Есть различные дыхательные упражнения, помогающие развивать чи. Что-то типа самогипноза.
Он объяснил мне одно из них, и все это показалось мне столь выморочным, что я решил было — тюремное заточение худо сказалось на умственных способностях генерала.
Видимо, мысли отразились на моем лице, потому что Сен-Клер громко расхохотался.
— Вы думаете, что я сошел с ума, не так ли? Да нет, мой мальчик, пока не сошел. До него осталось мили полторы. Если будешь слушаться меня, то получишь десятипроцентную гарантию того, что сможешь пройти через этот ад, не развалившись на составные части. А сейчас я бы на твоем месте поспал.
Он перестал обращать на меня внимание, а, взяв издание «Цитатника» Мао Цзэдуна в мягкой обложке, погрузился в чтение. К этому времени я уже ничего не соображал, и даже несколько шагов до моей койки представились мне бесконечным путешествием.
Соломенный матрас показался мне мягче пуховой перины, ощущение, когда усталые члены опустились на постель, доставило чуть ли не мазохистское наслаждение. Я закрыл глаза, помедлил на грани сна и стал понемногу съезжать во тьму, чувствуя, как все напряжение уходит из тела. Где-то в голове начал звонить колокол — жутким, кошмарным клацаньем, касавшимся обнаженных нервных окончаний, как оголенный электрический провод.
Я понял, что Сен-Клер издал упреждающий крик, и тут дверь в камеру распахнулась и на пороге появился в сопровождении дюжины солдат, трое из которых примкнули к «Калашниковым» штыки, давешний молодой офицер. Вопя, словно ненормальные, они распластали Сен-Клера по стене. Остальные солдаты были вооружены дубинками.
— Помни, парень, все, что я тебе говорил! — крикнул мне вслед Сен-Клер. Меня вышвырнули в двери, и офицер помог мне двигаться носком ботинка.
Меня пинали и били всю дорогу: по коридору, затем вниз четыре пролета каменных ступеней, — и загнали в какой-то каменный тупичок, где я, скорчившись, как раненое животное, старался уберечь голову от беспрерывно падающих дубинок, закрывая в отчаянии ее руками.
Затем меня в полубессознательном состоянии рывком поставили на ноги, сорвали одежду. Послышался непонятный говор, все поплыло, клацнула железная дверь, и я остался в одиночестве.
* * *
Так бывает в те странные минуты, когда вы просыпаетесь в полнейшей темноте в половине третьего утра и тут же укутываетесь поплотнее в одеяло, заполненные ощущением смертельной опасности, ужаса, неподвластного пониманию, поджидающего вас в дальнем конце комнаты.
Только на сей раз все было по-настоящему. И нельзя было завернуться в одеяло. Сен-Клер выжил здесь три недели. Три недели. Вечность казалась мгновением по сравнению с этим сроком.
Я сделал неуверенный шаг вперед и врезался в каменную стену. Затем отступил на два шага назад и дотронулся до другой стены. Еще три в сторону и четыре шага в другую привели меня обратно к железной двери.
Каменная могила. Утроба. И холод. Невероятный холод. Внизу у двери — крысиная щелка, сквозь которую пробивается желтый свет. В нее просунули что-то типа кастрюльки, и щель исчезла.
В кастрюльке оказалась вода — свежая, холодная. Я немного отпил, затем скорчился возле двери и стал ждать.
* * *
Постепенно я впал в забытье и проспал, видимо, довольно долго, что было неудивительно, если принять во внимание то, через что мне пришлось пройти. Я проснулся все в той же полнейшей темноте.
Мне нужно было сходить в туалет, и я замолотил — безо всякого эффекта — по металлической двери и наконец пристроился в одном из углов камеры. Подобные отправления не могли смягчить пребывания в этом замечательном месте.
Сколько времени прошло? Четыре часа? Десять?
Я сидел, напряженно стараясь уловить хотя бы звук, которого так и не последовало, и наконец понял, что сейчас половина третьего утра и там, в углу комнаты, меня снова дожидается тот самый безымянный ужас, который кладет конец всему на свете.
Мне хотелось орать. Но я сдержался. И начал отражать его атаки. Для начала в ход пошла поэзия: я принялся декламировать вслух, но это не принесло облегчения, потому что голос мой, казалось, принадлежит какому-то другому человеку, и это встревожило меня еще сильнее. Затем я постарался припомнить прочитанные мной книги. Солидные, знаменитые тома, одно перечисление которых займет кучу времени. Я хорошо помнил «Оливера Твиста» и мог процитировать «Великого Гэтсби» почти слово в слово, а вот на «Дэвиде Копперфильде» застрял.
Примерно в то же самое время я принялся вспоминать Сен-Клера, потому что, как только речь заходила об американских воздушно-десантных войсках, всплывало его имя: он был для нас легендарной личностью. Генерал и его история входили в обучение новобранцев точно так же, как и прыжки с парашютом или разбор и сборка вслепую винтовки М-16.
Бригадный генерал Джеймс Максуэлл Сен-Клер был личностью выдающейся. Сын негритянского миллионера, сделавшего свой первый миллион на страховке, никогда не оборачивался назад и не жалел о сделанном. Никаких серебряных ложек — чистейшее восемнадцатикаратное золото. Гарвард — все самое лучшее, — а затем вступление в ряды воздушно-десантных войск в сорок первом.
Будучи сержантом, он попал в плен в Италии. Бежал, сражался с партизанами в болотах реки По, взял под командование четыреста человек, задержавших продвижение немецкой пехотной дивизии на три дня. За что получил чин офицера и через год стал капитаном. Высадился в Бретани за неделю до наступления союзных войск с подразделениями британских воздушно-десантных соединений.
Медаль Чести он получил в пятьдесят втором году в Корее. Когда подразделение диверсантов не смогло подорвать мост, по которому должны были пройти вражеские войска, Сен-Клер сделал все лично. Взорвал гранатами. Практически никто в американской армии не удивился, когда его выловили из воды живым.
Вкус к жизни у него был просто потрясающий.
Женщины, выпивка и еда — именно в таком порядке, но, оглядываясь назад, я вижу, что самым главным для него всегда оставалось действие и огромная сцена, на которой он мог появляться.
Черт, но я бешено замерз и уже трясся, чувствуя, как конечности безостановочно дергаются. Я обхватил себя покрепче руками, но понял, что толку от этого маловато. Видимо, именно в тот момент я вспомнил слова Сен-Клера и даже пару строк из какого-то даосского стихотворения, которое он цитировал: «В движении будь водой, в остальном — зеркалом».
Терять мне было абсолютно нечего — это понятно, поэтому я сел по-турецки и сконцентрировался на точном воспроизведении дыхательных упражнений, которые мне показывал генерал. Методу развития загадочного ч и, о котором он рассказывал.
Я постарался как можно глубже расслабиться, вдыхая воздух через ноздри, а выдыхая ртом. Зажмурил глаза — что в данной обстановке не имело особого значения — и прикрыл правое ухо левой рукой. Через пяток минут я поменял руки местами: прикрыл левое ухо правой рукой. Через следующие пять минут я заблокировал оба уха, перекрестив руки.
Все это казалось невероятной глупостью, даже если техника и была разработана несколько тысяч лет назад, если верить словам Сен-Клера, но, по крайней мере, конечности мои перестали трястись, а звук вылетающего изо рта дыхания казался удивительно мирным. Я больше не придавал значения ледяному каменному полу и холоду, а как бы парил в прохладной темноте, вслушиваясь в собственное дыхание.
Словно шорох набегающих на берег волн, словно шелест листьев в осеннем лесу, словно перешептывание мертвых полей. Словно... ничто.
* * *
Меня держали в подвале восемь дней — за это время я окончательно ослаб. Применяя технику, продемонстрированную мне Сен-Клером, я мог по собственному желанию впасть в транс, выходя из него, как оказывалось позже, через пятнадцать — двадцать часов.
В течение всего этого времени у меня не появилось ни одного человека, я не услышал ни единого голоса. Ни разу за время моего бодрствования я не заметил светящейся щели, хотя несколько мисок воды говорили о том, что, видимо, ее открывали, когда я пребывал в трансе. Еды не давали.
К концу этого срока условия стали ужасающими. В камере воняло — по понятной причине, — как в канализации, а я чувствовал себя легоньким, как пушинка. К тому же сознание не указывало на присутствие снов, мыслей, чего угодно — до самого конца, когда мне привиделся самый жуткий в жизни сон.
* * *
Я лежал на маленькой кровати, совершенно голый, лился полусвет. Значит, это не Клетка, потому что я снова мог видеть. Видеть бледный, рассеянный, золотистый поток, окружающей все вокруг. Было тепло. Меня окутывало тепло, и неудивительно, потому что комната тонула в паре.
Раздался голос — слегка искаженный, словно эхо, донесшееся издалека:
— Эллис? Ты где, Эллис?
Я поднял голову и увидел, что примерно в ярде от меня стоит Мадам Ню. На ней были форменная юбка и высокие ботинки, но гимнастерку она сняла. Под ней оказалась простая хлопчатобумажная рубаха.
Рубаха намокла от поднимающегося кверху пара, и я увидел расцветающие на кончиках грудей соски, а затем стали видны и сами груди: словно по мановению волшебной палочки, материя растворилась — и верхняя часть туловища женщины обнажилась.
Это показалось мне самым эротичным, что может быть на свете, и вид тела наэлектризовал атмосферу настолько, что мое тело ответило на безмолвный призыв. Мадам Ню подошла к моей постели, склонилась и положила руку на меня.
Я постарался отодвинуться, но женщина улыбнулась и произнесла все тем же далеким, искаженным голосом:
— Но, Элис, здесь же абсолютно нечего стыдиться и бояться. Нечего.
Она расстегнула молнию на боку форменной юбки и выскользнула из нее. Под ней оказались хлопчатобумажные трусики, так же, как и рубаха, мокрые от пара. Она, ничуть не стесняясь и не задумываясь, сняла их, затем села на краешек кровати и расстегнула рубашку.
Груди у нее были круглые и полные, мокрые от испарений, невероятно красивые. Меня трясло, словно лист под ударами бури, когда она наклонилась и прижала к ним мое лицо.
— Бедненький Эллис. — Голос отражался от тумана. — Бедный маленький Эллис Джексон. Никто его не любит. Никто. — Тут она отодвинулась так, чтобы посмотреть мне в глаза. — Но я люблю тебя, Эллис, правда. Люблю.
Она откинулась на спину, раздвинув ноги, чтобы принять меня, и рот ее был слаще вина, а огонь моей спермы вонзился в нее с такой силой, что она не выдержала и закричала. Я тоже.
От этого крика я и очнулся в темноте Клетки, вонь ударила в ноздри, я стоял и орал, сметая темные силы, возникшие на моем пути.
Раздался грохот засовов, и через секунду дверь распахнулась и в камеру хлынула волна желтого света.
Они все стояли за дверью: молодой офицер и его люди, полковник Чен-Куен и Мадам Ню за его спиной — очень подтянутая, при полной униформе, включая и остроконечную фуражку с красной звездой во лбу. Выглядела она бледной и шокированной. Нет, больше того — измученной, в отличие от Чен-Куена. Этот был заинтересован: как же я вынес все, что выпало на мою долю, — бесстрастный ученый.
Я стоял, покачиваясь из стороны в сторону, пока они возились с находящейся рядом с моей камерой дверью. Когда она отворилась, из нее хлынула темнота, а затем появился Сен-Клер.
Его тело напоминало статую Колосса Родосского, вырезанную из черного дерева, на лице написана невыразимая гордость. Нагота его явно не смущала. Увидев, в каком я состоянии, он двумя широкими шагами пересек коридор и подхватил меня, когда я начал заваливаться назад.
— Нет, Эллис, не сейчас. Не сейчас, раз уж ты зашел так далеко, — сказал он. — Мы сами дойдем до Медицинского центра и будем вести себя, как подобает мужчинам.
Эти слова влили в меня порцию бодрости, а сильная рука поставила вертикально. На своих двоих мы поднялись по лестнице, вышли в главные ворота, пересекли территорию лагеря и вошли под жидким дождичком в Медицинский центр.
Стоял серый холодный вечер.
После этого нас разделили, и я очутился в маленькой комнатке, завернутый в огромное полотенце после приема горячего душа. Появилась врачиха, быстро осмотрела меня, сделала укол в правую руку и вышла.
Когда дверь снова щелкнула замком, я лежал на койке, уставившись в низкий потолок. Возле кровати появилась Мадам Ню. В глазах ее стояли слезы, когда она опустилась на колени и взяла меня за руку:
— Эллис, я не знала, что они так с тобой поступят. Не знала.
По какой-то не очень понятной причине я ей поверил, может быть потому, что ни разу в жизни мне не было так приятно оттого, что надо мной плакала женщина.
Я сказал:
— Все в порядке. Ведь я в конце концов не развалился на части, не правда ли?
Она беспомощно зарыдала, прижимаясь лицом к моей груди. Я принялся очень осторожно гладить ее по волосам.
* * *
Следующие недели превратились в странную фантастическую череду, к которой я очень быстро привык. Я все так же сидел в одной камере с Сен-Клером, и каждое утро, ровно в шесть, нас вдвоем отводили в Идеологический центр. Там нас рассаживали по крошечным кабинкам, выдавали наушники, и начиналось прослушивание бесконечных магнитофонных лент.
Теоретическая болтовня касалась одного и того же. Сначала Маркс и Ленин, а затем Мао Цзэдун — до тех пор, пока его болтовня не начинала сочиться у нас из ушей. Практически ничто не задерживалось в моей голове, хотя годы спустя я вдруг стал замечать, что спорю, применяя марксистскую терминологию. В этом отношении мне сильно помогал Сен-Клер. Именно он указал мне на несоответствия и неточности работ Маркса. А также заимствования. Например, все, что немецкий еврей написал о войне, было почерпнуто из известной работы Сунь-Цзы «Искусство воевать», написанной в пятисотом году до нашей эры. Как говорили иезуиты, раз украл — все украл, поэтому с тех пор я никогда не придавал значения работам этого «великого» человека.
Пять часов в день отводилось изучению китайского языка. В одном из разговоров Чен-Куен сказал, что это должно сблизить нас, помочь достичь взаимопонимания, — объяснение, не имевшее для меня ни малейшего смысла. Но я всегда неплохо справлялся с языками, к тому же это было неплохим времяпрепровождением.
Каждый день устраивались длительные «инструктажи» с Мадам Ню, о которых Сен-Клер просил меня подробнейшим образом рассказывать вечером. Генерал обучал меня каратэ и айкидо, подробно останавливаясь на длительных и сложных дыхательных упражнениях. Все это должно было послужить на пользу моему здоровью и помочь нам в один прекрасный день «ломануться отсюда» — такова была любимейшая фраза Сен-Клера.
Он был оригинальнейшим из людей. Он прекрасно знал философию, психологию, разбирался в военной стратегии, начиная с Сунь-Цзы и By Чи и заканчивая Клаузевицем и Лидделем Хартом, читал наизусть огромные отрывки из литературных и поэтических произведений в особенности, к которым испытывал глубочайшее почтение. Он настаивал на том, чтобы мы разговаривали между собой по-китайски, и даже обучал меня игре на гитаре.
Своей брызжущей через край энергией он заполнял каждую минуту своего и моего существования. Сен-Клер напоминал мне посаженного в клетку тигра, ждущего момента, чтобы совершить смертельный прыжок.
Я как-то попытался охарактеризовать его, но смог подобрать лишь такие эпитеты, как остроумный, привлекательный, смелый, совершенно неразборчивый в средствах, аморальный. Все, что я знал и во что до конца верил, так это то, что он был самым завершенным из тех людей, которые встречались на моем пути. Если кто и жил совершенно спонтанно, следуя за тропкой, высвечивающейся в данную секунду перед глазами, так это был генерал Сен-Клер.
* * *
Самой странной составляющей всего этого периода была моя связь с Мадам Ню.
Каждый день меня приводили на второй этаж монастыря, в ее кабинет. Возле дверей всегда стояло двое охранников, но в комнате мы были одни.
Это было очень удобное помещение — к моему удивлению, — хотя теперь я думаю, что все дело было в обстановке. На полу — китайские коврики, современный стол и крутящиеся кресла, шкаф для бумаг, акварели на стене и еще — крайне практичная кушетка, какие стоят в кабинетах психотерапевтов. Обитая черной кожей.
С самого начала стало ясно, что это психоаналитические сеансы. Что Мадам Ню должна залезть мне в печенки.
Не то чтобы я очень возражал, потому что сеансы моментально превратились в игру в вопросы и ответы — мои ответы, — ведь играть мне очень нравилось, так же как и находиться подле Мадам. Быть рядом.
С самого начала она была несколько отстранение и спокойна, сразу настояла на том, чтобы называть меня Эллисом, и ни словом не обмолвилась о срыве возле моей постели в тот вечер, когда меня выпустили из Клетки.
Но я никак не мог избавиться от того странного сна, эротической фантазии — такой правдоподобной, что даже, когда Мадам Ню просто вставала и потягивалась или отходила к окну, положив руку на бедро, эти жесты пробуждали во мне дикую страсть и пульс толчками рвал вены на руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Он объяснил мне одно из них, и все это показалось мне столь выморочным, что я решил было — тюремное заточение худо сказалось на умственных способностях генерала.
Видимо, мысли отразились на моем лице, потому что Сен-Клер громко расхохотался.
— Вы думаете, что я сошел с ума, не так ли? Да нет, мой мальчик, пока не сошел. До него осталось мили полторы. Если будешь слушаться меня, то получишь десятипроцентную гарантию того, что сможешь пройти через этот ад, не развалившись на составные части. А сейчас я бы на твоем месте поспал.
Он перестал обращать на меня внимание, а, взяв издание «Цитатника» Мао Цзэдуна в мягкой обложке, погрузился в чтение. К этому времени я уже ничего не соображал, и даже несколько шагов до моей койки представились мне бесконечным путешествием.
Соломенный матрас показался мне мягче пуховой перины, ощущение, когда усталые члены опустились на постель, доставило чуть ли не мазохистское наслаждение. Я закрыл глаза, помедлил на грани сна и стал понемногу съезжать во тьму, чувствуя, как все напряжение уходит из тела. Где-то в голове начал звонить колокол — жутким, кошмарным клацаньем, касавшимся обнаженных нервных окончаний, как оголенный электрический провод.
Я понял, что Сен-Клер издал упреждающий крик, и тут дверь в камеру распахнулась и на пороге появился в сопровождении дюжины солдат, трое из которых примкнули к «Калашниковым» штыки, давешний молодой офицер. Вопя, словно ненормальные, они распластали Сен-Клера по стене. Остальные солдаты были вооружены дубинками.
— Помни, парень, все, что я тебе говорил! — крикнул мне вслед Сен-Клер. Меня вышвырнули в двери, и офицер помог мне двигаться носком ботинка.
Меня пинали и били всю дорогу: по коридору, затем вниз четыре пролета каменных ступеней, — и загнали в какой-то каменный тупичок, где я, скорчившись, как раненое животное, старался уберечь голову от беспрерывно падающих дубинок, закрывая в отчаянии ее руками.
Затем меня в полубессознательном состоянии рывком поставили на ноги, сорвали одежду. Послышался непонятный говор, все поплыло, клацнула железная дверь, и я остался в одиночестве.
* * *
Так бывает в те странные минуты, когда вы просыпаетесь в полнейшей темноте в половине третьего утра и тут же укутываетесь поплотнее в одеяло, заполненные ощущением смертельной опасности, ужаса, неподвластного пониманию, поджидающего вас в дальнем конце комнаты.
Только на сей раз все было по-настоящему. И нельзя было завернуться в одеяло. Сен-Клер выжил здесь три недели. Три недели. Вечность казалась мгновением по сравнению с этим сроком.
Я сделал неуверенный шаг вперед и врезался в каменную стену. Затем отступил на два шага назад и дотронулся до другой стены. Еще три в сторону и четыре шага в другую привели меня обратно к железной двери.
Каменная могила. Утроба. И холод. Невероятный холод. Внизу у двери — крысиная щелка, сквозь которую пробивается желтый свет. В нее просунули что-то типа кастрюльки, и щель исчезла.
В кастрюльке оказалась вода — свежая, холодная. Я немного отпил, затем скорчился возле двери и стал ждать.
* * *
Постепенно я впал в забытье и проспал, видимо, довольно долго, что было неудивительно, если принять во внимание то, через что мне пришлось пройти. Я проснулся все в той же полнейшей темноте.
Мне нужно было сходить в туалет, и я замолотил — безо всякого эффекта — по металлической двери и наконец пристроился в одном из углов камеры. Подобные отправления не могли смягчить пребывания в этом замечательном месте.
Сколько времени прошло? Четыре часа? Десять?
Я сидел, напряженно стараясь уловить хотя бы звук, которого так и не последовало, и наконец понял, что сейчас половина третьего утра и там, в углу комнаты, меня снова дожидается тот самый безымянный ужас, который кладет конец всему на свете.
Мне хотелось орать. Но я сдержался. И начал отражать его атаки. Для начала в ход пошла поэзия: я принялся декламировать вслух, но это не принесло облегчения, потому что голос мой, казалось, принадлежит какому-то другому человеку, и это встревожило меня еще сильнее. Затем я постарался припомнить прочитанные мной книги. Солидные, знаменитые тома, одно перечисление которых займет кучу времени. Я хорошо помнил «Оливера Твиста» и мог процитировать «Великого Гэтсби» почти слово в слово, а вот на «Дэвиде Копперфильде» застрял.
Примерно в то же самое время я принялся вспоминать Сен-Клера, потому что, как только речь заходила об американских воздушно-десантных войсках, всплывало его имя: он был для нас легендарной личностью. Генерал и его история входили в обучение новобранцев точно так же, как и прыжки с парашютом или разбор и сборка вслепую винтовки М-16.
Бригадный генерал Джеймс Максуэлл Сен-Клер был личностью выдающейся. Сын негритянского миллионера, сделавшего свой первый миллион на страховке, никогда не оборачивался назад и не жалел о сделанном. Никаких серебряных ложек — чистейшее восемнадцатикаратное золото. Гарвард — все самое лучшее, — а затем вступление в ряды воздушно-десантных войск в сорок первом.
Будучи сержантом, он попал в плен в Италии. Бежал, сражался с партизанами в болотах реки По, взял под командование четыреста человек, задержавших продвижение немецкой пехотной дивизии на три дня. За что получил чин офицера и через год стал капитаном. Высадился в Бретани за неделю до наступления союзных войск с подразделениями британских воздушно-десантных соединений.
Медаль Чести он получил в пятьдесят втором году в Корее. Когда подразделение диверсантов не смогло подорвать мост, по которому должны были пройти вражеские войска, Сен-Клер сделал все лично. Взорвал гранатами. Практически никто в американской армии не удивился, когда его выловили из воды живым.
Вкус к жизни у него был просто потрясающий.
Женщины, выпивка и еда — именно в таком порядке, но, оглядываясь назад, я вижу, что самым главным для него всегда оставалось действие и огромная сцена, на которой он мог появляться.
Черт, но я бешено замерз и уже трясся, чувствуя, как конечности безостановочно дергаются. Я обхватил себя покрепче руками, но понял, что толку от этого маловато. Видимо, именно в тот момент я вспомнил слова Сен-Клера и даже пару строк из какого-то даосского стихотворения, которое он цитировал: «В движении будь водой, в остальном — зеркалом».
Терять мне было абсолютно нечего — это понятно, поэтому я сел по-турецки и сконцентрировался на точном воспроизведении дыхательных упражнений, которые мне показывал генерал. Методу развития загадочного ч и, о котором он рассказывал.
Я постарался как можно глубже расслабиться, вдыхая воздух через ноздри, а выдыхая ртом. Зажмурил глаза — что в данной обстановке не имело особого значения — и прикрыл правое ухо левой рукой. Через пяток минут я поменял руки местами: прикрыл левое ухо правой рукой. Через следующие пять минут я заблокировал оба уха, перекрестив руки.
Все это казалось невероятной глупостью, даже если техника и была разработана несколько тысяч лет назад, если верить словам Сен-Клера, но, по крайней мере, конечности мои перестали трястись, а звук вылетающего изо рта дыхания казался удивительно мирным. Я больше не придавал значения ледяному каменному полу и холоду, а как бы парил в прохладной темноте, вслушиваясь в собственное дыхание.
Словно шорох набегающих на берег волн, словно шелест листьев в осеннем лесу, словно перешептывание мертвых полей. Словно... ничто.
* * *
Меня держали в подвале восемь дней — за это время я окончательно ослаб. Применяя технику, продемонстрированную мне Сен-Клером, я мог по собственному желанию впасть в транс, выходя из него, как оказывалось позже, через пятнадцать — двадцать часов.
В течение всего этого времени у меня не появилось ни одного человека, я не услышал ни единого голоса. Ни разу за время моего бодрствования я не заметил светящейся щели, хотя несколько мисок воды говорили о том, что, видимо, ее открывали, когда я пребывал в трансе. Еды не давали.
К концу этого срока условия стали ужасающими. В камере воняло — по понятной причине, — как в канализации, а я чувствовал себя легоньким, как пушинка. К тому же сознание не указывало на присутствие снов, мыслей, чего угодно — до самого конца, когда мне привиделся самый жуткий в жизни сон.
* * *
Я лежал на маленькой кровати, совершенно голый, лился полусвет. Значит, это не Клетка, потому что я снова мог видеть. Видеть бледный, рассеянный, золотистый поток, окружающей все вокруг. Было тепло. Меня окутывало тепло, и неудивительно, потому что комната тонула в паре.
Раздался голос — слегка искаженный, словно эхо, донесшееся издалека:
— Эллис? Ты где, Эллис?
Я поднял голову и увидел, что примерно в ярде от меня стоит Мадам Ню. На ней были форменная юбка и высокие ботинки, но гимнастерку она сняла. Под ней оказалась простая хлопчатобумажная рубаха.
Рубаха намокла от поднимающегося кверху пара, и я увидел расцветающие на кончиках грудей соски, а затем стали видны и сами груди: словно по мановению волшебной палочки, материя растворилась — и верхняя часть туловища женщины обнажилась.
Это показалось мне самым эротичным, что может быть на свете, и вид тела наэлектризовал атмосферу настолько, что мое тело ответило на безмолвный призыв. Мадам Ню подошла к моей постели, склонилась и положила руку на меня.
Я постарался отодвинуться, но женщина улыбнулась и произнесла все тем же далеким, искаженным голосом:
— Но, Элис, здесь же абсолютно нечего стыдиться и бояться. Нечего.
Она расстегнула молнию на боку форменной юбки и выскользнула из нее. Под ней оказались хлопчатобумажные трусики, так же, как и рубаха, мокрые от пара. Она, ничуть не стесняясь и не задумываясь, сняла их, затем села на краешек кровати и расстегнула рубашку.
Груди у нее были круглые и полные, мокрые от испарений, невероятно красивые. Меня трясло, словно лист под ударами бури, когда она наклонилась и прижала к ним мое лицо.
— Бедненький Эллис. — Голос отражался от тумана. — Бедный маленький Эллис Джексон. Никто его не любит. Никто. — Тут она отодвинулась так, чтобы посмотреть мне в глаза. — Но я люблю тебя, Эллис, правда. Люблю.
Она откинулась на спину, раздвинув ноги, чтобы принять меня, и рот ее был слаще вина, а огонь моей спермы вонзился в нее с такой силой, что она не выдержала и закричала. Я тоже.
От этого крика я и очнулся в темноте Клетки, вонь ударила в ноздри, я стоял и орал, сметая темные силы, возникшие на моем пути.
Раздался грохот засовов, и через секунду дверь распахнулась и в камеру хлынула волна желтого света.
Они все стояли за дверью: молодой офицер и его люди, полковник Чен-Куен и Мадам Ню за его спиной — очень подтянутая, при полной униформе, включая и остроконечную фуражку с красной звездой во лбу. Выглядела она бледной и шокированной. Нет, больше того — измученной, в отличие от Чен-Куена. Этот был заинтересован: как же я вынес все, что выпало на мою долю, — бесстрастный ученый.
Я стоял, покачиваясь из стороны в сторону, пока они возились с находящейся рядом с моей камерой дверью. Когда она отворилась, из нее хлынула темнота, а затем появился Сен-Клер.
Его тело напоминало статую Колосса Родосского, вырезанную из черного дерева, на лице написана невыразимая гордость. Нагота его явно не смущала. Увидев, в каком я состоянии, он двумя широкими шагами пересек коридор и подхватил меня, когда я начал заваливаться назад.
— Нет, Эллис, не сейчас. Не сейчас, раз уж ты зашел так далеко, — сказал он. — Мы сами дойдем до Медицинского центра и будем вести себя, как подобает мужчинам.
Эти слова влили в меня порцию бодрости, а сильная рука поставила вертикально. На своих двоих мы поднялись по лестнице, вышли в главные ворота, пересекли территорию лагеря и вошли под жидким дождичком в Медицинский центр.
Стоял серый холодный вечер.
После этого нас разделили, и я очутился в маленькой комнатке, завернутый в огромное полотенце после приема горячего душа. Появилась врачиха, быстро осмотрела меня, сделала укол в правую руку и вышла.
Когда дверь снова щелкнула замком, я лежал на койке, уставившись в низкий потолок. Возле кровати появилась Мадам Ню. В глазах ее стояли слезы, когда она опустилась на колени и взяла меня за руку:
— Эллис, я не знала, что они так с тобой поступят. Не знала.
По какой-то не очень понятной причине я ей поверил, может быть потому, что ни разу в жизни мне не было так приятно оттого, что надо мной плакала женщина.
Я сказал:
— Все в порядке. Ведь я в конце концов не развалился на части, не правда ли?
Она беспомощно зарыдала, прижимаясь лицом к моей груди. Я принялся очень осторожно гладить ее по волосам.
* * *
Следующие недели превратились в странную фантастическую череду, к которой я очень быстро привык. Я все так же сидел в одной камере с Сен-Клером, и каждое утро, ровно в шесть, нас вдвоем отводили в Идеологический центр. Там нас рассаживали по крошечным кабинкам, выдавали наушники, и начиналось прослушивание бесконечных магнитофонных лент.
Теоретическая болтовня касалась одного и того же. Сначала Маркс и Ленин, а затем Мао Цзэдун — до тех пор, пока его болтовня не начинала сочиться у нас из ушей. Практически ничто не задерживалось в моей голове, хотя годы спустя я вдруг стал замечать, что спорю, применяя марксистскую терминологию. В этом отношении мне сильно помогал Сен-Клер. Именно он указал мне на несоответствия и неточности работ Маркса. А также заимствования. Например, все, что немецкий еврей написал о войне, было почерпнуто из известной работы Сунь-Цзы «Искусство воевать», написанной в пятисотом году до нашей эры. Как говорили иезуиты, раз украл — все украл, поэтому с тех пор я никогда не придавал значения работам этого «великого» человека.
Пять часов в день отводилось изучению китайского языка. В одном из разговоров Чен-Куен сказал, что это должно сблизить нас, помочь достичь взаимопонимания, — объяснение, не имевшее для меня ни малейшего смысла. Но я всегда неплохо справлялся с языками, к тому же это было неплохим времяпрепровождением.
Каждый день устраивались длительные «инструктажи» с Мадам Ню, о которых Сен-Клер просил меня подробнейшим образом рассказывать вечером. Генерал обучал меня каратэ и айкидо, подробно останавливаясь на длительных и сложных дыхательных упражнениях. Все это должно было послужить на пользу моему здоровью и помочь нам в один прекрасный день «ломануться отсюда» — такова была любимейшая фраза Сен-Клера.
Он был оригинальнейшим из людей. Он прекрасно знал философию, психологию, разбирался в военной стратегии, начиная с Сунь-Цзы и By Чи и заканчивая Клаузевицем и Лидделем Хартом, читал наизусть огромные отрывки из литературных и поэтических произведений в особенности, к которым испытывал глубочайшее почтение. Он настаивал на том, чтобы мы разговаривали между собой по-китайски, и даже обучал меня игре на гитаре.
Своей брызжущей через край энергией он заполнял каждую минуту своего и моего существования. Сен-Клер напоминал мне посаженного в клетку тигра, ждущего момента, чтобы совершить смертельный прыжок.
Я как-то попытался охарактеризовать его, но смог подобрать лишь такие эпитеты, как остроумный, привлекательный, смелый, совершенно неразборчивый в средствах, аморальный. Все, что я знал и во что до конца верил, так это то, что он был самым завершенным из тех людей, которые встречались на моем пути. Если кто и жил совершенно спонтанно, следуя за тропкой, высвечивающейся в данную секунду перед глазами, так это был генерал Сен-Клер.
* * *
Самой странной составляющей всего этого периода была моя связь с Мадам Ню.
Каждый день меня приводили на второй этаж монастыря, в ее кабинет. Возле дверей всегда стояло двое охранников, но в комнате мы были одни.
Это было очень удобное помещение — к моему удивлению, — хотя теперь я думаю, что все дело было в обстановке. На полу — китайские коврики, современный стол и крутящиеся кресла, шкаф для бумаг, акварели на стене и еще — крайне практичная кушетка, какие стоят в кабинетах психотерапевтов. Обитая черной кожей.
С самого начала стало ясно, что это психоаналитические сеансы. Что Мадам Ню должна залезть мне в печенки.
Не то чтобы я очень возражал, потому что сеансы моментально превратились в игру в вопросы и ответы — мои ответы, — ведь играть мне очень нравилось, так же как и находиться подле Мадам. Быть рядом.
С самого начала она была несколько отстранение и спокойна, сразу настояла на том, чтобы называть меня Эллисом, и ни словом не обмолвилась о срыве возле моей постели в тот вечер, когда меня выпустили из Клетки.
Но я никак не мог избавиться от того странного сна, эротической фантазии — такой правдоподобной, что даже, когда Мадам Ню просто вставала и потягивалась или отходила к окну, положив руку на бедро, эти жесты пробуждали во мне дикую страсть и пульс толчками рвал вены на руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17