить ему кадык, и тут подоспел Штейнер – бледный, решительный, с горящими глазами. Он рывком сдернул поляка с меня, опрокинул на спину и начал кулаком, удар за ударом, месить его физиономию, словно хотел вколотить его в землю.
А я лежал, хватая воздух ртом, когда появились Фитцджеральд и Грант и подняли меня на ноги.
Пока мы дрались, все переменилось. Неподалеку от нас стоял Радль, а за его спиной цепью рассыпались двадцать человек эсэсовских десантников.
Поляк стоял на коленях. Радль подал знак; двое его людей выбежали вперед, приняли поляка от Штейнера и подтащили к Радлю. Радль посмотрел на него с неподдельным отвращением. Я сразу вспомнил нашу первую встречу: круглоголовый фанатик, способный на все.
Он пнул поляка ногой:
– Я проучу тебя, скотина. Увести!
Эсэсовцы поволокли бедолагу прочь. Радль подошел к Штейнеру, который поддерживал Симону, снял свою шинель и накинул ей на плечи.
– Это моя непростительная ошибка. Как командующий, приношу извинения.
Она не могла толком ничего ответить, и он это понял.
– Моя машина у ворот, Штейнер. Отвезите мисс де Бомарше в госпиталь.
Штейнер поднял ее на руки и пошел. Радль обернулся ко мне:
– А сейчас, полковник Морган, если вы и ваши друзья будете так любезны, пройдите со мной. Вы увидите, как свершится правосудие!
Это звучало неприятно, но даже я не был готов к тому, что произошло. В помещении церкви рабочих «Тодта» согнали к стене. Бранденбуржцев и нескольких саперов построили у двери, а эсэсовские молодчики уверенно и спокойно взяли всех на мушку.
Двое немцев держали поляка. Лицо его было в крови от кулаков Штейнера; вряд ли он понимал, что происходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21