..
Было нечто удивительно фальшивое в том, что он отечески держал руку
на плече этого мальчишки, который не мальчишка. У него даже заныло в
локте. Он осторожно убрал руку и сунул ее в карман.
- Сколько тебе лет? - спросил он.
- Четырнадцать, - рассеяно ответил Бол-Кунац.
- А-а...
Любой другой мальчик на месте Бол-Кунаца непременно заинтересовался
бы этим раздражающе - неопределенным "а-а", но Бол-Кунац был не из любых
мальчиков. Он ничего не сказал. Его не занимали интригующие междометия. Он
размышлял над соотношением естественного и примитивного. Он сожалел, что
ему попался такой неинтеллигентный собеседник, да еще ударенный по
голове...
Они вышли на проспект Президента. Здесь было много фонарей, и
попадались прохожие, торопливые, согнутые многодневным дождем мужчины и
женщины. Здесь были освещенные витрины, и озаренный неоновым светом вход в
кинотеатр, где под навесом толпились очень одинаковые молодые люди
неопределенного пола, в блестящих плащах до пяток. И над всем этим сквозь
дождь сияли золотые и синие заклинания: "Президент - отец народа",
"Легионер Свободы - верный сын Президента", "Армия - наша грозная сила"...
Они по инерции шли по мостовой, и проехавший автомобиль, рявкнув
сигналом, загнал их на тротуар и окатил грязной водой...
- А я думал, тебе лет восемьдесят, - сказал Виктор.
- Чиво-чиво? - противным голосом спросил Бол-Кунац, и Виктор с
облегчением засмеялся. Все-таки это был мальчик, обыкновенный нормальный
вундеркинд, начитавшийся Гейбора, Зурзмансора, Фромма и, может быть, даже
осиливший Шпенглера.
- У меня в детстве был приятель, - сказал Виктор, - который затеял
прочитать Гегеля в подлиннике и прочитал-таки, но сделался шизофреником.
Ты в свои годы, безусловно, знаешь, что такое шизофрения?
- Да, знаю, - сказал Бол-Кунац.
- И ты не боишься?
- Нет.
Они подошли к отелю, и Виктор предложил:
- Может быть, зайдешь ко мне, обсохнешь?
- Благодарю вас. Я как раз собирался попросить разрешения зайти,
во-первых, я должен вам кое-что сказать, а, во-вторых, мне надо поговорить
по телефону. Вы разрешите?
Виктор разрешил. Они прошли сквозь вращающуюся дверь мимо швейцара,
снявшего перед Виктором фуражку, мимо богатых статуй с электрическим
свечами, в совершенно пустой вестибюль, пропитанный ресторанным запахом, и
Виктор ощутил привычный подъем в предвкушении наступающего вечера, когда
можно будет пить и безответственно болтать и отодвинуть локтем на завтра
то, что раздражающе наседало сегодня; в предвкушении Юла Голема и доктора
Квадриги, и, может быть, еще с кем-нибудь познакомлюсь, и, может быть,
что-нибудь случится - драка или сюжет. Вдруг заиграет - и закажу-ка я
сегодня миноги и пусть все будет хорошо, а последним автобусом поеду к
Диане.
Пока Виктор брал ключи у портье, за его спиной проходил разговор.
Бол-Кунац разговаривал со швейцаром. "Ты зачем сюда вперся?" - шипел
швейцар. "У меня разговор с господином Баневым". "Я тебе покажу разговор с
господином Баневым, - шипел швейцар, - шляешься по ресторанам..." "У меня
разговор с господином Баневым, - повторил Бол-Кунац. - Ресторан меня не
интересует". "Еще бы тебя, щенка, ресторан интересовал... Вот я тебя
отсюда вышвырну..." Виктор взял ключ и обернулся.
- Э... - сказал он. Он опять забыл имя швейцара. - Парнишка со мной,
все в порядке.
Швейцар ничего не ответил, лицо у него было недовольное.
Они поднялись в номер. Виктор с наслаждением сбросил плащ и
наклонился, чтобы расшнуровать сырые ботинки. Кровь прилила к голове и он
ощутил изнутри болезненные редкие толчки в то место, где был желвак,
тяжелый и круглый, как свинцовая лепешка. Он сразу выпрямился и,
придерживаясь за косяк, стал сдирать ботинок, упершись в задник носком
другой ноги. Бол-Кунац стоял рядом, с него капало.
- Раздевайся, - сказал Виктор. - Повесь все на радиатор, сейчас я дам
полотенце.
- Разрешите позвонить, - сказал Бол-Кунац, не двигаясь с места.
- Валяй, - Виктор содрал второй ботинок и в мокрых носках ушел в
ванную. Раздеваясь, он слышал, как мальчик негромко разговаривает,
спокойно и неразборчиво. Только однажды он отчетливо и громко произнес:
"Не знаю". Виктор обтерся полотенцем, накинул халат и, достав чистую
купальную простыню, вышел из ванной. "Вот тебе" - сказал он и тут же
увидел, что это ни к чему. Бол-Кунац по-прежнему стоял у дверей, и с него
по-прежнему капало.
- Благодарю вас, - сказал он. - Видите ли, мне надо идти. Я хотел бы
еще только...
- Простудишься, - сказал Виктор.
- Нет, не беспокойтесь, благодарю вас. Я не простужусь. Я хотел еще
только выяснить с вами один вопрос. Ирма вам ничего не говорила?
Виктор бросил простыню на диван, присел на корточки перед баром и
вытащил бутылку и стакан.
- Ирма мне много чего говорила, - ответил он довольно мрачно. Он
налил в стакан на палец джину и долил немного воды.
- Она не передавала вам наше приглашение?
- Нет, приглашений она мне не передавала. На, выпей.
- Благодарю вас, не нужно. Раз она не передавала, передам я. Мы
хотели бы встретиться с вами, господин Банев.
- Кто это-мы?
- Гимназисты. Видите ли, мы читали ваши книги и хотели бы задать вам
несколько вопросов.
- Гм, - сказал Виктор с сомнением. - Ты уверен, что это будет
интересно всем?
- Я думаю, да.
- Все-таки я пишу не для гимназистов, - напомнил Виктор.
- Это неважно, - сказал Бол-Кунац с мягкой настойчивостью. - Вы
согласились бы?
Виктор задумчиво покрутил в стакане прозрачную смесь.
- Может быть, все-таки выпьешь? - спросил Виктор. - Лучшее средство
от простуды. Нет? Ну, тогда я выпью. - Он осушил стакан. - Хорошо. Я
согласен. Только никаких афиш, объявлений, и прочего. Узкий круг. Вы и
я... Когда?...
- Когда вам будет угодно. Лучше бы на той неделе. Утром.
- Скажем, через два дня. Только не очень рано. Скажем, в пятницу в
одиннадцать. Это подойдет?
- Да. В пятницу в одиннадцать. В гимназии. Вам напомнить?
- Обязательно, - сказал Виктор. - О раутах, суаре и банкетах, а также
о митингах, встречах и совещаниях я всегда стараюсь забыть.
- Хорошо, я напомню, - сказал Виктор. - А теперь я, с вашего
разрешения, пойду. До свидания, господин Банев.
- Постой, я тебя провожу, - сказал Виктор. - Как бы тебя этот...
швейцар не обидел. Что-то он сегодня не в духе, а швейцары, знаешь, такой
народ...
- Благодарю вас, не беспокойтесь, - возразил Бол-Кунац. - Это мой
отец.
И он вышел. Виктор налил себе еще на палец джину и повалился в
кресло. Так, подумал он. Бедный швейцар. Как же его зовут? Неудобно даже,
все-таки мы с ним товарищи по несчастью, коллеги. Надо будет с ним
поговорить, обменяться опытом. Он, наверное, опытнее... Какая однако
концентрация вундеркиндов в моем родном промозглом городишке. Может быть,
это от повышенной влажности?.. Он откинул голову и сморщился от боли. Вот
гад, чем это он меня все-таки? Он ощупал желвак. Похоже на резиновую
дубинку. Впрочем, откуда мне знать, как это бывает от резиновой дубинки?
Как бывает от модернового стула в "Жареном Пегасе" - это я знаю. Как
бывает от автоматного приклада, или, например, от рукоятки пистолета, я
тоже знаю, от бутылки из под шампанского и от бутылки с шампанским... Надо
будет спросить Голема... Вообще странная какая-то история, хорошо бы в ней
разобраться... И он стал разбираться в этой истории, чтобы отогнать
всплывшую вторым планом мысль об Ирме, о необходимости от чего то
отказываться и как-то себя ограничивать, куда-то кому-то писать, кого-то
просить... "Извини, что беспокою тебя, старина, но тут у меня объявилась
дочка двенадцати с лишним лет, очень славная девочка, но мать у нее дура и
отец тоже дурак, так вот надобно пристроить ее куда-нибудь подальше от
глупых людей..." Не хочу я сегодня об этом думать, завтра подумаю, - он
посмотрел на часы. Хватит думать вообще. Хватит.
Он поднялся и стал одеваться перед зеркалом. Брюхо растет, вот
дьявол, и откуда бы у меня быть брюху? Такой всегда был сухощавый жилистый
человек... Даже и не брюхо, собственно, - благородное трудовое чрево от
размеренной жизни и от хорошей пищи. Так, брюшко какое-то паршивенькое,
оппозиционерский животик. У господина Президента, небось не такой. У
господина Президента небось благородный, обтянутый черным, лоснящийся
дирижабль. Повязывая галстук, он придвинул лицо к зеркалу и вдруг подумал,
как выглядело это уверенное крепкое лицо, столь обожаемое женщинами
известного сорта, некрасивое, но мужественное лицо бойца с квадратным
подбородком, как оно выглядело к концу исторической встречи. Лицо
господина Президента, тоже не лишенное мужественности и элементов
квадратности, к концу исторической встречи напоминало, прямо скажем, между
нами, кабанье рыло. Господин Президент изволил взвинтить себя до последней
степени, из клыкастой пасти летели брызги, а я достал платок и
демонстративно вытер себе щеку, и это был, наверное, самый смелый поступок
в моей жизни, если не считать того случая, когда я дрался с тремя танками
сразу. Но как я дрался с танками, я не помню, знаю только по рассказам
очевидцев, а вот платочек я вынул сознательно и соображал, на что иду... В
газетах об этом не писали. В газетах честно и мужественно, с суровой
прямотой сообщили, что "беллетрист Банев искренне поблагодарил господина
Президента за все замечания и разъяснения, сделанные в ходе беседы".
Странно, как хорошо я все помню. - Он обнаружил, что у него побелели
щеки и кончик носа. - Вот таким я тогда был, на такого орать сам бог
велел. Он ведь не знал бедняга, что это я не от страха бледнею, а от
злости, как Людовик Четырнадцатый... Только не будем махать кулаками после
драки. Какая разница, от чего я там у него бледнел... Ладно, не будем. Но
для того, чтобы успокоиться, для того, чтобы привести себя в порядок перед
появлением на люди, чтобы вернуть нормальный цвет некрасивому, но
мужественному лицу, я должен отметить, я должен напомнить вам, господин
Банев, что если бы вы не продемонстрировали господину Президенту свой
платочек, вы бы благополучнейшим образом обретались сейчас в нашей славной
столице, а не в этой мокрой дыре...
Виктор залпом выпил джин и спустился в ресторан...

2
- Может быть, конечно, и хулиганы, - сказал Виктор, - только в мое
время никакой хулиган не стал бы связываться с очкариком. Запустить в него
камнем - это еще куда ни шло, но хватать, тащить и вообще прикасаться...
Мы их все боялись, как заразы.
- Я же говорю вам: это генетическая болезнь, - сказал Голем. - Она
абсолютно не заразная.
- Как же не заразная, - возразил Виктор, - когда от нее бородавки,
как от жабы! Это все знают.
- От жаб не бывает бородавок, - благодушно сказал Голем. - От
мокрецов тоже. Стыдно, господин писатель. Впрочем, писатели - народ серый
как всякий народ. Народ сер, но мудр. И если народ утверждает, что от жаб
и от очкариков бывают бородавки...
- Как и всякий народ. Народ сер, но мудр. И если народ утверждает,
что от жаб и очкариков бывают бородавки...
- А вот приближается мой инспектор, - сказал Голем.
Подошел Павор в мокром плаще, прямо с улицы.
- Добрый вечер, - сказал он. - Весь промок, хочу выпить.
- Опять от него тиной воняет, - с негодованием произнес доктор
Р._Квадрига, пробудившись от алкогольного транса. - Вечно от него воняет
тиной. Как в пруду. Ряска.
- Что вы пьете? - спросил Павор.
- Кто - мы? - осведомился Голем. - Я, например, как всегда, пью
коньяк. Виктор пьет джин. А доктор - все поочередно.
- Срам! - сказал доктор Р._Квадрига с негодованием. - Чешуя! И
головы.
- Двойной коньяк! - крикнул Павор официанту.
Лицо у него было мокрое от дождя, густые волосы слиплись, и от висков
по бритым щекам стекали блестящие струйки. Тоже твердое лицо, многие,
наверное, завидуют. Откуда у санитарного инспектора такое лицо? Твердое
лицо-это: сыплет дождь, прожектора, тени на мокрых вагонах мечутся,
ломаются... Все черное и блестящее, и только черное и блестящее, и никаких
разговоров, никакой болтовни только команды, и се повинуются... Не
обязательно вагоны, может быть, самолеты, аэродром, и потом никто не
знает, где он был и откуда взялся... девочки падает навзничь, а мужчинам
хочется сделать что-нибудь мужественное, например, расправить плечи и
втянуть брюхо. Вот Голему не мешало бы втянуть брюхо, только занято у него
там все - куда его там втянешь. Доктор Р._Квадрига - да, но зато ему не
расправить плечи, вот уже много дней и навсегда он согбен. Вечерами он
согбен над столом, по утрам - над тазиком, а днем - от больной печени. И,
значит, только я здесь способен расправить плечи и втянуть брюхо, но я
лучше мужественно хлопну стаканчик джину.
- Нимфоман, - грустно сказал Павору доктор Р._Квадрига. - Русалкоман.
И водоросли.
- Заткнитесь, доктор, - сказал Павор. Он вытирал лицо бумажными
салфетками, комкая их и бросая на пол. Потом он стал вытирать руки.
- С кем это вы подрались? - спросил Виктор.
- Изнасилован мокрецом, - произнес доктор Р._Квадрига, мучительно
стараясь развести по местам глаза, которые съехались у него к переносице.
- Пока ни с кем, - ответил Павор и пристально посмотрел на доктора,
но Р._Квадрига этого не заметил.
Официант принес рюмку. Павор медленно выцедил коньяк и поднялся.
- Пойду-ка я умоюсь, - сказал он ровным голосом, - за городом грязно,
весь в дерьме. - И ушел, задевая по дороге стулья.
- Что-то происходит с моим инспектором, - произнес Голем. Он щелчком
сбросил со стола мятую салфетку. - Что-то мировых масштабов. Вы, случайно,
не знаете, что именно?
- Вам лучше знать, - сказал Виктор. - Он инспектирует вас, а не меня.
И потом, вы же все знаете. Кстати, Голем, откуда вы все знаете?
- Никто ничего не знает, - возразил Голем. - Пока только
догадываются. Очень многие - кому хочется. Но нельзя спросить, откуда они
догадываются, - это насилие над языком. Куда идет дождь? Чем встает
солнце? Вы бы простили Шекспиру, если бы он написал что-нибудь в это роде.
Впрочем, Шекспиру вы бы простили. Шекспиру мы многое прощаем, не то что
Баневу... Слушайте, господин беллетрист, у меня есть идея. Я выпью коньяк,
а вы покончите с этим джином. Или вы уже готовы?
- Голем, - сказал Виктор, - вы знаете, что я - железный человек?
- Я догадываюсь.
- А что из этого следует?
- Что вы боитесь заржаветь.
- Предположим, - сказал Виктор. - Но я имею в виду не это. Я имею в
виду, что могу пить много и долго, не теряя нравственного равновесия.
- Ах, вот в чем дело, - сказал Голем, наливая себе из графинчика. -
Ну хорошо, мы еще вернемся к этой теме.
- Я не помню, - сказал вдруг ясным голосом доктор Р. Квадрига. - Я
вам представлялся, господа, или нет? Рем Квадрига, живописец, доктор
гонорис кауза, почетный член... Тебя я помню, - сказал он Виктору. - Мы с
тобой учились и еще что-то... А вот вы, простите...
- Меня зовут Юл Голем, - небрежно сказал Голем.
- Очень рад. Скульптор?
- Нет, врач.
- Хирург?
- Я - главный врач лепрозория, - терпеливо объяснил Голем.
- Ах, да! - сказал доктор Р._Квадрига, по домашнему мотая головой. -
Конечно. Простите меня, Юл... Только почему вы скрываете? Какой же вы там
врач? Вы же разводите мокрецов... Я вас представлю. Такие люди нам
нужны... Простите, - сказал он неожиданно. - Я сейчас. Он выбрался из
кресла и устремился к выходу, блуждая между пустыми столиками. К нему
подскочил официант, и доктор Р._Квадрига обнял его за шею.
- Это все дожди, - сказал Голем. - Мы дышим водой. Но мы не рыбы, мы
либо умрем, либо уйдем отсюда. - Он серьезно и печально глядел на Виктора.
- А дождь будет падать на пустой город, размывая мостовые, сочиться сквозь
гнилые крыши... Потом смоет все, растворит город в первобытной земле, но
не остановится, а будет падать и падать.
- Апокалипсис, - проговорил Виктор, чтобы что-нибудь сказать.
- Да, Апокалипсис... Будет падать и падать, а потом земля напитается,
и взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди
сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной.
Если бы не синие мешки под глазами, если бы не кислое студенистое
брюхо, если бы этот семитский великолепный нос не был так похож на
топографическую карту... Хотя, ежели подумать, все пророки были пьяницами,
потому что уж очень тоскливо: ты все знаешь, а тебе никто не верит.
1 2 3 4