Что они такое в день бедствия? Мякина на ветру! Подсеки им их руки-кувалды или столпообразные ноги, и глядь — воина нет! Не ищи в них отваги, мужества — кусок мяса, и только! Дай им животную силу — и чем они лучше разъяренного быка? А отбери ее — и твой рыцарь-герой барахтается на земле, как скотина, когда ей подрезали поджилки. Не таков мудрец! Раздавите его, отрубите руки и ноги — покуда хоть искра сознания жива в его теле, разум его все так же силен… Кэтрин, сегодня утром я готовил тебе смерть, сейчас я, кажется, рад, что ты останешься жива, чтобы поведать людям, как бедный аптекарь, золотитель пилюль, растиратель порошков, продавец яда, встретил свою судьбу бок о бок с доблестным рыцарем Рэморни, владетельным бароном и будущим графом Линдорским… храни господь его светлость!
— Старик, — сказала Кэтрин, — если в самом деле так близок день твоей заслуженной гибели, другие бы мысли должны занимать твой ум, а не тщеславные бредни тщеславной твоей философии… Проси призвать к тебе духовника…
— Да, — сказал с презрением Двайнинг, — обратиться к жирному монаху, не понимающему — хе-хе-хе! — даже той варварской латыни, которую он кое-как зазубрил! Вот уж подходящий был бы душеприказчик для того, кто изучал науку в Испании и Аравии! Нет, Кэтрин, я изберу себе исповедника-, на которого приятно смотреть, и эту почетную обязанность возложу на тебя. Взгляни на доблестного нашего барона — пот проступил у него на лбу, его губы дрожат в смертельной муке, потому что его милость торгуется за свою жизнь со своими же бывшими слугами и ему не хватает красноречия уговорить их, чтоб они дали ему улизнуть… Смотри, как у него кривится лицо, когда он умоляет неблагодарных скотов, кругом обязанных ему, чтобы они дали ему хоть такую фору, какую имеет заяц перед сворой гончих, когда охотники напали на его след. Погляди и на их мрачные, унылые и упрямые лица: они колеблются между страхом и стыдом, слуги-предатели, отказывающие своему лорду даже в этой крохотной возможности спасти свою жизнь. И они-то, они возомнили себя выше такого человека, как я! А ты, глупая девчонка, как же невысоко ставишь ты своего бога, если можешь думать, что такие жалкие твари созданы им, всемогущим!
— Нет, злой человек, нет! — с жаром сказала Кэтрин. — Господь, которого я чту, создал их способными постигать и любить его, охранять и защищать своих ближних, способными на добродетельную и святую жизнь. Их собственные пороки и обольщение лукавого сделали их тем, что они есть. О, дай же и ты своему каменному сердцу воспринять урок! Небо сделало тебя мудрей твоих собратий, дало тебе глаза, умеющие проникнуть в тайны природы, проницательный ум, искусную руку, но твоя гордость отравила эти прекрасные дары и превратила в нечестивого безбожника того, кто создан быть христианским мудрецом!
— В безбожника, ты сказала? — возразил Двайнинг. — Возможно, и есть у меня кое-какие сомнения… Но скоро они разрешатся. Вот идет тот, кто отправит меня, как тысячи других, в такое место, где разрешатся наконец все тайны, все загадки.
Кэтрин проследила за взглядом лекаря до одной из лесных прогалин и увидела там отряд всадников, скачущих во весь опор. Посреди отряда развевалось знамя, знаки на котором Кэтрин еще не могла различить, но по ропоту, поднявшемуся вокруг, она поняла, что это знамя Черного Дугласа. Отряд остановился на расстоянии полета стрелы, и герольд с двумя трубами подъехал к главному порталу, где, громко протрубив, потребовал, чтобы раскрыли ворота перед высокородным и грозным Арчибалдом, графом Дугласом, лордом-наместником короля, который именем его величества приказывает обитателям замка сложить оружие: кто ослушается, будет обвинен в государственной измене.
— Вы слышали? — обратился Ивиот к Рэморни, который стоял с угрюмым видом, не зная, на что решиться. — Готовы вы отдать приказ о сдаче замка или предоставите это мне?
— Нет, негодяй! — перебил рыцарь. — Я до последнего вздоха буду повелевать тобою. Отвори ворота, опусти мост и сдай замок Дугласу!
— Вот это называется и по-рыцарски и по доброй воле! — сказал Двайнинг. — Совсем как если бы медная труба, что провизжала тут минуту назад, назвала своею собственной музыкой те звуки, которые вдохнул в нее грязный трубач.
— Злосчастный! — сказала Кэтрин. — Или молчи, или обрати свои мысли к вечности: ты стоишь на ее пороге.
— А что тебе до того? — ответил Двайнинг. — Ты, девушка, волей-неволей услышишь то, что я тебе скажу, и ты станешь это повторять повсюду, потому что так тебе прикажет твоя женская природа. Перт и вся Шотландия узнают, какого человека они потеряли в Хенбейне Двайнинге!
Звон оружия между тем возвестил, что вновь прибывшие спешились, вошли в замок и приступили к разоружению его малочисленного гарнизона. Сам Дуглас взошел на бойницы с небольшим отрядом своих воинов и подал им знак взять под стражу Рэморни и Двайнинга. Другие выволокли откуда-то из угла онемевшего от ужаса Бонтрона.
— Эти трое опекали принца во время его мнимой болезни? — сказал Дуглас, ведя допрос, начатый им в зале замка.
— Больше к нему никого не допускали, — сказал Ивиот, — хоть я и предлагал свои услуги.
— Ведите нас в опочивальню герцога и волоките следом узников… Тут еще должна быть в замке одна женщина, если ее не умертвили или не увезли тайком, — подруга той потешницы, что первая подняла тревогу.
— Вот она, милорд, — сказал Ивиот и вывел вперед Кэтрин.
Ее красота и волнение произвели впечатление даже на бесстрастного графа.
— Ничего не бойся, девушка, — сказал он, — ты заслужила и похвалу и награду. Расскажи мне как на исповеди, чему ты была свидетельницей в этом замке.
Кэтрин в нескольких словах поведала свою страшную повесть.
— Твои слова, — сказал Дуглас, — в точности согласуются с рассказом потешницы… Теперь идем в опочивальню принца.
Графа повели к покою, где якобы обитал эти дни несчастный герцог Ротсей. Но ключа не нашли, и графу, чтобы войти, пришлось ждать, пока взломают дверь. Глазам вошедших представились печальные останки принца — изможденное тело, наспех брошенное на кровать, — убийцы, как видно, намеревались обрядить его так, чтобы оно походило на труп человека, отошедшего в свой час, но им помешал переполох, поднявшийся в связи с побегом Луизы. Дуглас стоял и глядел на тело заблудшего юноши, которого прихоти и бурные страсти привели к безвременной гибели.
— У меня были счеты с ним, — сказал граф, — но такое зрелище изгоняет из памяти всякую обиду.
— Хе-хе!.. Мы тут хотели так устроить, — сказал Двайнинг, — чтобы вид был приятнее для вашего превосходительства. Но вы явились слишком неожиданно, а когда торопишься, то и работаешь кое-как.
Дуглас точно и не слышал сказанного узником, так пристально смотрел он на мертвого, на его увядшее, изможденное лицо, окоченелые члены. Кэтрин, едва стоявшей на ногах от слабости, разрешили наконец удалиться, и она сквозь сутолоку и смятение пробралась в свою прежнюю комнату, где ее заключила в объятия уже вернувшаяся Луиза.
Дуглас между тем продолжал расследование. В мертвой руке принца нашли зажатый клок волос, цветом и жесткостью походивших на угольно-черную щетину Бонтрона. Таким образом, хотя голод сделал половину дела, смерть Ротсея, по-видимому, явилась следствием прямого насилия. Потайной ход в темницу, ключи от которой нашли привязанными к поясу наемного убийцы, расположение ее свода, пробоина в стене, дававшая приток воздуха снаружи, жалкое соломенное ложе и брошенные на нем кандалы — все полностью подтверждало рассказ Кэтрин и девушки-менестреля.
— Что тут колебаться? — сказал Дуглас своему близкому родственнику, лорду Бэлвини, когда они вышли из подземелья. — Покончить с убийцами! Повесить их на бойницах.
— Но следовало бы, милорд, провести какой-то суд, — заметил Бэлвини.
— Чего ради? — возразил Дуглас. — Их захватили с кровью на руках. Я вправе своею властью казнить их на месте. Впрочем, погоди… Нет ли в нашем отряде каких-нибудь джедвудцев?
— Сколько угодно: и Тэрнбулы, и Резерфорды, и Эйнсли, и многие другие, — сказал Бэлвини.
— Созовите мне присяжных из них — это все люди добрые и верные, только любят управляться по-свойски. Ты проследи, чтобы мерзавцев казнили, а я тем временем проведу в большом зале суд, и посмотрим, кто быстрей управится, судьи или палач. Сладим по джедвудскому обычаю: наспех повесить, а потом судить на досуге.
— Стойте, милорд, — сказал Рэморни, — вы раскаетесь в своей опрометчивости… Не позволите ли вы мне сказать вам одно слово на ухо?
— Ни за что на свете! — сказал Дуглас. — Если есть тебе что сказать, говори во всеуслышание.
— Так знайте же все, — сказал громко Рэморни, — что при благородном графе имеются письма от герцога Олбени и от меня самого, которые переправлялись ему через этого труса и отступника Банкла — пусть посмеет отрицать!.. Письма, в которых графу дается совет на некоторое время удалить герцога Ротсея от двора и запереть его здесь, в замке Фолкленд.
— Да, но ни слова не говорится о том, — возразил со злобной улыбкой Дуглас, — чтобы бросить принца в подземелье, заморить голодом… удушить!.. Уведите негодяев, Бэлвини, довольно им грязнить своим дыханием воздух в божьем мире!
Узников поволокли к бойницам. Но когда пошли приготовления к казни, аптекарь выразил вдруг горячее желание еще раз увидеть Кэтрин — как он уверял, «ради блага своей души». В надежде, что закоренелый грешник в последний час раскаялся, девушка согласилась вновь подняться к бойницам, не отступив перед зрелищем, столь претившим ей. Она сразу увидела Бонтрона, пьяного до бесчувствия, обезоруженного, без панциря, Рэморни, который тщетно старался скрыть страх, пока вел разговор со священником, вызванным к нему для напутствия по его особой просьбе, и увидела Двайнинга таким, каким знала его всегда: смиренным, подобострастным, сгорбленным. В руке он держал серебряное перо, которым что-то строчил на клочке пергамента.
— Кэтрин, — сказал он, — я хочу — хе-хе-хе! — сказать тебе кое-что о сути моих религиозных верований.
— Если таково твое намерение, зачем терять время со мною? Обратись к этому доброму монаху.
— Этот добрый монах, — сказал Двайнинг, — хе-хе!.. давно уже поклоняется тому божеству, которому я служил. Поэтому я предпочитаю привести к своему алтарю нового почитателя — в твоем лице, Кэтрин. Этот клочок пергамента расскажет тебе, как проникнуть в мою часовню, где я так часто, укрытый ото всех, отправлял богослужение на свой лад. Те иконы, что ты там найдешь, я оставляю тебе в наследство — просто лишь потому, что тебя я ненавижу и презираю меньше, чем всех других безмозглых людишек, которых я был принужден доныне называть своими ближними. А теперь уходи… или оставайся, и ты увидишь, как умирает знахарь, — так же, как жил, или нет.
— Да не допустит того пречистая! — воскликнула Кэтрин.
— Постой, — сказал аптекарь, — я должен молвить еще словечко, а этот доблестный лорд пусть послушает, если хочет.
Лорд Бэлвини подошел, влекомый любопытством: непоколебимое бесстрашие человека, который никогда не обнажал меча и не носил брони, тщедушного карлика, представлялось ему чем-то колдовским.
— Видишь ты это орудьице? — сказал преступник, показывая серебряное перо. — При его посредстве я могу уйти даже из-под власти Черного Дугласа.
— Не давайте ему ни чернил, ни бумаги, — поспешно сказал Бэлвини. — Он наведет чары.
— Не бойтесь, ваше благородие и любомудрие, хе-хе-хе! — возразил Двайнинг с обычным своим смешком и отвинтил верхушку пера, в котором оказалось запрятано нечто вроде крошечной губки, с горошину величиной. — Теперь смотрите, — сказал узник и поднес ее к губам.
Действие было мгновенным. Он упал перед ними мертвый, с застывшей на лице презрительной усмешкой.
Кэтрин вскрикнула и, спасаясь бегством от страшного зрелища, кинулась сломя голову вниз по лестнице. Лорд Бэлвини окаменел на мгновение, потом закричал:
— Он, может быть, навел чары! Повесить его на бойнице живого или мертвого! Если его гнусная душа только ждет в сторонке и еще воротится, она найдет тело со свернутой шеей.
Приказ был исполнен. Затем повели на казнь Бон-трона и Рэморни. Бонтрон, видно, так и умер, не успев понять, что с ним происходит. Рэморни, бледный как смерть, но полный все той же гордости, которая привела его к гибели, потребовал, чтобы ему, как рыцарю, дали умереть не в петле, а на плахе.
— Дуглас никогда не меняет своего приговора, — сказал Бэлвини. — Но твои права будут уважены… Пришлите сюда повара с резаком.
Челядинец быстро явился на зов.
— Ты что дрожишь, парень? — сказал ему Бэлвини. — А ну, сшиби-ка своим резаком этому человеку золоченые шпоры с пят! Теперь, Джон Рэморни, ты уже не рыцарь, а подлый виллан. Кончай с ним, прохвост-маршал! Вздерни его промеж двух его товарищей — и, если можно, выше их обоих.
Четверть часа спустя Бэлвини сошел доложить Дугласу, что преступники казнены.
— Значит, следствие продолжать ни к чему, — сказал граф. — Что вы скажете, господа присяжные, виновны эти люди в государственной измене или нет?
— Виновны, — объявили угодливые присяжные с похвальным единодушием. — Нет нужды в добавочных уликах.
— Протрубите сбор — и на коней! Мы едем одни с нашей личной свитой. Да накажите людям, чтоб молчали обо всем, что здесь произошло, пока не доложим королю, а это можно будет сделать не раньше как в вербное воскресенье, по окончании боя. Отберите, кому нас провожать, и объявите каждому — тем, кто поедет с нами и кто останется здесь, — что болтун умрет.
Через несколько минут Дуглас и латники, отобранные его сопровождать, уже сидели в седлах. Послали гонцов к его дочери, вдовствующей герцогине Ротсей, с приказом, чтобы она направлялась в Перт, держась берегов Лохливена, в обход Фолкленда, и с просьбой принять под свое покровительство Кэтрин Гловер и потешницу — двух девиц, о чьей безопасности печется ее отец.
Проезжая лесом, всадники оглянулись и увидели тела повешенных — три черных пятна на стенах старого замка.
— Рука наказана, — сказал Дуглас, — но кто потянет к ответу голову, которая заправляла сделанным?
— Вы хотите сказать — герцога Олбени? — спросил Бэлвини.
— Именно, родич… И если бы я прислушался к голосу своего сердца, я обвинил бы его в деянии, совершенном, я уверен, по его указке. Но доказательств нет — только сильное подозрение, а между тем у Олбени много сторонников в доме Стюартов, которым, и то сказать, не оставалось другого выбора: не идти же за полоумным королем или за беспутным Ротсеем. Давно ли заключил я свой союз с Олбени, но попробуй я его порвать, и сразу вспыхнет гражданская война, а это будет гибелью для несчастной Шотландии в такое время, когда ей грозят вторжением Перси, поднявшие голову после предательства Марча. Нет, Бэлвини, наказать Олбени мы предоставим небу, и оно в добрый час свершит свой суд над ним и его домом.
Глава ХХХIII
Наш час настал, мечей металл
Остер, но страха нет.
Кто в битве пал, а кто бежал,
Поведает рассвет.
Сэр Эпуолд
Напомним читателю, что Саймон Гловер и его красавица дочь, второпях покидая свой дом, не успели оповестить Генри Смита ни о своем отъезде, ни о грозной опасности, которая гнала их из родного города. Поэтому, когда влюбленный в утро их побега появился на Кэрфью-стрит, вместо сердечного привета, какого ждал он от честного мастера, и ясной, точно апрельское солнце, улыбки, полурадостной-полуосуждающей, какою могла бы его подарить Кэтрин, его встретила нежданная, ошеломляющая весть, что отец и дочь уехали чуть свет по зову неизвестного, который старательно прятал лицо в капюшон. К этому Дороти (а читатель уже знаком с ее обычаем преждевременно разглашать печальные новости, по-своему их толкуя) сочла нужным добавить, что ее хозяин с молодой хозяйкой не иначе как отправились в Горную Страну, удирая от неприятных гостей — приставов, которые и впрямь час спустя явились в дом, именем королевской комиссии обшарили все углы, опечатали лари, где, на их взгляд, могли храниться бумаги, и, уходя, оставили отцу и дочери приказ в назначенный день предстать пред судом комиссии под угрозой объявления вне закона. Эти недобрые подробности Дороти постаралась передать в самых черных красках, а в утешение встревоженному жениху добавила только то, что хозяин поручил ей сказать ему, чтобы он спокойно оставался в Перте и ждал от них вестей. Смиту пришлось отказаться от первого своего решения тотчас отправиться за ними следом в Горную Страну и, что бы их там ни ждало, разделить их участь.
Он вспомнил, однако, о своих неоднократных столкновениях с людьми из клана Кухил, в частности — свою ссору с Конахаром, которому предстояло сделаться верховным вождем клана, и, пораздумав, решил, что оказал бы худую услугу друзьям, появившись в тех местах, где они укрываются, с его вторжением их прибежище стало бы для них небезопасным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
— Старик, — сказала Кэтрин, — если в самом деле так близок день твоей заслуженной гибели, другие бы мысли должны занимать твой ум, а не тщеславные бредни тщеславной твоей философии… Проси призвать к тебе духовника…
— Да, — сказал с презрением Двайнинг, — обратиться к жирному монаху, не понимающему — хе-хе-хе! — даже той варварской латыни, которую он кое-как зазубрил! Вот уж подходящий был бы душеприказчик для того, кто изучал науку в Испании и Аравии! Нет, Кэтрин, я изберу себе исповедника-, на которого приятно смотреть, и эту почетную обязанность возложу на тебя. Взгляни на доблестного нашего барона — пот проступил у него на лбу, его губы дрожат в смертельной муке, потому что его милость торгуется за свою жизнь со своими же бывшими слугами и ему не хватает красноречия уговорить их, чтоб они дали ему улизнуть… Смотри, как у него кривится лицо, когда он умоляет неблагодарных скотов, кругом обязанных ему, чтобы они дали ему хоть такую фору, какую имеет заяц перед сворой гончих, когда охотники напали на его след. Погляди и на их мрачные, унылые и упрямые лица: они колеблются между страхом и стыдом, слуги-предатели, отказывающие своему лорду даже в этой крохотной возможности спасти свою жизнь. И они-то, они возомнили себя выше такого человека, как я! А ты, глупая девчонка, как же невысоко ставишь ты своего бога, если можешь думать, что такие жалкие твари созданы им, всемогущим!
— Нет, злой человек, нет! — с жаром сказала Кэтрин. — Господь, которого я чту, создал их способными постигать и любить его, охранять и защищать своих ближних, способными на добродетельную и святую жизнь. Их собственные пороки и обольщение лукавого сделали их тем, что они есть. О, дай же и ты своему каменному сердцу воспринять урок! Небо сделало тебя мудрей твоих собратий, дало тебе глаза, умеющие проникнуть в тайны природы, проницательный ум, искусную руку, но твоя гордость отравила эти прекрасные дары и превратила в нечестивого безбожника того, кто создан быть христианским мудрецом!
— В безбожника, ты сказала? — возразил Двайнинг. — Возможно, и есть у меня кое-какие сомнения… Но скоро они разрешатся. Вот идет тот, кто отправит меня, как тысячи других, в такое место, где разрешатся наконец все тайны, все загадки.
Кэтрин проследила за взглядом лекаря до одной из лесных прогалин и увидела там отряд всадников, скачущих во весь опор. Посреди отряда развевалось знамя, знаки на котором Кэтрин еще не могла различить, но по ропоту, поднявшемуся вокруг, она поняла, что это знамя Черного Дугласа. Отряд остановился на расстоянии полета стрелы, и герольд с двумя трубами подъехал к главному порталу, где, громко протрубив, потребовал, чтобы раскрыли ворота перед высокородным и грозным Арчибалдом, графом Дугласом, лордом-наместником короля, который именем его величества приказывает обитателям замка сложить оружие: кто ослушается, будет обвинен в государственной измене.
— Вы слышали? — обратился Ивиот к Рэморни, который стоял с угрюмым видом, не зная, на что решиться. — Готовы вы отдать приказ о сдаче замка или предоставите это мне?
— Нет, негодяй! — перебил рыцарь. — Я до последнего вздоха буду повелевать тобою. Отвори ворота, опусти мост и сдай замок Дугласу!
— Вот это называется и по-рыцарски и по доброй воле! — сказал Двайнинг. — Совсем как если бы медная труба, что провизжала тут минуту назад, назвала своею собственной музыкой те звуки, которые вдохнул в нее грязный трубач.
— Злосчастный! — сказала Кэтрин. — Или молчи, или обрати свои мысли к вечности: ты стоишь на ее пороге.
— А что тебе до того? — ответил Двайнинг. — Ты, девушка, волей-неволей услышишь то, что я тебе скажу, и ты станешь это повторять повсюду, потому что так тебе прикажет твоя женская природа. Перт и вся Шотландия узнают, какого человека они потеряли в Хенбейне Двайнинге!
Звон оружия между тем возвестил, что вновь прибывшие спешились, вошли в замок и приступили к разоружению его малочисленного гарнизона. Сам Дуглас взошел на бойницы с небольшим отрядом своих воинов и подал им знак взять под стражу Рэморни и Двайнинга. Другие выволокли откуда-то из угла онемевшего от ужаса Бонтрона.
— Эти трое опекали принца во время его мнимой болезни? — сказал Дуглас, ведя допрос, начатый им в зале замка.
— Больше к нему никого не допускали, — сказал Ивиот, — хоть я и предлагал свои услуги.
— Ведите нас в опочивальню герцога и волоките следом узников… Тут еще должна быть в замке одна женщина, если ее не умертвили или не увезли тайком, — подруга той потешницы, что первая подняла тревогу.
— Вот она, милорд, — сказал Ивиот и вывел вперед Кэтрин.
Ее красота и волнение произвели впечатление даже на бесстрастного графа.
— Ничего не бойся, девушка, — сказал он, — ты заслужила и похвалу и награду. Расскажи мне как на исповеди, чему ты была свидетельницей в этом замке.
Кэтрин в нескольких словах поведала свою страшную повесть.
— Твои слова, — сказал Дуглас, — в точности согласуются с рассказом потешницы… Теперь идем в опочивальню принца.
Графа повели к покою, где якобы обитал эти дни несчастный герцог Ротсей. Но ключа не нашли, и графу, чтобы войти, пришлось ждать, пока взломают дверь. Глазам вошедших представились печальные останки принца — изможденное тело, наспех брошенное на кровать, — убийцы, как видно, намеревались обрядить его так, чтобы оно походило на труп человека, отошедшего в свой час, но им помешал переполох, поднявшийся в связи с побегом Луизы. Дуглас стоял и глядел на тело заблудшего юноши, которого прихоти и бурные страсти привели к безвременной гибели.
— У меня были счеты с ним, — сказал граф, — но такое зрелище изгоняет из памяти всякую обиду.
— Хе-хе!.. Мы тут хотели так устроить, — сказал Двайнинг, — чтобы вид был приятнее для вашего превосходительства. Но вы явились слишком неожиданно, а когда торопишься, то и работаешь кое-как.
Дуглас точно и не слышал сказанного узником, так пристально смотрел он на мертвого, на его увядшее, изможденное лицо, окоченелые члены. Кэтрин, едва стоявшей на ногах от слабости, разрешили наконец удалиться, и она сквозь сутолоку и смятение пробралась в свою прежнюю комнату, где ее заключила в объятия уже вернувшаяся Луиза.
Дуглас между тем продолжал расследование. В мертвой руке принца нашли зажатый клок волос, цветом и жесткостью походивших на угольно-черную щетину Бонтрона. Таким образом, хотя голод сделал половину дела, смерть Ротсея, по-видимому, явилась следствием прямого насилия. Потайной ход в темницу, ключи от которой нашли привязанными к поясу наемного убийцы, расположение ее свода, пробоина в стене, дававшая приток воздуха снаружи, жалкое соломенное ложе и брошенные на нем кандалы — все полностью подтверждало рассказ Кэтрин и девушки-менестреля.
— Что тут колебаться? — сказал Дуглас своему близкому родственнику, лорду Бэлвини, когда они вышли из подземелья. — Покончить с убийцами! Повесить их на бойницах.
— Но следовало бы, милорд, провести какой-то суд, — заметил Бэлвини.
— Чего ради? — возразил Дуглас. — Их захватили с кровью на руках. Я вправе своею властью казнить их на месте. Впрочем, погоди… Нет ли в нашем отряде каких-нибудь джедвудцев?
— Сколько угодно: и Тэрнбулы, и Резерфорды, и Эйнсли, и многие другие, — сказал Бэлвини.
— Созовите мне присяжных из них — это все люди добрые и верные, только любят управляться по-свойски. Ты проследи, чтобы мерзавцев казнили, а я тем временем проведу в большом зале суд, и посмотрим, кто быстрей управится, судьи или палач. Сладим по джедвудскому обычаю: наспех повесить, а потом судить на досуге.
— Стойте, милорд, — сказал Рэморни, — вы раскаетесь в своей опрометчивости… Не позволите ли вы мне сказать вам одно слово на ухо?
— Ни за что на свете! — сказал Дуглас. — Если есть тебе что сказать, говори во всеуслышание.
— Так знайте же все, — сказал громко Рэморни, — что при благородном графе имеются письма от герцога Олбени и от меня самого, которые переправлялись ему через этого труса и отступника Банкла — пусть посмеет отрицать!.. Письма, в которых графу дается совет на некоторое время удалить герцога Ротсея от двора и запереть его здесь, в замке Фолкленд.
— Да, но ни слова не говорится о том, — возразил со злобной улыбкой Дуглас, — чтобы бросить принца в подземелье, заморить голодом… удушить!.. Уведите негодяев, Бэлвини, довольно им грязнить своим дыханием воздух в божьем мире!
Узников поволокли к бойницам. Но когда пошли приготовления к казни, аптекарь выразил вдруг горячее желание еще раз увидеть Кэтрин — как он уверял, «ради блага своей души». В надежде, что закоренелый грешник в последний час раскаялся, девушка согласилась вновь подняться к бойницам, не отступив перед зрелищем, столь претившим ей. Она сразу увидела Бонтрона, пьяного до бесчувствия, обезоруженного, без панциря, Рэморни, который тщетно старался скрыть страх, пока вел разговор со священником, вызванным к нему для напутствия по его особой просьбе, и увидела Двайнинга таким, каким знала его всегда: смиренным, подобострастным, сгорбленным. В руке он держал серебряное перо, которым что-то строчил на клочке пергамента.
— Кэтрин, — сказал он, — я хочу — хе-хе-хе! — сказать тебе кое-что о сути моих религиозных верований.
— Если таково твое намерение, зачем терять время со мною? Обратись к этому доброму монаху.
— Этот добрый монах, — сказал Двайнинг, — хе-хе!.. давно уже поклоняется тому божеству, которому я служил. Поэтому я предпочитаю привести к своему алтарю нового почитателя — в твоем лице, Кэтрин. Этот клочок пергамента расскажет тебе, как проникнуть в мою часовню, где я так часто, укрытый ото всех, отправлял богослужение на свой лад. Те иконы, что ты там найдешь, я оставляю тебе в наследство — просто лишь потому, что тебя я ненавижу и презираю меньше, чем всех других безмозглых людишек, которых я был принужден доныне называть своими ближними. А теперь уходи… или оставайся, и ты увидишь, как умирает знахарь, — так же, как жил, или нет.
— Да не допустит того пречистая! — воскликнула Кэтрин.
— Постой, — сказал аптекарь, — я должен молвить еще словечко, а этот доблестный лорд пусть послушает, если хочет.
Лорд Бэлвини подошел, влекомый любопытством: непоколебимое бесстрашие человека, который никогда не обнажал меча и не носил брони, тщедушного карлика, представлялось ему чем-то колдовским.
— Видишь ты это орудьице? — сказал преступник, показывая серебряное перо. — При его посредстве я могу уйти даже из-под власти Черного Дугласа.
— Не давайте ему ни чернил, ни бумаги, — поспешно сказал Бэлвини. — Он наведет чары.
— Не бойтесь, ваше благородие и любомудрие, хе-хе-хе! — возразил Двайнинг с обычным своим смешком и отвинтил верхушку пера, в котором оказалось запрятано нечто вроде крошечной губки, с горошину величиной. — Теперь смотрите, — сказал узник и поднес ее к губам.
Действие было мгновенным. Он упал перед ними мертвый, с застывшей на лице презрительной усмешкой.
Кэтрин вскрикнула и, спасаясь бегством от страшного зрелища, кинулась сломя голову вниз по лестнице. Лорд Бэлвини окаменел на мгновение, потом закричал:
— Он, может быть, навел чары! Повесить его на бойнице живого или мертвого! Если его гнусная душа только ждет в сторонке и еще воротится, она найдет тело со свернутой шеей.
Приказ был исполнен. Затем повели на казнь Бон-трона и Рэморни. Бонтрон, видно, так и умер, не успев понять, что с ним происходит. Рэморни, бледный как смерть, но полный все той же гордости, которая привела его к гибели, потребовал, чтобы ему, как рыцарю, дали умереть не в петле, а на плахе.
— Дуглас никогда не меняет своего приговора, — сказал Бэлвини. — Но твои права будут уважены… Пришлите сюда повара с резаком.
Челядинец быстро явился на зов.
— Ты что дрожишь, парень? — сказал ему Бэлвини. — А ну, сшиби-ка своим резаком этому человеку золоченые шпоры с пят! Теперь, Джон Рэморни, ты уже не рыцарь, а подлый виллан. Кончай с ним, прохвост-маршал! Вздерни его промеж двух его товарищей — и, если можно, выше их обоих.
Четверть часа спустя Бэлвини сошел доложить Дугласу, что преступники казнены.
— Значит, следствие продолжать ни к чему, — сказал граф. — Что вы скажете, господа присяжные, виновны эти люди в государственной измене или нет?
— Виновны, — объявили угодливые присяжные с похвальным единодушием. — Нет нужды в добавочных уликах.
— Протрубите сбор — и на коней! Мы едем одни с нашей личной свитой. Да накажите людям, чтоб молчали обо всем, что здесь произошло, пока не доложим королю, а это можно будет сделать не раньше как в вербное воскресенье, по окончании боя. Отберите, кому нас провожать, и объявите каждому — тем, кто поедет с нами и кто останется здесь, — что болтун умрет.
Через несколько минут Дуглас и латники, отобранные его сопровождать, уже сидели в седлах. Послали гонцов к его дочери, вдовствующей герцогине Ротсей, с приказом, чтобы она направлялась в Перт, держась берегов Лохливена, в обход Фолкленда, и с просьбой принять под свое покровительство Кэтрин Гловер и потешницу — двух девиц, о чьей безопасности печется ее отец.
Проезжая лесом, всадники оглянулись и увидели тела повешенных — три черных пятна на стенах старого замка.
— Рука наказана, — сказал Дуглас, — но кто потянет к ответу голову, которая заправляла сделанным?
— Вы хотите сказать — герцога Олбени? — спросил Бэлвини.
— Именно, родич… И если бы я прислушался к голосу своего сердца, я обвинил бы его в деянии, совершенном, я уверен, по его указке. Но доказательств нет — только сильное подозрение, а между тем у Олбени много сторонников в доме Стюартов, которым, и то сказать, не оставалось другого выбора: не идти же за полоумным королем или за беспутным Ротсеем. Давно ли заключил я свой союз с Олбени, но попробуй я его порвать, и сразу вспыхнет гражданская война, а это будет гибелью для несчастной Шотландии в такое время, когда ей грозят вторжением Перси, поднявшие голову после предательства Марча. Нет, Бэлвини, наказать Олбени мы предоставим небу, и оно в добрый час свершит свой суд над ним и его домом.
Глава ХХХIII
Наш час настал, мечей металл
Остер, но страха нет.
Кто в битве пал, а кто бежал,
Поведает рассвет.
Сэр Эпуолд
Напомним читателю, что Саймон Гловер и его красавица дочь, второпях покидая свой дом, не успели оповестить Генри Смита ни о своем отъезде, ни о грозной опасности, которая гнала их из родного города. Поэтому, когда влюбленный в утро их побега появился на Кэрфью-стрит, вместо сердечного привета, какого ждал он от честного мастера, и ясной, точно апрельское солнце, улыбки, полурадостной-полуосуждающей, какою могла бы его подарить Кэтрин, его встретила нежданная, ошеломляющая весть, что отец и дочь уехали чуть свет по зову неизвестного, который старательно прятал лицо в капюшон. К этому Дороти (а читатель уже знаком с ее обычаем преждевременно разглашать печальные новости, по-своему их толкуя) сочла нужным добавить, что ее хозяин с молодой хозяйкой не иначе как отправились в Горную Страну, удирая от неприятных гостей — приставов, которые и впрямь час спустя явились в дом, именем королевской комиссии обшарили все углы, опечатали лари, где, на их взгляд, могли храниться бумаги, и, уходя, оставили отцу и дочери приказ в назначенный день предстать пред судом комиссии под угрозой объявления вне закона. Эти недобрые подробности Дороти постаралась передать в самых черных красках, а в утешение встревоженному жениху добавила только то, что хозяин поручил ей сказать ему, чтобы он спокойно оставался в Перте и ждал от них вестей. Смиту пришлось отказаться от первого своего решения тотчас отправиться за ними следом в Горную Страну и, что бы их там ни ждало, разделить их участь.
Он вспомнил, однако, о своих неоднократных столкновениях с людьми из клана Кухил, в частности — свою ссору с Конахаром, которому предстояло сделаться верховным вождем клана, и, пораздумав, решил, что оказал бы худую услугу друзьям, появившись в тех местах, где они укрываются, с его вторжением их прибежище стало бы для них небезопасным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62