– спросила Настенька, внимательно следя за его взглядом.
Николушка вскочил, но сел опять. Анна Михайловна с недоумением поворачивала голову то к Николушке, то к Насте.
– Если эта женщина не уйдет, я за себя не ручаюсь, – сказал он, глотая слюну.
Настя поджала губы, спрятала руки под косынку и вышла…
– Анна Михайловна, – заговорил Николушка, обхватив руками голову, – тетушка… Вы хотите, чтобы я стал человеком… Вы хотите, чтобы я стал молод, здоров, честно зарабатывал деньги… Но, покуда около меня эта женщина, я – труп… Она тащит меня в бездну… Она, она виновата в моем позоре…
– Подожди, Николай, – перебила тетушка дрогнувшим от страха голосом, – говори по-человечески… у меня голова кружится… Что случилось?
– Тетушка, я женюсь на Раисе!..
9
В тетушкиной спальне пахло валерьяной. Анна Михайловна сидела в кресле, повесив нос, голова ее была обмотана компрессом. Около нее – Африкан Ильич, помалкивая, вздыхал и курил. Изредка вздыхала и тетушка.
Было после обеда, то время, когда по усадьбам и деревням дремлют куры и собаки, похрапывают люди в тени забора, в сараях, в каретниках; мальчуган какой-нибудь сидит на куче золы, в завязанной узлом на спине рубашонке, и сладко зевает, держа в грязном кулаке заморенного воробья; а где-нибудь в избе молодайка, на сносях, поет однообразно, – перед ней чашка с теплым квасом, по столу ходят мухи, тошно пахнет луком, сквозь засиженное окно виден все тот же амбар и желтый выгон… Сосет под сердцем у молодайки, негромко растягивает она слова песни, под окном слушает ее свинья, отмахивая искусанным ухом надоедливых мух. Так вот и сейчас на черном крыльце пела Василиса-стряпка такую же песню. Африкан Ильич слушал, молчал и, наконец, сказал с шумным вздохом:
– Ох, баба как воет, проклятая… Не открывая глаз, тетушка кивнула.
Нелегко досталась ей вчерашняя история; Настя, подслушав у дверей Николушкино заявление, ворвалась, как зверь, в сундучную комнату. Николушка при виде ее блестевших глаз потерял присутствие духа и вдруг, обернувшись к тетушке, всхлипнул:
– Вот видите!
Тогда Настя ударила его кулаком по лицу и вцепилась в волосы. Николушка плюнул на нее, махал руками, тетушка самоотверженно проникла между враждующими – и ей попало; прибежавший Африкан Ильич оторвал Настю от Николушки и унес, и она кричала: «Я твоей шлюхе прическу поправлю». Николушка, мотаясь головой то на тетушкином плече, то на жилете Африкана Ильича, снова рассказал историю своей пропащей жизни… Его отпоили водкой. Далеко за полночь слышны были в старом дому всхлипывания, порой дикие вскрики и монотонный голос отчитывающей тетушки. В тот же вечер Машутка, несмотря на страх к привидениям, бегала под поповское окно и рассказывала потом на кухне, что поп Иван без подрясника, в подштанниках, ходил, как журавль, по горнице и все чего-то бубнил, а Раечка горько плакала, спрятав лицо в подушку.
Рано поутру тетушка пошла к попу Ивану, но он уже усаживал Раису в старенький тарантас и, холодно объяснив Анне Михайловне безнравственность ее племянника, зачмокал на мерина и уехал, вея, как флюгером, оторванной полой шляпы.
Тетушка побрела домой, оглядываясь на уезжающих, и вдруг заметила, как навстречу им из-под плотины вылез Николушка и замахал картузом. Поп Иван, привстав, хлестал лошадь. Раечка потянулась было из тележки, но, прижатая поповской рукой, закрылась платочком. От всех этих переживаний у тетушки сделалась мигрень.
Сдвигая с глаз компресс, Анна Михайловна проговорила слабым голосом:
– Грех Ждать награды от людей, друг мой, но все-таки обидно, – уж очень он неблагодарный…
– Н-да, – сказал Африкан Ильич, – племянничек ваш действительно – пенкосниматель…
– Подумайте – во всем обвиняет меня… И Настя на меня сердится, будто я его с Раисой сводила…
– Отодрать их обоих, – вот как я это понимаю…
– Ох, нет, только не это, Африкан Ильич.
– А если не драть, так что же?
– Ума не приложу… Вот как вернется батюшка, – пойдите к нему, друг мой, и скажите, что я хочу исповедоваться и в воскресенье, если допустит, приму святое причастие.
Африкан Ильич крякнул, так как был безбожником, но из уважения к тетушке не высказывал своих убеждений. Анна Михайловна опять принялась клевать носом. На черном крыльце пела Василиса все одну и ту же песню. И лучше бы не было этой песни на крещеной Руси.
10
Прошло два дня. В туреневском дому было спокойно, но молчаливо. За столом не засиживались, – быстро расходились по комнатам. Анна Михайловна в доброте своей думала, что Николушкин страстный порыв миновал: действительно, Николушка ходил небритый, угрюмый, опустившийся, и только по внимательным взглядам Настеньки, по кривым ее усмешечкам можно было догадываться, что с Николушкой не все обстоит благополучно…
Так и вышло. К вечеру Николушка надвинул до ушей мягкую фуражку, закурил папироску и вышел из дому. Тетушка спросила – «ты куда?» Он пожал плечами – «так, никуда» – и пошел через плотину на мельницу. Африкан Ильич в это время еще опочивал в сундучной комнате, и тетушку некому было вразумить, что значит – «никуда»; она не приняла даже во внимание, что не более получаса тому назад сама услала Машутку на мельницу за раками, которых мельников брат и дьячок Константин Палыч ловили бреднем в пруду.
В конце плотины, из оврага, поднималась двускатная, покрытая лишаями крыша водяной мельницы. За нею, на лугу, в тени огромных и коряжистых осокорей стояли распряженные воза. Еще подалее – вдоль низкого берега медленно двигались, по колено в воде, дьячок с рыжими развевающимися волосами и – в воде по грудь – мельников брат; тащили бредень и кричали: «Куда же глыбже-то?» – «Лезь, тебе говорят!» – «Да куда же глыбже-то?» – «Лезь, тебе говорят, антихрист»…
Николушка не спеша дошел до мельницы, спустился вниз к водосливу, где по скользким, шелковым от плесени доскам тонким слоем бежала вода; где тяжело и нехотя, все мокрое и почерневшее, в зеленых волосах, скрипя, вертелось водяное колесо; где в зеленоватой полутьме пахло сыростью и дегтем и, сотрясая весь ветхий остов мельницы, скрипели, стучали, крутились деревянные шестерни; где не раз деревенские мальчики, лавливая лягушек на тряпочку, видели сквозь щели мостков, внизу, в омуте, водяного, который сидел на самом дне, ухватив перепончатыми лапами зеленые сваи…
Николушке торопиться было некуда. Он бросил окурок в пену, под колесо, поднялся по шаткой сквозной лесенке наверх, где в луче света крутилась мучная пыль, легко порхали тяжелые жернова, сыпалась пахучая ржаная мука в сусеки, – захватил щепоть муки, растер ее между пальцами и вышел за ворота.
Здесь, на лужку, – кто в траве, кто на разбитом жернове, – сидели мужики, до света еще приехавшие с возами, с помолом. Николушка, сделав строгие глаза, приветствовал их баском: «Здорово, ребята!» Из мужиков кое-кто снял шапку; мельник Пров, старый солдат, сказал приветливо: «Садитесь, баринок», – и подвинулся, уступив на жернове место Николушке…
– Так-то оно было, – продолжал рассказывать Пров, прижимая черным пальцем золу в трубочке, – нельзя счесть – сколько он погубил нашего народу… Вышлет генерал Барятинский войск, и все это войско Шамиль погубит… Сколько наших косточек на этом Кавказе легло, – и-их, братцы мои… Шамиль упорен, а генерал Барятинский еще упорнее: нельзя, говорит, этого допустить, чтобы русский император отступился перед Шамилем.
– Досадно это ему, конечно, сделалось, – сказал один из мужиков, нагнув голову и трогая носок лаптя.
– Ну да, вроде как досадно. Собрал генерал Барятинский огромное войско, обложил Шамиля со всех сторон, – ни ему воды, ни ему пищи: забрался он на самый верх, на гору, с черкесами, и оттуда стреляет, не сдается… Наши поставили лестницы и полезли, и полезли, братцы мои, – одних убьют, другие лезут… Генерал Барятинский стоит внизу, бороду вот таким манером на обе стороны утюжит, ревет: «Не могу допустить русскому оружию позора…»
– Бывают такие задорные, – сказал тот же мужик.
– Долго ли, коротко ли, – вышли у черкесов все снаряды. Тут наши их и осилили. Взошли на гору и видят – стоят черкесы кругом, а посреди их – Шамиль сидит на камне и коран читает. Наши кричат: «Сдавайся!» И что же, брат мой, думаешь – черкесы эти садятся на коней, – сядет, завернется в бурку и прыгает в море. А с той горы ему до моря лететь восемнадцать верст… Ну, тут наши солдатики подоспели, наскочили на Шамиля, скрутили ему руки…
– Все-таки генерал своего добился, – опять сказал тот же мужик.
Николушка сидел на жернове и курил, часто моргая. Дело в том, что он давно уже заметил неподалеку, около возов – Машутку. Она стояла у телеги, подняв колено и упираясь пяткой в спицу колеса, и весело посматривала в сторону Николушки. На ней была прямая – черная кофта с желтой оторочкой, – мода сельца Туренева, – желтый платочек и красная юбочка.
– Н-да-с, – деловито нахмурившись, проговорил Николушка, – ну, прощайте, мужички. – Он лениво поднялся и пошел к возам, расставляя по-кавалерийски ноги.
Машутка глядела на него смеющимися глазами. Он, – будто только что ее увидел, – остановился, покачиваясь:
– А, ты здесь?.. Ты что тут делаешь?..
У Машутки задвигались тоненькие, точно чиркнутые угольком, брови, она приняла босую ногу с колеса и усмехнулась:
– Тетинька за раками послали, а эти черти только кричат, ни одного не поймали. – Она сейчас же затрясла головой и звонко засмеялась, махнула локтем в сторону пруда: – Дьячок не хочет в воду лезть, говорит – я лицо духовное.
Николушка обернулся в сторону широкого, синеватого к вечеру пруда. На истоптанном копытами низком берегу дьячок и мельников брат, низенький мужик, все еще ссорились, вырывая друг у друга бредень. Особенной причины для смеха в этой глупой сцене, конечно, не было. Николушка презрительно поморщился.
– А ты вот тут сидишь, – сказал он с расстановкой, – смотри – тетушка тебе задаст. Кого дожидаешься?
Смеющееся Машуткино лицо вдруг стало серьезным, рот сжался. Тенистыми от ресниц глазами она внимательно, почти сурово, взглянула на Николушку, дернула на лоб платок и пошла, осторожно ступая босыми ногами, и еще раз быстро взглянула на Николушку…
– Ах, черт возьми, – пробормотал он, втягивая особенно ставший почему-то пахучим воздух сквозь ноздри, – ах, черт!
Знакомой томительной болью завалило грудь… Стало отчетливо ясно – какая-то сила подняла его сегодня спозаранку с постели, толкала из комнаты в комнату, в коридор, на кухню, в сад и привела на мельницу…
Ноги его стали легкими, глаза – зоркими, все силы его, наливаясь сладостью и огнем, устремились к уходившей по берегу пруда девушке, – ветер отдувал ее красную юбочку, желтый платок… Давеча, когда она стояла у колеса, ее поднятое колено помутило голову Николушке, – сейчас желто-зеленая на закате трава стегала ее колени.
«Плевать на Настю, на тетку», – с божественной легкостью подумал он и пошел, – сами ноги погнались по лугу за девушкой. Она обернулась, ее чернобровое личико испуганно задрожало, она пошла быстрее, он побежал. Около гумна, у омета прошлогодней соломы, запыхавшись, он догнал ее и схватил за руку:
– Куда ты бежишь?
– Пустите, Николай Михайлович, – проговорила Машутка быстрым шепотом и выдергивала руку, но силы у нее не было.
– Слушай, Маша, я с тобой хотел поговорить, – вот о чем…
– Барин, миленький, не говорите…
– Дело в следующем… Я больше так не могу… Они меня сгноили… Я сегодня всю ночь не спал… Я на тебе женюсь, честное слово…
– Барин, миленький, увидят…
– Ничего не увидят… Ты смотри, как темно… Садись вот сюда, в солому… Какая ты прелесть… Когда ты шла по траве – ты ноги не исцарапала, а?.. Какой у тебя рот… Чего на меня уставилась, Маша, Машенька…
Совсем темными, косившими от волнения, невидящими глазами Машутка глядела на страшное, красивое, улыбающееся, оскаленное лицо Николушки, – будто издали слышала его бормотание. Чтобы не дрожал подбородок, она закусила нижнюю губу. И глядя, – все откидывалась, отстранялась.
Когда Николушка по берегу пруда бежал за Машуткой, мужики, сидевшие у мельницы, глядели им вслед и говорили:
– Ай, баринок-то в нашу кашу мешается.
– А женатый.
– Ну что Же, что женатый… Еще хуже женатый: к сладкому привыкает.
– Испортит он девчонку.
– Чья такая?
– Василисина, – сирота.
– Хорошая девчонка…
– Ишь ты, как за ней подрал.
– Ест сытно, спит крепко – чего же ему не гонять.
– Прошлым летом у нас одному такому артисту ноги переломали.
– Да и этому не мешало бы…
– К гумну заворачивает… смекалистый… Там ее, в соломе, и кончит.
– Зря все это, нехорошо…
– Да уж это совсем зря…
Двое туреневских парней, лежавшие здесь же, в траве, поднялись и, переглянувшись, побежали через плотину на деревню. Глядя им вслед, мужики говорили:
– Побьют они его…
– Ну, что же, и побьют – ничего…
– Дорого баринок за сладкое-то заплатит!..
11
Настя сумерничала, сидя у тусклого окна, в спальне. Узкой холодной рукой она придерживала у ворота пуховый коричневый платок – подарок тетушки, любившей все коричневое, добротное и скромное. Насте и хотелось и не хотелось спать, на душе было так же тускло, как в этом пыльном окне с едва видными очертаниями кустов, унылых строений, прикрытых покосившимися соломенными крышами, и мутно белевшего в сумерках белья на веревке.
Вошла тетушка, различимая по огоньку папиросы, села у стены на сундук и проговорила негромко:
– Огня-то не зажигаешь?
– Нет… так что-то…
– Ну, ну. – Было слышно, как тетушка сдержала зевоту. – Одна сидишь, Настя?
– Да, одна…
– То-то я смотрю – Николушки все нет и нет. Ушел, – а я думала – вернулся.
– Придет.
Снаружи к окну поднялся на лапах серый кот, внимательно поглядел через стекло в комнату, убрал одну лапу и другую и скрылся. Настя зашевелилась в кресле.
– Не люблю, когда коты в окно заглядывают… У меня подруга была кокотка, до такой степени боялась кошек, – падала в обморок…
– И Машутка еще куда-то провалилась, – быстро сказала тетушка.
– Я раньше очень хорошо жила, – после молчания проговорила Настя, – своя квартира: мебель – голубой атлас, две шубы: одна – вся в соболях, другая – норка, сверху – горностай. Бриллианты какие были. Все, подлец, пропил…
– Ах, Настенька…
– Конечно – подлец, самый последний…
– Ах, Настенька!..
– Что, Анна Михайловна?
– Думаю я, Настенька, простить бы вам ему надо…
– Ах, будто я ему не прощала… А сюда зачем приехала?.. Знаете – какие у меня поклонники были?.. Один граф на коленях круг меня ползал, дом на Сергиевской хотел подарить, купчую принес, – я его с купчей вместе за дверь выкинула, потому что он мне противный был… Прощать!.. У меня до сих пор на теле раны не заживают от его побоев, – простила… А когда он последнее мое колье в ломбард потащил, – знала я, что ни копеечки этих денег не увижу… Колье заложил и деньги мои пропил с Сонькой Еврионом, с кокоткой, моей подругой… Я ему всю морду расцарапала, – простила… Я бы на каторгу за ним пошла, только бы он меня одну любил…
Настенька оборвала, шмыгнула, стала шарить под собою в кресле носовой платок.
– Лучше вы с ним об этом-то прощении потолкуйте, Анна Михайловна… Он только о том и думает теперь, как бы мне мстить, зачем я его от девчонки, от этой Раисы, оторвала… Я теперь знаю, что у него на уме: к вашей Машутке подбирается…
– Бог знает, что вы говорите! – воскликнула тетушка и встала с сундука. – Извините меня, Настенька, но у вас разнузданное воображение… Я давно к вам приглядываюсь… Трудно, трудно с вами…
Настя всхлипнула, откинулась в глубь огромного кресла. И, странно, – лицо ее словно стало светлее, розовее. На коричневых цветках старой обивки все яснее выступал ее тонкий профиль, причудливый свет золотил ее волосы, и вот выступила вся освещенная ее голова с закрытыми глазами…
– Что это? – воскликнула тетушка. – Свет какой!
Настя открыла глаза и ахнула: на штукатуренной стене лежал багровый четырехугольник окна.
– Огонь! – крикнула она, срываясь с кресла. Тетушка молча подняла руки к голове. В дому уже хлопали дверями, слышался топот ног, испуганные голоса звали тетушку. Дверь с треском раскрылась, дунуло сквозняком, вошел Африкан Ильич.
– Пожар, – сказал он густым голосом, – гумна жгут. – Остановился у окна и глядел на зарево, заложив руки за спину, сутулый и багровый.
Настя легла на кровать, вниз лицом, в подушки. Тетушка звала в коридоре:
– Николушка? Где Николушка? Девки, девчонки, бегите, ищите молодого барина.
Зарево разгоралось. На дворе осветились бревенчатые стены служб. От кустов легли густые мерцающие тени, у ворот черными силуэтами стояли любопытные… Послышались испуганные голоса:
– Идет, идет…
В дом заскочила одна из девчонок, громко шепча на весь коридор:
– Матушка барыня, пришел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Николушка вскочил, но сел опять. Анна Михайловна с недоумением поворачивала голову то к Николушке, то к Насте.
– Если эта женщина не уйдет, я за себя не ручаюсь, – сказал он, глотая слюну.
Настя поджала губы, спрятала руки под косынку и вышла…
– Анна Михайловна, – заговорил Николушка, обхватив руками голову, – тетушка… Вы хотите, чтобы я стал человеком… Вы хотите, чтобы я стал молод, здоров, честно зарабатывал деньги… Но, покуда около меня эта женщина, я – труп… Она тащит меня в бездну… Она, она виновата в моем позоре…
– Подожди, Николай, – перебила тетушка дрогнувшим от страха голосом, – говори по-человечески… у меня голова кружится… Что случилось?
– Тетушка, я женюсь на Раисе!..
9
В тетушкиной спальне пахло валерьяной. Анна Михайловна сидела в кресле, повесив нос, голова ее была обмотана компрессом. Около нее – Африкан Ильич, помалкивая, вздыхал и курил. Изредка вздыхала и тетушка.
Было после обеда, то время, когда по усадьбам и деревням дремлют куры и собаки, похрапывают люди в тени забора, в сараях, в каретниках; мальчуган какой-нибудь сидит на куче золы, в завязанной узлом на спине рубашонке, и сладко зевает, держа в грязном кулаке заморенного воробья; а где-нибудь в избе молодайка, на сносях, поет однообразно, – перед ней чашка с теплым квасом, по столу ходят мухи, тошно пахнет луком, сквозь засиженное окно виден все тот же амбар и желтый выгон… Сосет под сердцем у молодайки, негромко растягивает она слова песни, под окном слушает ее свинья, отмахивая искусанным ухом надоедливых мух. Так вот и сейчас на черном крыльце пела Василиса-стряпка такую же песню. Африкан Ильич слушал, молчал и, наконец, сказал с шумным вздохом:
– Ох, баба как воет, проклятая… Не открывая глаз, тетушка кивнула.
Нелегко досталась ей вчерашняя история; Настя, подслушав у дверей Николушкино заявление, ворвалась, как зверь, в сундучную комнату. Николушка при виде ее блестевших глаз потерял присутствие духа и вдруг, обернувшись к тетушке, всхлипнул:
– Вот видите!
Тогда Настя ударила его кулаком по лицу и вцепилась в волосы. Николушка плюнул на нее, махал руками, тетушка самоотверженно проникла между враждующими – и ей попало; прибежавший Африкан Ильич оторвал Настю от Николушки и унес, и она кричала: «Я твоей шлюхе прическу поправлю». Николушка, мотаясь головой то на тетушкином плече, то на жилете Африкана Ильича, снова рассказал историю своей пропащей жизни… Его отпоили водкой. Далеко за полночь слышны были в старом дому всхлипывания, порой дикие вскрики и монотонный голос отчитывающей тетушки. В тот же вечер Машутка, несмотря на страх к привидениям, бегала под поповское окно и рассказывала потом на кухне, что поп Иван без подрясника, в подштанниках, ходил, как журавль, по горнице и все чего-то бубнил, а Раечка горько плакала, спрятав лицо в подушку.
Рано поутру тетушка пошла к попу Ивану, но он уже усаживал Раису в старенький тарантас и, холодно объяснив Анне Михайловне безнравственность ее племянника, зачмокал на мерина и уехал, вея, как флюгером, оторванной полой шляпы.
Тетушка побрела домой, оглядываясь на уезжающих, и вдруг заметила, как навстречу им из-под плотины вылез Николушка и замахал картузом. Поп Иван, привстав, хлестал лошадь. Раечка потянулась было из тележки, но, прижатая поповской рукой, закрылась платочком. От всех этих переживаний у тетушки сделалась мигрень.
Сдвигая с глаз компресс, Анна Михайловна проговорила слабым голосом:
– Грех Ждать награды от людей, друг мой, но все-таки обидно, – уж очень он неблагодарный…
– Н-да, – сказал Африкан Ильич, – племянничек ваш действительно – пенкосниматель…
– Подумайте – во всем обвиняет меня… И Настя на меня сердится, будто я его с Раисой сводила…
– Отодрать их обоих, – вот как я это понимаю…
– Ох, нет, только не это, Африкан Ильич.
– А если не драть, так что же?
– Ума не приложу… Вот как вернется батюшка, – пойдите к нему, друг мой, и скажите, что я хочу исповедоваться и в воскресенье, если допустит, приму святое причастие.
Африкан Ильич крякнул, так как был безбожником, но из уважения к тетушке не высказывал своих убеждений. Анна Михайловна опять принялась клевать носом. На черном крыльце пела Василиса все одну и ту же песню. И лучше бы не было этой песни на крещеной Руси.
10
Прошло два дня. В туреневском дому было спокойно, но молчаливо. За столом не засиживались, – быстро расходились по комнатам. Анна Михайловна в доброте своей думала, что Николушкин страстный порыв миновал: действительно, Николушка ходил небритый, угрюмый, опустившийся, и только по внимательным взглядам Настеньки, по кривым ее усмешечкам можно было догадываться, что с Николушкой не все обстоит благополучно…
Так и вышло. К вечеру Николушка надвинул до ушей мягкую фуражку, закурил папироску и вышел из дому. Тетушка спросила – «ты куда?» Он пожал плечами – «так, никуда» – и пошел через плотину на мельницу. Африкан Ильич в это время еще опочивал в сундучной комнате, и тетушку некому было вразумить, что значит – «никуда»; она не приняла даже во внимание, что не более получаса тому назад сама услала Машутку на мельницу за раками, которых мельников брат и дьячок Константин Палыч ловили бреднем в пруду.
В конце плотины, из оврага, поднималась двускатная, покрытая лишаями крыша водяной мельницы. За нею, на лугу, в тени огромных и коряжистых осокорей стояли распряженные воза. Еще подалее – вдоль низкого берега медленно двигались, по колено в воде, дьячок с рыжими развевающимися волосами и – в воде по грудь – мельников брат; тащили бредень и кричали: «Куда же глыбже-то?» – «Лезь, тебе говорят!» – «Да куда же глыбже-то?» – «Лезь, тебе говорят, антихрист»…
Николушка не спеша дошел до мельницы, спустился вниз к водосливу, где по скользким, шелковым от плесени доскам тонким слоем бежала вода; где тяжело и нехотя, все мокрое и почерневшее, в зеленых волосах, скрипя, вертелось водяное колесо; где в зеленоватой полутьме пахло сыростью и дегтем и, сотрясая весь ветхий остов мельницы, скрипели, стучали, крутились деревянные шестерни; где не раз деревенские мальчики, лавливая лягушек на тряпочку, видели сквозь щели мостков, внизу, в омуте, водяного, который сидел на самом дне, ухватив перепончатыми лапами зеленые сваи…
Николушке торопиться было некуда. Он бросил окурок в пену, под колесо, поднялся по шаткой сквозной лесенке наверх, где в луче света крутилась мучная пыль, легко порхали тяжелые жернова, сыпалась пахучая ржаная мука в сусеки, – захватил щепоть муки, растер ее между пальцами и вышел за ворота.
Здесь, на лужку, – кто в траве, кто на разбитом жернове, – сидели мужики, до света еще приехавшие с возами, с помолом. Николушка, сделав строгие глаза, приветствовал их баском: «Здорово, ребята!» Из мужиков кое-кто снял шапку; мельник Пров, старый солдат, сказал приветливо: «Садитесь, баринок», – и подвинулся, уступив на жернове место Николушке…
– Так-то оно было, – продолжал рассказывать Пров, прижимая черным пальцем золу в трубочке, – нельзя счесть – сколько он погубил нашего народу… Вышлет генерал Барятинский войск, и все это войско Шамиль погубит… Сколько наших косточек на этом Кавказе легло, – и-их, братцы мои… Шамиль упорен, а генерал Барятинский еще упорнее: нельзя, говорит, этого допустить, чтобы русский император отступился перед Шамилем.
– Досадно это ему, конечно, сделалось, – сказал один из мужиков, нагнув голову и трогая носок лаптя.
– Ну да, вроде как досадно. Собрал генерал Барятинский огромное войско, обложил Шамиля со всех сторон, – ни ему воды, ни ему пищи: забрался он на самый верх, на гору, с черкесами, и оттуда стреляет, не сдается… Наши поставили лестницы и полезли, и полезли, братцы мои, – одних убьют, другие лезут… Генерал Барятинский стоит внизу, бороду вот таким манером на обе стороны утюжит, ревет: «Не могу допустить русскому оружию позора…»
– Бывают такие задорные, – сказал тот же мужик.
– Долго ли, коротко ли, – вышли у черкесов все снаряды. Тут наши их и осилили. Взошли на гору и видят – стоят черкесы кругом, а посреди их – Шамиль сидит на камне и коран читает. Наши кричат: «Сдавайся!» И что же, брат мой, думаешь – черкесы эти садятся на коней, – сядет, завернется в бурку и прыгает в море. А с той горы ему до моря лететь восемнадцать верст… Ну, тут наши солдатики подоспели, наскочили на Шамиля, скрутили ему руки…
– Все-таки генерал своего добился, – опять сказал тот же мужик.
Николушка сидел на жернове и курил, часто моргая. Дело в том, что он давно уже заметил неподалеку, около возов – Машутку. Она стояла у телеги, подняв колено и упираясь пяткой в спицу колеса, и весело посматривала в сторону Николушки. На ней была прямая – черная кофта с желтой оторочкой, – мода сельца Туренева, – желтый платочек и красная юбочка.
– Н-да-с, – деловито нахмурившись, проговорил Николушка, – ну, прощайте, мужички. – Он лениво поднялся и пошел к возам, расставляя по-кавалерийски ноги.
Машутка глядела на него смеющимися глазами. Он, – будто только что ее увидел, – остановился, покачиваясь:
– А, ты здесь?.. Ты что тут делаешь?..
У Машутки задвигались тоненькие, точно чиркнутые угольком, брови, она приняла босую ногу с колеса и усмехнулась:
– Тетинька за раками послали, а эти черти только кричат, ни одного не поймали. – Она сейчас же затрясла головой и звонко засмеялась, махнула локтем в сторону пруда: – Дьячок не хочет в воду лезть, говорит – я лицо духовное.
Николушка обернулся в сторону широкого, синеватого к вечеру пруда. На истоптанном копытами низком берегу дьячок и мельников брат, низенький мужик, все еще ссорились, вырывая друг у друга бредень. Особенной причины для смеха в этой глупой сцене, конечно, не было. Николушка презрительно поморщился.
– А ты вот тут сидишь, – сказал он с расстановкой, – смотри – тетушка тебе задаст. Кого дожидаешься?
Смеющееся Машуткино лицо вдруг стало серьезным, рот сжался. Тенистыми от ресниц глазами она внимательно, почти сурово, взглянула на Николушку, дернула на лоб платок и пошла, осторожно ступая босыми ногами, и еще раз быстро взглянула на Николушку…
– Ах, черт возьми, – пробормотал он, втягивая особенно ставший почему-то пахучим воздух сквозь ноздри, – ах, черт!
Знакомой томительной болью завалило грудь… Стало отчетливо ясно – какая-то сила подняла его сегодня спозаранку с постели, толкала из комнаты в комнату, в коридор, на кухню, в сад и привела на мельницу…
Ноги его стали легкими, глаза – зоркими, все силы его, наливаясь сладостью и огнем, устремились к уходившей по берегу пруда девушке, – ветер отдувал ее красную юбочку, желтый платок… Давеча, когда она стояла у колеса, ее поднятое колено помутило голову Николушке, – сейчас желто-зеленая на закате трава стегала ее колени.
«Плевать на Настю, на тетку», – с божественной легкостью подумал он и пошел, – сами ноги погнались по лугу за девушкой. Она обернулась, ее чернобровое личико испуганно задрожало, она пошла быстрее, он побежал. Около гумна, у омета прошлогодней соломы, запыхавшись, он догнал ее и схватил за руку:
– Куда ты бежишь?
– Пустите, Николай Михайлович, – проговорила Машутка быстрым шепотом и выдергивала руку, но силы у нее не было.
– Слушай, Маша, я с тобой хотел поговорить, – вот о чем…
– Барин, миленький, не говорите…
– Дело в следующем… Я больше так не могу… Они меня сгноили… Я сегодня всю ночь не спал… Я на тебе женюсь, честное слово…
– Барин, миленький, увидят…
– Ничего не увидят… Ты смотри, как темно… Садись вот сюда, в солому… Какая ты прелесть… Когда ты шла по траве – ты ноги не исцарапала, а?.. Какой у тебя рот… Чего на меня уставилась, Маша, Машенька…
Совсем темными, косившими от волнения, невидящими глазами Машутка глядела на страшное, красивое, улыбающееся, оскаленное лицо Николушки, – будто издали слышала его бормотание. Чтобы не дрожал подбородок, она закусила нижнюю губу. И глядя, – все откидывалась, отстранялась.
Когда Николушка по берегу пруда бежал за Машуткой, мужики, сидевшие у мельницы, глядели им вслед и говорили:
– Ай, баринок-то в нашу кашу мешается.
– А женатый.
– Ну что Же, что женатый… Еще хуже женатый: к сладкому привыкает.
– Испортит он девчонку.
– Чья такая?
– Василисина, – сирота.
– Хорошая девчонка…
– Ишь ты, как за ней подрал.
– Ест сытно, спит крепко – чего же ему не гонять.
– Прошлым летом у нас одному такому артисту ноги переломали.
– Да и этому не мешало бы…
– К гумну заворачивает… смекалистый… Там ее, в соломе, и кончит.
– Зря все это, нехорошо…
– Да уж это совсем зря…
Двое туреневских парней, лежавшие здесь же, в траве, поднялись и, переглянувшись, побежали через плотину на деревню. Глядя им вслед, мужики говорили:
– Побьют они его…
– Ну, что же, и побьют – ничего…
– Дорого баринок за сладкое-то заплатит!..
11
Настя сумерничала, сидя у тусклого окна, в спальне. Узкой холодной рукой она придерживала у ворота пуховый коричневый платок – подарок тетушки, любившей все коричневое, добротное и скромное. Насте и хотелось и не хотелось спать, на душе было так же тускло, как в этом пыльном окне с едва видными очертаниями кустов, унылых строений, прикрытых покосившимися соломенными крышами, и мутно белевшего в сумерках белья на веревке.
Вошла тетушка, различимая по огоньку папиросы, села у стены на сундук и проговорила негромко:
– Огня-то не зажигаешь?
– Нет… так что-то…
– Ну, ну. – Было слышно, как тетушка сдержала зевоту. – Одна сидишь, Настя?
– Да, одна…
– То-то я смотрю – Николушки все нет и нет. Ушел, – а я думала – вернулся.
– Придет.
Снаружи к окну поднялся на лапах серый кот, внимательно поглядел через стекло в комнату, убрал одну лапу и другую и скрылся. Настя зашевелилась в кресле.
– Не люблю, когда коты в окно заглядывают… У меня подруга была кокотка, до такой степени боялась кошек, – падала в обморок…
– И Машутка еще куда-то провалилась, – быстро сказала тетушка.
– Я раньше очень хорошо жила, – после молчания проговорила Настя, – своя квартира: мебель – голубой атлас, две шубы: одна – вся в соболях, другая – норка, сверху – горностай. Бриллианты какие были. Все, подлец, пропил…
– Ах, Настенька…
– Конечно – подлец, самый последний…
– Ах, Настенька!..
– Что, Анна Михайловна?
– Думаю я, Настенька, простить бы вам ему надо…
– Ах, будто я ему не прощала… А сюда зачем приехала?.. Знаете – какие у меня поклонники были?.. Один граф на коленях круг меня ползал, дом на Сергиевской хотел подарить, купчую принес, – я его с купчей вместе за дверь выкинула, потому что он мне противный был… Прощать!.. У меня до сих пор на теле раны не заживают от его побоев, – простила… А когда он последнее мое колье в ломбард потащил, – знала я, что ни копеечки этих денег не увижу… Колье заложил и деньги мои пропил с Сонькой Еврионом, с кокоткой, моей подругой… Я ему всю морду расцарапала, – простила… Я бы на каторгу за ним пошла, только бы он меня одну любил…
Настенька оборвала, шмыгнула, стала шарить под собою в кресле носовой платок.
– Лучше вы с ним об этом-то прощении потолкуйте, Анна Михайловна… Он только о том и думает теперь, как бы мне мстить, зачем я его от девчонки, от этой Раисы, оторвала… Я теперь знаю, что у него на уме: к вашей Машутке подбирается…
– Бог знает, что вы говорите! – воскликнула тетушка и встала с сундука. – Извините меня, Настенька, но у вас разнузданное воображение… Я давно к вам приглядываюсь… Трудно, трудно с вами…
Настя всхлипнула, откинулась в глубь огромного кресла. И, странно, – лицо ее словно стало светлее, розовее. На коричневых цветках старой обивки все яснее выступал ее тонкий профиль, причудливый свет золотил ее волосы, и вот выступила вся освещенная ее голова с закрытыми глазами…
– Что это? – воскликнула тетушка. – Свет какой!
Настя открыла глаза и ахнула: на штукатуренной стене лежал багровый четырехугольник окна.
– Огонь! – крикнула она, срываясь с кресла. Тетушка молча подняла руки к голове. В дому уже хлопали дверями, слышался топот ног, испуганные голоса звали тетушку. Дверь с треском раскрылась, дунуло сквозняком, вошел Африкан Ильич.
– Пожар, – сказал он густым голосом, – гумна жгут. – Остановился у окна и глядел на зарево, заложив руки за спину, сутулый и багровый.
Настя легла на кровать, вниз лицом, в подушки. Тетушка звала в коридоре:
– Николушка? Где Николушка? Девки, девчонки, бегите, ищите молодого барина.
Зарево разгоралось. На дворе осветились бревенчатые стены служб. От кустов легли густые мерцающие тени, у ворот черными силуэтами стояли любопытные… Послышались испуганные голоса:
– Идет, идет…
В дом заскочила одна из девчонок, громко шепча на весь коридор:
– Матушка барыня, пришел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64