И не увидит он финала поединка добра со злом. Но офицер нуждался в понятом и потому позволил кандидату в члены-корреспонденты академии наук сидеть и не дышать.
Что оказалось правильным решением. Поскольку Закс стал запираться. Не сознавался, не кололся Ваня.
Да, был обижен. Не отрицал. Пил хлебное вино и ягодно-плодовое. Даже, быть может, злоупотреблял. И строил планы мщения. Конечно. Жаждал восстановления справедливости. Готов был положить живот за правое дело. И гипс. На твердое, но хрупкое в борьбе облокотиться.
— Не так ли, Иван Робертович?
А вот и нет. Подведенный к черте. Прямо поставленный перед необходимостью немедленного чистосердечного признания. У края. Иван замирал. И малодушно шел на попятную. Да, письма писал. И разговоры вел сомнительного свойства. Интриговал. Даже избрания и кооптирования добивался. Но на святое руку не поднимал. Ложь, оговор и недоразумение. Чудовищные происки враждебных сил. Подробности хотите?
Вне всякого сомнения. Про заговор — всегда пожалуйста и с удовольствием. Но прежде, сначала, уважаемый Иван Робертович, надо очистить душу. Облегчить сердце. Избавиться от груза прежних ошибок. Ведь каждый может оступиться. Попасть под чуждое влияние в тяжелую минуту жизни. Это понятно… Но искупить содеянное можно только одним. Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной зачтутся. Так говорите же скорей, на что вас сионизм подбил!
И тут свет гас. И блошки переставали прыгать в синих глазах Ивана.
Трагедия. Непонимание. Стена. Невидимая, но непреодолимая преграда.
Да я же ваш, как вы не видите, я свой, я с вами! Хотел крикнуть Госстрах. Но горло не выпускало воздух. Сухое, как резина. Ниппель.
И тогда заорал Марлен Самсонович. На исходе второго часа. Когда профессорская шея одеревенела. Затекли мышцы крестца. Руки чесались. Нестерпимо. Виски ломило. Не было больше сил терпеть нелепую, бессмысленную канитель. Сатаров рявкнул. Взвился. Безжалостной и страшной лекторской глоткой приказал.
— Встать! Хватит! Отвечай по существу!
Нарушил секретную субординацию. Взял языка под лопухом. Вперед уполномоченного забежал. Но это помогло.
Иван задрожал. Оторвал глаза от латунного копра и водокачки. Посмотрел на аккуратные и жилистые уши лейтенанта. Взгляд кинул на разваренные пельмени ректорских. И понял. Все. Это последний шанс. Если сейчас он не согреет настроенные на его дыханье приборы слуховые. Не наполнит ушные пазухи приятной, долгожданной вибрацией. Хана! Разлюбят. Поставят крест. Забудут. Замкнутся эти русские люди, к которым он стремился всей душой. И сердцем и умом. Ойкнул Иван. Закрыл лицо руками и заговорил. Тихо-тихо.
— Не помню… просто ничего не помню… киряли… пили мы в тот день с утра.
— А ключи где взяли? — немедленно откликнулся суровый лейтенант. Тоже негромко, почти ласково, как друг, как брат, как первый секретарь Тимоха.
— У Кима дубликаты есть… У Игоря… от всех дверей.
Есть!
Товарищ Макунько вызвал машину и по вечерним улицам повез Госстраха в дом на площади. Там Ваня попросился в туалет, был препровожден и славно посидел орлом у зарешеченного окошка с закрашенным стеклом.
Слюни
А у Малюты слезились глазки. Смотрела ли она в оконное стекло. Или на дно стакана. Зеленые шарики ее гляделок могли внезапно отстегнуться. Скатиться к переносице. Слипнуться там. Сфокусироваться на самом кончике картошки. Оба. И наплывал туман. Соль выделялась из организма.
Симы не было. Любимый не искал ее. С колом и топором под дверью не стоял. Не бил ногами крашенную охрой. Гонцов не слал. Записки не подбрасывал. И даже простейший, пятизначный телефонный номер своей единственной забыл. Или не мог набрать. Или все время ошибался от волнения.
Возможно. Малюта третий день сама от беспокойства и неопределенности колготки надевала задом наперед. Не на ту пуговицу застегивала сорочку. И не могла сообразить, где левая, а где же правая туфля. Поэтому из дома не выходила. Ждала просветления.
Как только вернулась из мусарни, так и начала. Чередовала вермут с коньяком. Настой травы, настой щепы. Гадала на шпротном масле. Унылой дулей отражалась рожа в красном пластике кухонного стола. Веселой фигой тень ложилась на санфаянс сортира. Редкий кусок пищи доходил до середины пищевода. Вот как страдала. А милый ни шиша. Не заявлялся, чтобы привести в чувство. Сукровицу и сопли размазать по лицу. Украсить гематомой. Ногу себе сломать, два пальца, кости таза, соприкоснувшись с телом лапушки, голубы. Или привычно с табуреткой, косяком, железной газовой плитой, стеклянным кинескопом телевизора «Юность». Все, что ни есть, твое! Громи, круши, помолвку отмечай. Избранник УК РСФСР. Единственный.
А Сима, жлоб, деньги считал. Цену сбивал. Плюс резус-фактор пытался урезонить минус той же группы. Брат с братом говорил.
— Пять тонн, ты чё, блин, Вадя… да где ж я столько фантиков надергаю?
— Ну, три давай и два десятка синек, — старший дразнил. И хрюкал, как живой и розовый, свистел, словно зеленый и резиновый. Три раза сигарета гасла. В конце концов упала на пол. И только чудом не накрылась штанами, стойкими плисовыми брючками. Вот как оттягивался Вадька. Отчаянно веселился доктор.
В полупустом холле кабака. В сумрачном трюме ресторана высшего разряда «Южбасс». Отделанного бочковым, мореным, винным деревом. А пахшего капустой, кислым и вялым огурцом, к воспроизводству неспособным. Мягким.
— Ну ладно, сколько у тебя сейчас найдется?
Натешился. Слюну смахнул ладонью и рукавом рубахи вытер плошки, буркалы. Рожа блестеть не перестала, но тон стал вполне дружеским. Можно сказать, почти что родственным.
— Менты бесплатно ничего не делают, Митяй. По дружбе только садят.
— Ну, честно, штука… это самое большое…
— Не густо…
— Вадя, подожди, еще есть…
Пушка. Изделие, сработанное не механикой в холодном и пустом цехе. Живыми руками ювелира. Левшой из тысячи серебряных подковок. Вещь. В карман кладешь — она поет там. Чирикает, как чижик. Кольт. Шестизарядная игрушка. Картинка. Настоящее кино. Под курком жеребчик выбит, на деревянной щечке рукоятки вырезан орел и слово АЭРКРЮМЕН выдавлено на коротеньком стволе. Дюралевые руки-крылья, спусковой крючок, а вместо сердца барабанчик откидной. Вес — ноль-ноль граммов, но чувствуешь, как в детстве, бляху дядькиного военного ремня. Он здесь, с тобой, на теле. Красота.
Револьвер. Бульдожка, как повторял, в очередной раз ошибаясь, Сережа Карсуков. Сосед и одноклассник Жабы. Это он, счастливчик, привез крючок. Вернулся из тайги с балдой, кукушкой, пугачом. Деньги за мозоли всех видов и расцветок получил в конторе Северосибирской геологической партии. По ведомости. А нарезное оружье иностранного производства взял сам. Без спроса. Приварок. Неучтенная красавица.
—… ну, знаешь, самолет… немецкий, у наших не было таких… не веришь?… двери, как у «Волги»… ну, прямо так и открываются, чик-чик… и вроде бы двигун не спереди, а сзади… да, точно говорю… винт весь погнутый, он, как обычно… а двигатель, слышь, точно за кабиной…
Рукотворное нашел полезное ископаемое. Сам лично. Не зря каникулы провел в компании густобородых мужиков и редкоусых баб. Не напрасно ворочал пудовый рюкзачище. Открылись и ему тайны земли.
А чтобы не открылись отчиму, суровому проходчику угрюмой шахты «Володарка», прятал подарок судьбы. Олений рожок. Игорь Цуркан, сосед, приятель, устроил тайник в высокой стайке. У себя. Не догадаешься. Вроде бы кроликов пошел кормить, а вот и нет, на самом деле кокать. Расчесывать. К башкам ушастым приставлять холодный ствол.
— Что? Заложил? Продал за кочерыжку мамке? Теперь пойдешь на воротник, шкура болотная.
Только не восстановишь справедливость. Патронов не было.
— Как так? Прямо ни одного, что ли?
— Ни одного! Как будто дождик вымыл. Три раза приходил на это место. Ну, вот те крест.
Сам Карсучок брал собственность не часто. Пару раз в месяц. Только когда сходилось все. И отчим в шахте, и мать с автолавкой где-нибудь в Крапивинском районе, и Цурканы на рынок укатили с мешком картохи в люльке. Приносил игрушечку домой. Садился у окошка в огород и для начала неторопливо, любовно смазывал. Потом, уже закончив, барабанчик пристегнув, крутнув, палил навскидку. Отводил душу. Валил трельяж скрипучий, горку, картину Сурикова-Репина. Банки с вареньем, ходики, герань и напоследок лишнего свидетеля. Кота. Три щелчка гаду. Три метких удара клюва-курка. По числу злых глаз.
И никакие настоящие патроны не подходили. Примеривали гильзы от Нагана, от ТТ. Другой калибр. Много воды утекло, покуда Жаба выяснил. Тридцать восьмой. Как у Макарова. Словно родные. Но только фланца нет, не держится, проваливается. Не та система, черт возьми.
И самолет, конечно, не с запада. С востока прилетел.
— Немецкий? Быть того не может. Откуда здесь? Другое дело, кто-то болтал, что томичи, из барсуковского отряда, ну, помнишь притартали бочку пива на зональную поверку… так вот, они однажды находили американский… из этих, что через Аляску в войну перегоняли, ленд-лизовские, ага, выходит тоже падали красавчики… А что? Они нам вроде ни к селу, ни к городу. Или какие перемены намечаются? Подарок Картеру? Мухаммеду Али? Тогда вопросов нет, найдем какой-нибудь…
Так вот что означает это ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС. Срастается. Концы с концами сходятся. Похоже.
— Смотри, доболобонишься, баклан… — умел на место ставить Жаба. Разговорчики в строю не одобрял. Руку пожал, и все. Напутствовал Вадиму Сиволапову, комиссару сводной поисковой группы. Держи, сохатый, марку. Не урони честь области и комсомольской организации. Не осрамись там, на всесоюзном слете с партизанскими реликвиями, свидетельствами белогвардейских зверств и красноармейской доблести. Толкай свой бронепоезд на запасный путь, а много будешь знать — вопрос поставим о недостатках и упущениях в работе.
Такой он, Игорек Цуркан. Сам партизан-подпольщик. Матрос Железняк. Степан Бандера. Волк. Круглые сутки в схроне. Лишнего не скажет. Даже не ждите.
Однажды Сыроватко проверил. Испытал. Не на гоп-стопе. Не вольтом-зехером. Еще пацан был. Без задней мысли, просто вырвалось, спросил то, что на ум пришло. Немедленно. Сейчас же, когда из переулка выскочили на Заречную. Он и Цуркан. Первыми увидели «зилок», вцепившийся в бетонный столб. Как бешеная шавка в искривленный от боли палец. Во всю ширь железной пасти, по самую кабину заглотил. Передние колеса в воздухе.
Муса Хидиатуллин так и остался за рулем папашиного самосвала. С баранкой в сердце, в легких, печени, кишках. А Карсучок, счастливый пассажир, на волю вылетел. Лежал и улыбался под фонарем. Только вокруг башки кровавый, темный нимб. Неумолимо растекается, чернее делается, гуще.
— У тебя? — Сыр выпалил, пока еще Сырок, на коже только родинки, ни капли, ни полграмма синьки, и зубы все свои. Без искры. Серенькие.
— У тебя остался? — от бега задыхаясь, за всю деревню задал вопрос. От имени и по поручению.
— Забрал. Позавчера унес, — Цур не моргнул глазом, ухом не повел. Только часть гласных проглотил, но это от рывка. От ускоренья, спурта в вверх по крутому Второму Искитимскому. Всё потому, что без меры любил тягать железо, а кроссы ни фига. Сколько раз Тихон обещал за шлангованье скакалкой спину разукрасить.
Вот помнил бы заветы тренера, поддерживал бы форму всесторонне, гармонично, и ноги бы не подкосились. Не сел бы на пол. Не встал бы на колени, не начал шарить ручками. С места на место перекладывать белье и ношеные шмотки.
А ведь так, именно так поступил Жаба. Толкнул дверь. Фомкой, шоферским ломиком, испорченное дерево. Переступил в прихожей через мины ненужных корочек и старый желтый пыльник. Павший при исполнении. Отпнул рваный сапог и сразу в спальню. А там, у гнутой ножки чешского лежбища тряпица. Беленькая, неподрубленная. И возле другого острого угла, рядом с матрасами и одеялами, бесцеремонно сброшенными на паркет, — коробка из-под светкиных туфлей. Пустая.
Забрали суки. Гады, говнюки.
Специально с работы уволок, где под расписку ключ. У входа пост, у выхода проверка. Из кабинета вынес. Такие были дни, что и не скажешь. Узнает следующим утром ворошиловский стрелок, служивый в пиджаке. Вохр. Гнида. Или погашено. Ваш пропуск недействителен. Кривая рожа не соответствует красивой фотографии.
Унес. Можно сказать, от них же спрятал. И все равно нашли. Теперь захочешь и не замочишь. Душу не отведешь, как иногда бывало. Случалось. Когда не кровь в сосудах, пластилин. Желе по семь копеек. От злобы жить не хочется, вставать, идти, в очередной раз торговать хлебалом. Тогда достанешь трофей из тайничка за флагами и вымпелами. Тряпицу развернешь. Замочком барабана щелкнешь, курок взведешь и бережно положишь малыша во внутренний карман. Как авторучку. Паркер.
И все. Порядок. Снова жив. Стальные шарики по венам носятся и наполняют песней весь организм. Сидишь в президиуме, и хорошо. Затылок изучаешь. Неспешно выбираешь точку на черепе оратора, ложбинку, бугорок. Чтобы наверняка. Одним коротким выстрелом. Не разбазаривая боеприпасы.
А теперь что? Сизый обрат. Кисломолочная смесь и днем, и ночью в жилах. Хоть Мечникову на анализы неси. Пробирки только нет отлить.
Зато у Швец-Царева чифирок. Три больших пачки со слоном на восемь литров артериальной. Пропеллер сам собой крутится.
Теперь ему и белка, и свисток. Кайф. Счастье. Воображаемую горизонталь прицельной планки совмещать с реальной, осязаемой и обоняемой, вершиной мушки. За этот миг без кислорода. Секунду сладкой асфиксии. Мгновение, когда словно в чудесном забытьи плавно и нежно палец ведет спусковой крючок к защитной скобке. Цок. За этот звук из детских снов чуть было не отдал болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев, честь рода, репутацию и будущее самое. Йес! Загорелся. Задрожал. Мозги вскипели, едва лишь показали дурачку пустую безделушку без патронов. Машинку из Коннектикута. И он, убогий, согласился. Тряхнул башкой. Горячим, медным чайником. И взялся не только спрятать у себя, но и пообещал продать неправильное, меченое барахло. Неверную покупку.
Яркий момент в боевой летописи рабочего движенья индустриального края. Игорь Цуркан, народный мститель, Жаба мог колесо истории притормозить. Мог раскассировать буквально всю династию, от бабки до внучка. Ум, честь и совесть снять вместе со шкурой. Но субпродукты не заинтересовали земноводное. Зверюга на двух лапах, большеголовый тугодум, не выставил добровольного помощника милиции. Не взял тимуровца за шкирку, не вывел из-под розового абажура своей передней и не отправил сильным толчком руки в муть лестничной клетки. Лететь, картонную коробку догонять. Хозяин пригласил гостя пройти в зал, комнату, где телевизор «Изумруд», и с ним имел там долгую и тихую беседу.
После чего проводил до двери, руку пожал и начал ждать. Надеяться. Поверил на слово, за чистую монету принял клятву, пустое обещание бродяги узнать, через свои каналы выяснить, куда ушла хлопушка. Не упомянутая в заявлениях и в протоколах не фигурировавшая. Дивная штучка-дрючка из легкого металла с дырявым барабанном, свободно вращающимся в оконце неразъемной рамы.
Удивил. По-настоящему. Задал загадку серьезным людям в разных кабинетах. Заставил недоумевать, смотреть в окно и барабанить по столу десятки пальцев всех типоразмеров. Марш Елкина-Палкина без труб и барабанов. Объединяющая дробь. Не дал сойтись стенка на стенку. Только глаза разрешил пялить. К неудовольствию готовых брать за горло и вящей радости искавших пятый угол. Осталось все, как было. Рот-Фронт с конфетой в кулаке. Но пасаран же в вольном переводе — Сакко и Ванцетти.
А дура валялась в бардачке. В пыльном отсеке для презервативов и солнечных очков. Коротким обрубком ствола тыкалась в вазовский пластик и щечкой рукоятки елозила по замусоленным страницам "За рулем". Последних крупиц разума лишала Симака. Лапшу мозгов закручивала бантиком. И он уже довольно регулярно делал хенде-хох. Нисколько не таясь, совал в бочину полузнакомым людям револьвер, а Шурке Быкову и вовсе как-то раз ко лбу приставил. По-дружески. Хотел перехватить немного бабок до субботы.
— Ты че, сомлел? Он не заряжен, гы-гы-гы.
А это значит, вовремя. Как и положено старшему брату, Вадим навел порядок на подведомственной территории. Изъял у идиота пушку. Себе оставил неснаряженную пуколку.
— Крючок, что надо… Ладно, забираю… Уговорил…
Посидели родственники на передних сиденьях лихой копейки. Плечом к плечу. Полюбовались на пляски света за кабацкими шторами. Потолковали о своем, семейном. Пришли к согласию, «Жига» завелась, дверь хлопнула.
Вадька вернулся в ресторан. К компании, картишкам, хлебному вину. И ровно через час, не выходя из малого банкетного, продул сокровище в ази. Пришли валет, десятка и бубуха. Поставил на кон пистолет. А у Олега Сыроватко туз и дама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Что оказалось правильным решением. Поскольку Закс стал запираться. Не сознавался, не кололся Ваня.
Да, был обижен. Не отрицал. Пил хлебное вино и ягодно-плодовое. Даже, быть может, злоупотреблял. И строил планы мщения. Конечно. Жаждал восстановления справедливости. Готов был положить живот за правое дело. И гипс. На твердое, но хрупкое в борьбе облокотиться.
— Не так ли, Иван Робертович?
А вот и нет. Подведенный к черте. Прямо поставленный перед необходимостью немедленного чистосердечного признания. У края. Иван замирал. И малодушно шел на попятную. Да, письма писал. И разговоры вел сомнительного свойства. Интриговал. Даже избрания и кооптирования добивался. Но на святое руку не поднимал. Ложь, оговор и недоразумение. Чудовищные происки враждебных сил. Подробности хотите?
Вне всякого сомнения. Про заговор — всегда пожалуйста и с удовольствием. Но прежде, сначала, уважаемый Иван Робертович, надо очистить душу. Облегчить сердце. Избавиться от груза прежних ошибок. Ведь каждый может оступиться. Попасть под чуждое влияние в тяжелую минуту жизни. Это понятно… Но искупить содеянное можно только одним. Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной зачтутся. Так говорите же скорей, на что вас сионизм подбил!
И тут свет гас. И блошки переставали прыгать в синих глазах Ивана.
Трагедия. Непонимание. Стена. Невидимая, но непреодолимая преграда.
Да я же ваш, как вы не видите, я свой, я с вами! Хотел крикнуть Госстрах. Но горло не выпускало воздух. Сухое, как резина. Ниппель.
И тогда заорал Марлен Самсонович. На исходе второго часа. Когда профессорская шея одеревенела. Затекли мышцы крестца. Руки чесались. Нестерпимо. Виски ломило. Не было больше сил терпеть нелепую, бессмысленную канитель. Сатаров рявкнул. Взвился. Безжалостной и страшной лекторской глоткой приказал.
— Встать! Хватит! Отвечай по существу!
Нарушил секретную субординацию. Взял языка под лопухом. Вперед уполномоченного забежал. Но это помогло.
Иван задрожал. Оторвал глаза от латунного копра и водокачки. Посмотрел на аккуратные и жилистые уши лейтенанта. Взгляд кинул на разваренные пельмени ректорских. И понял. Все. Это последний шанс. Если сейчас он не согреет настроенные на его дыханье приборы слуховые. Не наполнит ушные пазухи приятной, долгожданной вибрацией. Хана! Разлюбят. Поставят крест. Забудут. Замкнутся эти русские люди, к которым он стремился всей душой. И сердцем и умом. Ойкнул Иван. Закрыл лицо руками и заговорил. Тихо-тихо.
— Не помню… просто ничего не помню… киряли… пили мы в тот день с утра.
— А ключи где взяли? — немедленно откликнулся суровый лейтенант. Тоже негромко, почти ласково, как друг, как брат, как первый секретарь Тимоха.
— У Кима дубликаты есть… У Игоря… от всех дверей.
Есть!
Товарищ Макунько вызвал машину и по вечерним улицам повез Госстраха в дом на площади. Там Ваня попросился в туалет, был препровожден и славно посидел орлом у зарешеченного окошка с закрашенным стеклом.
Слюни
А у Малюты слезились глазки. Смотрела ли она в оконное стекло. Или на дно стакана. Зеленые шарики ее гляделок могли внезапно отстегнуться. Скатиться к переносице. Слипнуться там. Сфокусироваться на самом кончике картошки. Оба. И наплывал туман. Соль выделялась из организма.
Симы не было. Любимый не искал ее. С колом и топором под дверью не стоял. Не бил ногами крашенную охрой. Гонцов не слал. Записки не подбрасывал. И даже простейший, пятизначный телефонный номер своей единственной забыл. Или не мог набрать. Или все время ошибался от волнения.
Возможно. Малюта третий день сама от беспокойства и неопределенности колготки надевала задом наперед. Не на ту пуговицу застегивала сорочку. И не могла сообразить, где левая, а где же правая туфля. Поэтому из дома не выходила. Ждала просветления.
Как только вернулась из мусарни, так и начала. Чередовала вермут с коньяком. Настой травы, настой щепы. Гадала на шпротном масле. Унылой дулей отражалась рожа в красном пластике кухонного стола. Веселой фигой тень ложилась на санфаянс сортира. Редкий кусок пищи доходил до середины пищевода. Вот как страдала. А милый ни шиша. Не заявлялся, чтобы привести в чувство. Сукровицу и сопли размазать по лицу. Украсить гематомой. Ногу себе сломать, два пальца, кости таза, соприкоснувшись с телом лапушки, голубы. Или привычно с табуреткой, косяком, железной газовой плитой, стеклянным кинескопом телевизора «Юность». Все, что ни есть, твое! Громи, круши, помолвку отмечай. Избранник УК РСФСР. Единственный.
А Сима, жлоб, деньги считал. Цену сбивал. Плюс резус-фактор пытался урезонить минус той же группы. Брат с братом говорил.
— Пять тонн, ты чё, блин, Вадя… да где ж я столько фантиков надергаю?
— Ну, три давай и два десятка синек, — старший дразнил. И хрюкал, как живой и розовый, свистел, словно зеленый и резиновый. Три раза сигарета гасла. В конце концов упала на пол. И только чудом не накрылась штанами, стойкими плисовыми брючками. Вот как оттягивался Вадька. Отчаянно веселился доктор.
В полупустом холле кабака. В сумрачном трюме ресторана высшего разряда «Южбасс». Отделанного бочковым, мореным, винным деревом. А пахшего капустой, кислым и вялым огурцом, к воспроизводству неспособным. Мягким.
— Ну ладно, сколько у тебя сейчас найдется?
Натешился. Слюну смахнул ладонью и рукавом рубахи вытер плошки, буркалы. Рожа блестеть не перестала, но тон стал вполне дружеским. Можно сказать, почти что родственным.
— Менты бесплатно ничего не делают, Митяй. По дружбе только садят.
— Ну, честно, штука… это самое большое…
— Не густо…
— Вадя, подожди, еще есть…
Пушка. Изделие, сработанное не механикой в холодном и пустом цехе. Живыми руками ювелира. Левшой из тысячи серебряных подковок. Вещь. В карман кладешь — она поет там. Чирикает, как чижик. Кольт. Шестизарядная игрушка. Картинка. Настоящее кино. Под курком жеребчик выбит, на деревянной щечке рукоятки вырезан орел и слово АЭРКРЮМЕН выдавлено на коротеньком стволе. Дюралевые руки-крылья, спусковой крючок, а вместо сердца барабанчик откидной. Вес — ноль-ноль граммов, но чувствуешь, как в детстве, бляху дядькиного военного ремня. Он здесь, с тобой, на теле. Красота.
Револьвер. Бульдожка, как повторял, в очередной раз ошибаясь, Сережа Карсуков. Сосед и одноклассник Жабы. Это он, счастливчик, привез крючок. Вернулся из тайги с балдой, кукушкой, пугачом. Деньги за мозоли всех видов и расцветок получил в конторе Северосибирской геологической партии. По ведомости. А нарезное оружье иностранного производства взял сам. Без спроса. Приварок. Неучтенная красавица.
—… ну, знаешь, самолет… немецкий, у наших не было таких… не веришь?… двери, как у «Волги»… ну, прямо так и открываются, чик-чик… и вроде бы двигун не спереди, а сзади… да, точно говорю… винт весь погнутый, он, как обычно… а двигатель, слышь, точно за кабиной…
Рукотворное нашел полезное ископаемое. Сам лично. Не зря каникулы провел в компании густобородых мужиков и редкоусых баб. Не напрасно ворочал пудовый рюкзачище. Открылись и ему тайны земли.
А чтобы не открылись отчиму, суровому проходчику угрюмой шахты «Володарка», прятал подарок судьбы. Олений рожок. Игорь Цуркан, сосед, приятель, устроил тайник в высокой стайке. У себя. Не догадаешься. Вроде бы кроликов пошел кормить, а вот и нет, на самом деле кокать. Расчесывать. К башкам ушастым приставлять холодный ствол.
— Что? Заложил? Продал за кочерыжку мамке? Теперь пойдешь на воротник, шкура болотная.
Только не восстановишь справедливость. Патронов не было.
— Как так? Прямо ни одного, что ли?
— Ни одного! Как будто дождик вымыл. Три раза приходил на это место. Ну, вот те крест.
Сам Карсучок брал собственность не часто. Пару раз в месяц. Только когда сходилось все. И отчим в шахте, и мать с автолавкой где-нибудь в Крапивинском районе, и Цурканы на рынок укатили с мешком картохи в люльке. Приносил игрушечку домой. Садился у окошка в огород и для начала неторопливо, любовно смазывал. Потом, уже закончив, барабанчик пристегнув, крутнув, палил навскидку. Отводил душу. Валил трельяж скрипучий, горку, картину Сурикова-Репина. Банки с вареньем, ходики, герань и напоследок лишнего свидетеля. Кота. Три щелчка гаду. Три метких удара клюва-курка. По числу злых глаз.
И никакие настоящие патроны не подходили. Примеривали гильзы от Нагана, от ТТ. Другой калибр. Много воды утекло, покуда Жаба выяснил. Тридцать восьмой. Как у Макарова. Словно родные. Но только фланца нет, не держится, проваливается. Не та система, черт возьми.
И самолет, конечно, не с запада. С востока прилетел.
— Немецкий? Быть того не может. Откуда здесь? Другое дело, кто-то болтал, что томичи, из барсуковского отряда, ну, помнишь притартали бочку пива на зональную поверку… так вот, они однажды находили американский… из этих, что через Аляску в войну перегоняли, ленд-лизовские, ага, выходит тоже падали красавчики… А что? Они нам вроде ни к селу, ни к городу. Или какие перемены намечаются? Подарок Картеру? Мухаммеду Али? Тогда вопросов нет, найдем какой-нибудь…
Так вот что означает это ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС. Срастается. Концы с концами сходятся. Похоже.
— Смотри, доболобонишься, баклан… — умел на место ставить Жаба. Разговорчики в строю не одобрял. Руку пожал, и все. Напутствовал Вадиму Сиволапову, комиссару сводной поисковой группы. Держи, сохатый, марку. Не урони честь области и комсомольской организации. Не осрамись там, на всесоюзном слете с партизанскими реликвиями, свидетельствами белогвардейских зверств и красноармейской доблести. Толкай свой бронепоезд на запасный путь, а много будешь знать — вопрос поставим о недостатках и упущениях в работе.
Такой он, Игорек Цуркан. Сам партизан-подпольщик. Матрос Железняк. Степан Бандера. Волк. Круглые сутки в схроне. Лишнего не скажет. Даже не ждите.
Однажды Сыроватко проверил. Испытал. Не на гоп-стопе. Не вольтом-зехером. Еще пацан был. Без задней мысли, просто вырвалось, спросил то, что на ум пришло. Немедленно. Сейчас же, когда из переулка выскочили на Заречную. Он и Цуркан. Первыми увидели «зилок», вцепившийся в бетонный столб. Как бешеная шавка в искривленный от боли палец. Во всю ширь железной пасти, по самую кабину заглотил. Передние колеса в воздухе.
Муса Хидиатуллин так и остался за рулем папашиного самосвала. С баранкой в сердце, в легких, печени, кишках. А Карсучок, счастливый пассажир, на волю вылетел. Лежал и улыбался под фонарем. Только вокруг башки кровавый, темный нимб. Неумолимо растекается, чернее делается, гуще.
— У тебя? — Сыр выпалил, пока еще Сырок, на коже только родинки, ни капли, ни полграмма синьки, и зубы все свои. Без искры. Серенькие.
— У тебя остался? — от бега задыхаясь, за всю деревню задал вопрос. От имени и по поручению.
— Забрал. Позавчера унес, — Цур не моргнул глазом, ухом не повел. Только часть гласных проглотил, но это от рывка. От ускоренья, спурта в вверх по крутому Второму Искитимскому. Всё потому, что без меры любил тягать железо, а кроссы ни фига. Сколько раз Тихон обещал за шлангованье скакалкой спину разукрасить.
Вот помнил бы заветы тренера, поддерживал бы форму всесторонне, гармонично, и ноги бы не подкосились. Не сел бы на пол. Не встал бы на колени, не начал шарить ручками. С места на место перекладывать белье и ношеные шмотки.
А ведь так, именно так поступил Жаба. Толкнул дверь. Фомкой, шоферским ломиком, испорченное дерево. Переступил в прихожей через мины ненужных корочек и старый желтый пыльник. Павший при исполнении. Отпнул рваный сапог и сразу в спальню. А там, у гнутой ножки чешского лежбища тряпица. Беленькая, неподрубленная. И возле другого острого угла, рядом с матрасами и одеялами, бесцеремонно сброшенными на паркет, — коробка из-под светкиных туфлей. Пустая.
Забрали суки. Гады, говнюки.
Специально с работы уволок, где под расписку ключ. У входа пост, у выхода проверка. Из кабинета вынес. Такие были дни, что и не скажешь. Узнает следующим утром ворошиловский стрелок, служивый в пиджаке. Вохр. Гнида. Или погашено. Ваш пропуск недействителен. Кривая рожа не соответствует красивой фотографии.
Унес. Можно сказать, от них же спрятал. И все равно нашли. Теперь захочешь и не замочишь. Душу не отведешь, как иногда бывало. Случалось. Когда не кровь в сосудах, пластилин. Желе по семь копеек. От злобы жить не хочется, вставать, идти, в очередной раз торговать хлебалом. Тогда достанешь трофей из тайничка за флагами и вымпелами. Тряпицу развернешь. Замочком барабана щелкнешь, курок взведешь и бережно положишь малыша во внутренний карман. Как авторучку. Паркер.
И все. Порядок. Снова жив. Стальные шарики по венам носятся и наполняют песней весь организм. Сидишь в президиуме, и хорошо. Затылок изучаешь. Неспешно выбираешь точку на черепе оратора, ложбинку, бугорок. Чтобы наверняка. Одним коротким выстрелом. Не разбазаривая боеприпасы.
А теперь что? Сизый обрат. Кисломолочная смесь и днем, и ночью в жилах. Хоть Мечникову на анализы неси. Пробирки только нет отлить.
Зато у Швец-Царева чифирок. Три больших пачки со слоном на восемь литров артериальной. Пропеллер сам собой крутится.
Теперь ему и белка, и свисток. Кайф. Счастье. Воображаемую горизонталь прицельной планки совмещать с реальной, осязаемой и обоняемой, вершиной мушки. За этот миг без кислорода. Секунду сладкой асфиксии. Мгновение, когда словно в чудесном забытьи плавно и нежно палец ведет спусковой крючок к защитной скобке. Цок. За этот звук из детских снов чуть было не отдал болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев, честь рода, репутацию и будущее самое. Йес! Загорелся. Задрожал. Мозги вскипели, едва лишь показали дурачку пустую безделушку без патронов. Машинку из Коннектикута. И он, убогий, согласился. Тряхнул башкой. Горячим, медным чайником. И взялся не только спрятать у себя, но и пообещал продать неправильное, меченое барахло. Неверную покупку.
Яркий момент в боевой летописи рабочего движенья индустриального края. Игорь Цуркан, народный мститель, Жаба мог колесо истории притормозить. Мог раскассировать буквально всю династию, от бабки до внучка. Ум, честь и совесть снять вместе со шкурой. Но субпродукты не заинтересовали земноводное. Зверюга на двух лапах, большеголовый тугодум, не выставил добровольного помощника милиции. Не взял тимуровца за шкирку, не вывел из-под розового абажура своей передней и не отправил сильным толчком руки в муть лестничной клетки. Лететь, картонную коробку догонять. Хозяин пригласил гостя пройти в зал, комнату, где телевизор «Изумруд», и с ним имел там долгую и тихую беседу.
После чего проводил до двери, руку пожал и начал ждать. Надеяться. Поверил на слово, за чистую монету принял клятву, пустое обещание бродяги узнать, через свои каналы выяснить, куда ушла хлопушка. Не упомянутая в заявлениях и в протоколах не фигурировавшая. Дивная штучка-дрючка из легкого металла с дырявым барабанном, свободно вращающимся в оконце неразъемной рамы.
Удивил. По-настоящему. Задал загадку серьезным людям в разных кабинетах. Заставил недоумевать, смотреть в окно и барабанить по столу десятки пальцев всех типоразмеров. Марш Елкина-Палкина без труб и барабанов. Объединяющая дробь. Не дал сойтись стенка на стенку. Только глаза разрешил пялить. К неудовольствию готовых брать за горло и вящей радости искавших пятый угол. Осталось все, как было. Рот-Фронт с конфетой в кулаке. Но пасаран же в вольном переводе — Сакко и Ванцетти.
А дура валялась в бардачке. В пыльном отсеке для презервативов и солнечных очков. Коротким обрубком ствола тыкалась в вазовский пластик и щечкой рукоятки елозила по замусоленным страницам "За рулем". Последних крупиц разума лишала Симака. Лапшу мозгов закручивала бантиком. И он уже довольно регулярно делал хенде-хох. Нисколько не таясь, совал в бочину полузнакомым людям револьвер, а Шурке Быкову и вовсе как-то раз ко лбу приставил. По-дружески. Хотел перехватить немного бабок до субботы.
— Ты че, сомлел? Он не заряжен, гы-гы-гы.
А это значит, вовремя. Как и положено старшему брату, Вадим навел порядок на подведомственной территории. Изъял у идиота пушку. Себе оставил неснаряженную пуколку.
— Крючок, что надо… Ладно, забираю… Уговорил…
Посидели родственники на передних сиденьях лихой копейки. Плечом к плечу. Полюбовались на пляски света за кабацкими шторами. Потолковали о своем, семейном. Пришли к согласию, «Жига» завелась, дверь хлопнула.
Вадька вернулся в ресторан. К компании, картишкам, хлебному вину. И ровно через час, не выходя из малого банкетного, продул сокровище в ази. Пришли валет, десятка и бубуха. Поставил на кон пистолет. А у Олега Сыроватко туз и дама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23