Хаусмен. Ну, если так! «И если такова цена за поцелуй, то этот я приму последним от тебя» – посвящено, естественно, мальчику, но это несущественно, – кстати, любопытная поэма: vester вместо tuns …
Джексон. Она думает, что ты на меня глаз положил.
Хаусмен…множественное число вместо единственного, первое употребление. Что?
Джексон. Роза говорит, ты на меня глаз положил.
Хаусмен. В каком смысле?
Джексон. Ну, сам понимаешь.
Хаусмен. А ты что сказал?
Джексон. Что это ерунда. Мы – товарищи. Мы с оксфордской поры товарищи: ты, я и Поллард.
Хаусмен. А про Полларда она тоже думает, что он на тебя глаз положил?
Джексон. О Полларде она не говорила. Хаус, ты ведь ничего такого… правда?
Хаусмен. Ты мой лучший друг.
Джексон. Я и сказал ей, как…
Хаусмен. Тезей и Пирифой.
Джексон. Три мушкетера.
Хаусмен. А она что ответила?
Джексон. Что не читала.
Хаусмен. Я не понимаю. Ты хочешь сказать, что она это решила в субботу, когда мы вместе возвращались на поезде из Илинга?
Джексон. Похоже на то. Да. Странно, что Чемберлен приходил в тот день.
Хаусмен. Почему?
Джексон. Ну, просто странно. Странное совпадение. Я как раз собирался об этом упомянуть.
Хаусмен. О чем упомянуть?
Джексон. Что тебе, может быть, не стоит с ним особенно сближаться, это могут неверно понять.
Хаусмен. Ты думаешь, Чемберлен на меня глаз положил?
Джексон. Нет, конечно нет. Но о нем всякое поговаривают в конторе. Извини, что я вспомнил о нем. Ох, какой я чурбан неотесанный, – но ведь ты в порядке по этой части, правда, Хаус? Видишь, у меня все серьезно с Розой, она не такая, как все девушки, ее даже девушкой не назовешь, да ты сам видел, она – женщина, и мы любим друг друга.
Хаусмен. Я рад за тебя, Мо. Она мне очень понравилась.
Джексон (обрадованно). Правда? Я знал, что она тебе понравится. Ты – добрый мой друг, и я, надеюсь, тоже тебе друг. Я знал, что стоит мне тебя спросить – и на этом все закончится. Я ей скажу, что она просто с ума сошла. Дашь мне руку?
Джексон протягивает руку, Хаусмен пожимает.
Хаусмен. С радостью.
Джексон. Друзья.
Хаусмен. Соратники.
Джексон. Как эти… как их там…
Xауcмен. Тезей и Пирифой. Они были царями. Они встретились на бранном поле, чтобы сражаться насмерть. Но, увидев друг друга, оба были поражены и восхищены соперником, так что стали соратниками и вместе прошли через множество испытаний. Тезей нигде не был так счастлив, как со своим другом. Они не положили глаз друг на друга. Они любили друг друга, как мужчины любили в тот героический век, добродетельно, соединенные легендой и поэзией и ставшие образцом товарищества, рыцарским идеалом добродетели античного мира. Добродетель! Что с ней стало? Долго – столетиями – еще у Сократа – считалось добродетельным восхищаться прекрасным юношей; добродетель видели в том, чтобы быть прекрасным и вызывать восхищение; эта же добродетель, пусть грубее и бледнее, все еще сохранялась у моих поэтических римлян, которые боролись за женщин или мальчиков, по выбору; для Горация было благовидным занятием проливать слезы о Лигурине на атлетическом поле. Теперь уж нет, а, Мо? Добродетель – это то, что назначено терять женщинам, все прочее – порок. Поллард тоже чувствует, что я на тебя глаз положил, хотя едва ли об этом задумывается. Ты не будешь против, если я найду жилье поближе к тебе?
Джексон. Зачем тебе? Ох…
Хаусмен. Мы ведь останемся друзьями, правда?
Джексон. Ох!
Хау смен. Конечно, Роза догадалась! Конечно, она должна была догадаться!
Джексон. Ох!
Хаусмен. Неужели ты даже на минуту не догадался?
Джексон. Как я мог догадаться? Ты выглядишь совершенно… ну, нормальным. Ты ведь не из этих эстетов… (гневно) как я мог догадаться?!
Хаусмен. А если бы я одевался как три мушкетера, ты бы тогда заподозрил? Ты – половина моей жизни. Мы устраивали пикник в Аиде. Там, на острове, была собака, дружелюбная потерявшаяся собака, даже не мокрая – вот ведь чудеса, – она впрыгнула к нам в лодку, чтобы мы ее спасли. Помнишь собаку? Мы с Поллардом спорили о том, что лучше для поэзии – английский или латынь, и склоняли собаку на разные лады: потерянный пес любит молодого человека – пес молодого потерянный человека любит, любит потерянный молодого человека пес. В этом латынь не переплюнешь: перетасуй слова по желанию, и окончания подскажут тебе, кто кого любит, кто молодой, кто потерялся; если не читаешь на латыни, в этой беседе тебе делать нечего, сиди дома. Ты поцеловал собаку. После того дня все прочее казалось мне тщетным и смехотворным: смехотворная мысль, что жизнь равна учебному курсу…
Джексон (озадаченно). Собака?
Хаусмен (выкрикивает). Если бы ты ничего не сказал! Мы бы так и жили дальше!
Джексон (объявляет). Это не твоя вина. Вот что я тебе скажу. Это ужасно, но это не твоя вина. Я не брошу в тебя первым камень. (Пауза.) Мы будем как прежде.
Хаусмен. Ты это серьезно?
Джексон. От меня никто ни о чем не узнает. Мы так долго были друзьями.
Хаусмен. Спасибо.
Джексон. Какая беда… но это будет наша тайна. Ты легко найдешь приличное жилье в этой округе. Мы будем ездить одним поездом на работу, как раньше, и, держу пари, ты сам не заметишь, как встретишь хорошую девушку, и мы втроем – с Розой – еще похихикаем над этой историей. Как тебе план? Кажется, я тебя удивил! Идет? Дай руку.
Джексон протягивает руку. Темнота, свет на Хаусмена.
Хаусмен.
Он не со мною больше, что не странно.
Он не со мной; к кому мне взором льнуть?
Я руку сжал ему, а в сердце рана.
Свет на АЭХ.
АЭХ.
Полжизни – прочь, и я продолжил путь .
Хаусмен погружается в темноту.
АЭХ сидит за столом, на столе книги, чернильница, перо. В то же время в другом месте – встреча отборочной комиссии . Среди них Председатель, двое или более участников, называемых «комиссией», и Постгейт.
Все – в академических мантиях.
АЭХ. Сплю я или бодрствую? Мы прибываем вечером на поле сражения, где лежат двести трупов. Сто девяносто семь из них безбороды, у сто девяносто восьмого пушок на подбородке, у сто девяносто девятого – фальшивая борода сбилась под левое ухо, двухсотый обезглавлен, и головы не найти. Вопрос: была на последней голове борода обычная, борода фальшивая или никакая? Мистер Бюхелер вам ответит. Была борода, борода на подбородке, логика тут простая. Поскольку рукопись понесла ущерб, то, по-видимому, утерянная часть заключала в себе то, что желательно мистеру Бюхелеру: а ученые так и не сумели обнаружить ошибку в его выкладках.
Председатель (читает из письма). «На протяжении последних десяти лет изучение классической науки занимало преимущественную долю моего досуга…»
АЭХ. Но я долго жил среди людей.
Председатель. Копии рекомендаций мистера Хаусмена прилагаются.
АЭХ. Конъектуры, в разумении мистера Маркса , делятся на три сорта: во-первых, конъектуры самого мистера Маркса, во-вторых, конъектуры человечества вообще и, в-третьих, конъектуры отдельных одиозных персон.
Комиссия. Чиновник Почтовой службы?
Председатель. Патентной службы… вот поощрительные письма от профессоров латыни из Оксфорда и Кембриджа, латыни и греческого из Дублина, вот редактор Classical Review … Уоррен, президент Магдалины…
АЭХ. Широта и разнообразие невежества Фрэнкена восхитительны. По глупости замысла и неряшливости исполнения его apparatus mucus превосходит apparatus Брейтера в издании Манилия, и я еще не видывал другого, о котором бы можно было сказать подобное.
Председатель (Постгейту). Он пользуется расположением коллег?
АЭX. При очной ставке с двумя рукописями равного достоинства он начинает уподобляться ослу меж двух охапок сена и смятенно воображать, что, если одну охапку отнимут, он перестанет быть ослом.
Постгейт. Он… широко известен.
АЭX. Его заметки порочны настолько, таким клубком спутаны в них всевозможные бессмыслицы, что любые опровержения словно бы неуместны; главную же цель автор видит в замалчивании полезных сведений, с тем чтобы освободить место для долгого перечня своих конъектур, которые бесчестят человеческий интеллект.
Комиссия (читают). «Когда мистер Хаусмен принял мой шестой класс, он показал себя внимательным и благожелательным учителем…»
АЭX. Обладая низкой литературной культурой, он не отвратится от безграмотного, не смутится оскорбительным и посмакует шероховатое; при этом он готов защищать pronos против privos Бентли как крайне поэтичную конъектуру; Бентли, однако, никогда не отрицал, что эта фраза поэтична, он лишь отрицал, что это – латынь.
Комиссия (читают). «Проницательность и тщательность, недостающие Бентли…» Это
Уоррен. «…Один из наиболее интересных и привлекательных учеников на моей памяти…»
Председатель…и Робинсон Эллис из Тринити… «Лично я всегда находил мистера Хаусмена приятным и скромным человеком».
АЭX. Ни одному слову не уберечься от Эл-лиса, если ему на ум придет другое, не хуже прежнего. Пытаться следовать за его мыслью – все равно как быть в постоянном общении с ребенком-идиотом. Он – прирожденный ненавистник науки, который наполняет страницы до половины отстоями итальянского Ренессанса и, взывая к читательским суевериям, пытается убедить их, что собирает с терновника виноград и с репейника смоквы .
Председатель. Что ж… Профессор Постгейт?
Постгейт. М-м-м.
АЭХ. Глубокий сон охватывает болезненную чуткость мистера Постгейта, когда дело доходит до modo в строке одиннадцать, и здесь грамматике можно лишь пожелать доброго сна.
Комиссия. Да. Что вы скажете, Постгейт?
АЭX. Когда дело доходит до Постгейтовых voces вместо noctes в тридцать третьей, я положительно теряю дар речи.
Постгейт. Я вынужден заявить личный интерес.
АЭX (продолжает). Этой поправкой Постгейт лишает смысла всю элегию от начала до конца.
Постгейт. Мистер Хаусмен подал прошение на этот пост по моему настоянию. Я думаю, весьма вероятно, что он – ведущий ученый-классик в Англии. Хотя он не всегда прав насчет Проперция.
Председатель (закрывает собрание). Тет pus fugit. Nunc est bibendum !
Комиссия удаляется.
АЭХ. Только я, не без раздумий и труда, привел этот малолюбопытный сад в приличествующий порядок, мистер Постгейт принялся прорубать дыру в заборе с вдохновенной целью восстановить в рукописях Проперция хаос. Все орудия, им используемые, обоюдоостры, хотя каждое из лезвий затупилось. Не без тягостных чувств, я все же считаю своим долгом…
Свет на Постгейта.
Постгейт (сердито). Ваша stemma codicum порочна до самого основания, а если не выбирать выражений, она целиком ложна. Ваш просчет в том, что вы полагаетесь на датировку Неаполитануса по Беренсу.
АЭХ. Вы видели статью?
Постгейт. Я приступаю к написанию ответа. Я намереваюсь вас осрамить.
АЭХ. Статью.
Постгейт. О…
АЭX. Оскар Уайльд арестован.
Постгейт. О…
АЭX. Я и понятия не имел, что задену вас, Постгейт.
Постгейт уходит.
Свет на Стэда, Лябушера и Гарриса – все с открытыми газетами. Возможно, в вагоне поезда.
Стэд. Признан виновным и приговорен к двум годам тяжелых работ!
Лябушер (читает). «Культ эстетизма в его отвратительной форме пресечен».
Гаррис (читает). «Откройте окна! Впустите свежий воздух!… от нашего Театрального Критика».
Лябушер. Осужден по статье из поправки Лябушера!
АЭХ.
О, кто этот юный грешник, на запястьях кандалы?
Кем он стал, пройдя сквозь вопли, сквозь угрозы и хулы?
И куда же он плетется, жалкий, как побитый пес?
О, его ведут в темницу за неверный цвет волос.
Гаррис. Я умолял его покинуть страну. Я ждал его с закрытым кэбом на Гайд Парк Корнер и с яхтой в Грейвсенде, чтобы забрать во Францию…
Лябушер (Стэду). Два года совершенно несоразмерны. (Гаррису.) Нет, Фрэнк. Ты пригласил его пировать в Caf? Royal. (Стэду.) Я добивался максимального приговора в семь лет.
Гаррис…с ужином из омаров на борту и бутылкой «Поммери», а также с маленьким собранием французских и английских книг.
Лябушер. Послушай, никакая не яхта, а столик в Caf? Royal. (Стэду.) Генеральный прокурор убедил меня, что нерешительные присяжные скорее утвердят приговор в два года.
Гаррис. Ты ведь выступил с поправкой, чтобы провалить законопроект, – ты сам мне это рассказывал.
Лябушер. Кто же поверит тебе!
Стэд. Если бы вкусы Оскара Уайльда касались свежих невинных девиц лет, скажем, шестнадцати, никто бы его и пальцем не тронул.
Лябушер. Я провел эту поправку, потому что Стэд известил меня прямо перед прениями, что в некоторых районах Лондона проблема непристойного поведения среди мужчин столь же серьезна, как проблема с девицами.
Гаррис. В некоторых районах Лондона нет ни малейшей проблемы с девицами.
Стэд. Что касается девиц, то просвещенному языку лучше умолчать о страстях, царящих в некоторых районах.
Гаррис. Я именно об этом.
Темнота.
АЭХ.
Руки в кровь дерут канаты, неизменна колея.
Стужа ль, зной – артель в карьере портлендском ему семья.
А схватить глоток досуга средь работы довелось –
Проклинать он может Бога за неверный цвет волос .
Вплывают трое в лодке. Джером на веслах, Чемберлен (Джордж) пытается играть на банджо, (Фрэнк) Гаррис читает первое издание «Шропширского парня» .
Чемберлен, одиннадцатью годами старше, усатый, в полосатом пиджаке ядовитых цветов Джером и Гаррис – в твидовых жилетах и легких брюках с отворотом.
Чемберлен. Та-ра-ра… держи правее, Джей. Та-ра-ра-бум…
Джером. Хочешь взять весла?
Чемберлен. Нет, у тебя прекрасно получается… бум-ди-эй…
Гаррис / Джером. Джордж, заткнись!
Гаррис. Кто-нибудь проголодался?
Чемберлен. Гаррис бездельничает с самого Хенли.
Гаррис. Когда Чемберлен сказал, что мы пойдем вверх по реке, я решил, что речь идет о лодке, которая перевезет людей из одного места в другое. Обратный распорядок мне в голову не приходил. Лично мне не было никакого резона перемещать лодку оттуда, где она была; по мне…
Чемберлен / Джером. Гаррис, заткнись!
Чемберлен. Где мы, Джей?
Джером. Подходим к Редингу.
Чемберлен. Рединг!
Смотрят вперед.
Мы минуем тюрьму?
Джером. Может быть, Оскар увидит, как мы проплываем… В «Савое» он всегда просил комнату с видом на реку.
Гаррис (торжественно). Проститутки плясали на улицах.
Чемберлен. Джей тоже плясал.
Джером. Ничего подобного. Это правда, что в качестве редактора популярной газеты я счел своим долгом выразить протест, но я не испытываю гордости от того факта, что я, как, по-видимому, и все прочие, кто косвенным образом нес ответственность за трагически развернувшееся…
Чемберлен / Гаррис. Заткнись, Джей!
Джером. Я не раскаиваюсь. Я бы, может быть, раскаялся, если бы он утаивал свой злосчастный порок как джентльмен.
Чемберлен. Например, позируя в роли джентльмена.
Джером. Именно. Его труды тоже не будут долговечны. Декаданс – это тупиковый путь в английской жизни и словесности. Здоровый юмор и дивные добрые небылицы. Загляните в Шекспира.
Чемберлен. Или в твои книги.
Джером. Об этом не мне судить.
Чемберлен. Верно, Гаррис, хватай его за ноги.
Джером. Эти стихи мне дал Робби Росс . Робби заучил несколько наизусть, чтобы прочесть Оскару на свидании в тюрьме.
Джером. Ах да, Госси как-то рассказывал мне, кто этот Хаусбот, которого Робби так любит.
Гаррис. Не Хаусбот. А. Э. Хаусмен.
Чемберлен. Альфред Хаусмен?
Гаррис. Похоже, он сошелся с дурными людьми в Шропшире. Никогда еще не читал книг о том, что мертвым быть лучше, чем живым.
Чемберлен. Это он!
Гаррис. Никакого спасу нет: если тебя не застрелили, не повесили и не зарезали, иди и убей себя сам. Жизнь – вот проклятие, жизнь – вот беда, Бог – недотепа, вишневый цвет – мил весьма.
Чемберлен. Он профессор латыни.
Джером. Но повадки у него греческие, а, Джордж?
Чемберлен. Года три или четыре назад он был простым клерком в нашей конторе.
Джером. В смысле, уранические повадки.
Чемберлен. Как это определить?
Джером. Я бы смог. Есть ли что-то необычное в том, как он одевается?
Гаррис. В отличие, например, от Джорджа?
Джером. Ловко он подметил, а, Джордж?
Чемберлен. Подтяни-ка весло, Джей.
Джером. Хочешь взять весла?
Лодка уплывает.
Одинокий АЭХ стоит под звездным небом. В отдалении – фейерверк. Юбилейная ночь , июнь 1897 года.
АЭХ.
Ах, кто-то грезил
Легко, беспечно
О славе вечной,
О пылкой страсти.
О бедах думал
Я так упорно,
Пришли в час черный –
Я тверд в несчастье .
Чемберлен, того же возраста, что на лодке, но в обычной одежде, присоединяется к АЭХ на вершине холма.
Чемберлен (одновременно с АЭХ).
Пришли в час черный –
Я тверд в несчастье.
Подтяни-ка весло.
АЭХ (обрадованно). Чемберлен! Я не вспоминал о тебе много лет! У тебя усы!
Чемберлен. Привет, старина. Насчет усов не уверен, но что-то эдакое на мне растет.
АЭХ. Растет, и недурно.
Чемберлен. Только подумать, ты дожил до пожилых лет. Я бы на тебя и шестипенсовика не поставил, такой уж у тебя был вид тогда.
АЭХ. Когда?
Чемберлен. Да почти постоянно. Ну то есть не в счастливые дни. А когда Джексон уехал учителем в Индию. Нет – еще раньше. Нет – позже, когда он вернулся домой, чтобы жениться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9