..
Жюстен, не спрашивая, налил мне.
— Сейчас они, верно, завтракают в ресторанчике у кладбища. Есть там один, очень недурно кормят. Я в нем бывал несколько раз после похорон клиентов.
И он опять чокнулся со мной.
— Ну, помянем Боба!
Потом перегнулся через мокрую стойку и спросил:
— Сестру его видели? Я кивнул.
Г-жа Петрель произвела большое впечатление на Жю-стена, и весь квартал это заметил.
— Я подозревал, что он не из простых. Как-то вечерком был тут один известный адвокат, он иногда заходит пропустить стаканчик. Они с Бобом о чем-то заспорили. Я, конечно, не понял, о чем, но видел, что Боб в этом деле кумекает не хуже адвоката.
Из кухни животом вперед выплыла жена Жюстена с тщательно закрученными седыми кудряшками.
— Не пора ли тебе переодеться? Где твои запонки?
Жюстен достал запонки из стоявшего на полке стакана и, уходя, подмигнул мне.
На следующий день была такая жара, что в школах отменили занятия. На улицах воздух стоял неподвижно, словно вода в пруду; мужчины плелись, неся пиджаки на руке, у женщин на спинах расплывались темные пятна пота; жизнь в Париже замерла, и автобусы, казалось, увязали в плавящемся асфальте, от его удушливого запаха першило в горле. Но больше всего меня удивил регулировщик на площади Клиши: он, как пехотинец
на марше, засунул сзади под кепи носовой платок, чтобы защитить затылок от солнца. В четыре, когда дышать стало совершенно нечем, я оказался неподалеку от Люлю и решил на минутку заглянуть к ней.
Внешне лавка, еще вчера затянутая черной драпировкой, приобрела обычный свой вид, в витринах были выставлены нарядные яркие шляпки; по сравнению с уличным пеклом внутри казалось прохладно.
Ателье тоже обрело привычный облик, правда, с одним небольшим отличием, настолько неуловимым, что и не знаю, как его описать. Я случайно бросил взгляд в спальню. Солнечный луч падал на кровать, на которой валялось несколько платьев, женское белье, чулки, эластичный пояс для чулок. Увидев это, я понял, что на двух мастерицах под рабочими халатами почти ничего нет, а на Аделине вообще только красный домашний халатик, слишком короткий для нее; он явно принадлежал Люлю.
Такое могло быть и при жизни Боба, хотя не совсем так, как сейчас. Это трудно объяснить. Люлю, как нередко бывало, расхаживала в одной комбинации; сквозь нейлон просвечивали бюстгальтер и трусики, над которыми нависала складка жира.
Люлю всегда отличалась отсутствием показной стыдливости, почти не сознавая этого, но, конечно, никакой распущенности в ней не было. Однажды на террасе «Приятного воскресенья» ей под блузку забрался летучий муравей, и я помню, как совершенно естественно и непринужденно, словно мать, собирающаяся кормить ребенка, она вынула грудь, чтобы посмотреть, нет ли следа укуса. Отсутствие у нее стыда не имело ничего общего с бесстыдством Ивонны Симар, которая целыми днями совершенно голая загорала на барже, а когда кто-нибудь поднимался на борт, ограничивалась тем, что прикрывала бедра краешком полотенца. Зато уже к концу июня она становилась коричневой, как индуска.
Вполне были одеты лишь мадмуазель Берта, вся в черном с головы до ног, словно это она носила траур, да еще старая Розали Кеван, та самая, что умеет гадать на картах и на кофейной гуще. Старуха примостилась в единственном кресле; веки у нее как всегда, были красные.
Бутылок красного вина на столе не было, зато стоял кувшин лимонада, где плавали половинки кружков лимона и кусочки льда.
Люлю, занимавшаяся шляпкой, поздоровалась со мной:
— Как поживаешь, Шарль? И тут же спохватилась:
— Ой, простите! Сегодня тут пе|ебывало столько народу, что я запуталась, с кем я на «ты», а с кем на «вы».
— Пустяки!
Голос у нее был осипший, и я поинтересовался, не болит ли у нее горло.
— Самую малость. Поэтому я и попросила приготовить лимонад.
И при Бобе в ателье всегда был известный беспорядок. Но пока он был жив, старуха Кеван не посмела бы рассиживаться в кресле, как у себя дома, а уж тем более снять башмаки и поглаживать опухшие ноги. И еще я подумал, что Люлю вряд ли дала бы Аделине свой халатик.
Чувствовалось, что Люлю и мастерицы озабочены массой скопившихся заказов.
— Присядьте, Шарль.
— Я на минутку. Забежал между визитами.
— Кстати, вы не знаете никого, кто ищет машину по случаю? Фраден вчера пригнал нашу из Тийи. В мои годы учиться водить уже поздно, а зря платить за гараж нет смысла. Я лучше уступила бы ее тому, кому она нужна, а не перекупщику, который даст гроши.
— Сейчас мне никто не приходит в голову, но...
— Не к спеху. Если на следующей неделе никого не найду, дам объявление в газету.
Машина ей действительно ни к чему, и она совершенно права, что хочет от нее избавиться. И все-таки это меня покоробило — то ли потому, что Боба похоронили только вчера, то ли потому, что Люлю проявила себя слишком уж практичной.
И тут впервые мне пришла в голову вот какая мысль: а ведь Люлю больше не будет проводить воскресенья в Тийи. На поезде туда не доберешься: во-первых, расписание неудобное; во-вторых, от станции надо идти добрых два километра. Любой, да и тот же Джон, с радостью привозил и отвозил бы ее на своей машине, но мне почему-то подумалось, что для Люлю «Приятное воскресенье» уже отошло в прошлое.
Неделю я не появлялся на улице Ламарка. Как-то вечером после ужина, когда мальчики готовились у себя в комнате к экзаменам, я сказал жене:
— Загляну-ка я к Люлю.
В этой фразе не было приглашения сопровождать меня, и жена это поняла. Сперва у нее вырвалось:
— Вот как!
Потом после довольно тягостной паузы жена спросила:
— Она что, звонила тебе?
— Нет.
— Я подумала, может быть, она больна и попросила тебя посмотреть ее.
— В последний раз, когда я там был, она выглядела не лучшим образом.
Чтобы успокоить жену, я взял с собой саквояж: пусть думает, что мой визит имеет хотя бы отчасти профессиональный характер. Но я понимал, что жене это все равно не понравится и что не сегодня-завтра этот вопрос снова возникнет. Саквояж я оставил в машине и постучал в дверь: я видел, что в ателье горит свет. Открыла мне не Люлю, а мадмуазель Берта.
— Какая приятная неожиданность! — сказала она.— Хозяйка очень обрадуется.
В комнате была такая тишина, что я не поверил своим ушам. Люлю сидела за столом, на котором лежали карты, стояла бутылка «бенедиктина» и две рюмки.
— Заходите, Шарль. Как видите, я обучаю Берту играть в белот вдвоем.
Сегодня красный халатик был на Люлю. Она с утра не причесывалась, волосы спутались, от дневного пота пудра скаталась шариками, лицо выглядело старым, и утомленным.
— Стаканчик белого?
Я сделал знак, что не хочу.
— А «бенедиктина»? Это может показаться невероятным, но Берте он пришелся по вкусу, и каждый вечер мы позволяем себе по рюмочке.
Видимо, Люлю что-то уловила в моем взгляде и нахмурилась. В лице у нее появился испуг. И голос был какой-то не такой, когда, она спросила:
— Это плохо?
— Почему плохо?
— Не знаю. Бывают минуты, когда мне кажется, что все смотрят на меня с осуждением. Я еще.не привыкла.
Не привыкла быть вдовой? Думаю, сказать она хотела именно это, хоть и не уточнила. Словно боясь молчания, Люлю сообщила:
— Вы знаете, Берта согласилась переехать ко мне.
— Она что, отказалась от своей квартиры?
— Нет, разумеется, оставила за собой. Но туда она заходит только иногда, чтобы прибраться.
Я бросил взгляд в спальню. Там стояла одна кровать. Для второй просто не было места. Мадмуазель Берта сидела над картами, словно ожидая, когда я уйду, чтобы продолжить игру. Вот уж никогда бы не мог себе представить, что она будет играть в белот да еще ликер при этом потягивать. Теперь ей не хватает только закурить! Но разве не удивительней то, что она заняла в постели Лю-лю место Боба?
— Как ваше горло?
— О, лучше! Я делала компрессы. А как ваша жена?
— Благодарю вас, хорошо.
Я пришел с намерением расспросить о Бобе, но присутствие старой девы меня как-то сковывало.
— В воскресенье мы обе поедем на кладбище — положим на могилу цветы. Я заказала надгробный камень, очень миленький и простой.
И Люлю принялась искать эскиз, который изготовитель надгробий набросал на обороте счета.
— Ну, как? Ему бы понравилось, правда? Жене я солгал. Я сказал:
— Беспокоит меня ее здоровье. Она совершенно не следит за ним. Время от времени надо будет заглядывать к ней и заставлять лечиться.
Интересно, поверила ли мне жена? Может, решила, что у меня виды на Люлю. На улицу Ламарка я заехал через несколько дней и на этот раз вышел из дому после ужина: мне, действительно, надо было зайти к больному.
В карты там на этот раз не играли — принимали гостей: Кеван и старого художника Гайара, который что-то доказывал, едва ворочая языком. Я пробыл у них всего несколько минут. Провожая меня через лавку, Люлю шепнула:
— Вы, кажется, недовольны?
— Ну, что вы!
— Из-за мадмуазель Берты?
— Уверяю вас, Люлю...
— Я не могу оставаться ночью одна.
— Понимаю.
Я крепко пожал ей руку, чтобы успокоить, и в последний момент она чмокнула меня в обе щеки. — До скорого?
— Да.
— Правда?
Обещание я исполнил, когда жена и дети уехали отдыхать в Фурра. Я смогу вырваться из Парижа всего дней на восемь-десять в середине августа: находить хорошую замену становится все трудней, и я из-за этого теряю каждый, год по несколько пациентов.
Я был прав, решив, что Люлю не станет больше ездить в Тийи. Как-то вечером на площади Клиши я встретил Джона.
— Как Люлю? — поинтересовался он.
— Уже несколько дней не видел ее.
— В прошлую субботу я зашел к ней и предложил отвезти в «Приятное воскресенье». Как я понял,, такого желания у нее нет. Похоже, она попала под влияние вонючки, которая с ней живет.
И Джон грустно добавил:
— Не та она, что при Бобе.
Видимо, таково было мнение большинства обитателей улицы Ламарка: я заходил дважды с интервалом в несколько дней и заставал Люлю и мадмуазель Берту одних. Правда, время было летнее, и многие наши приятели выехали кто на море, кто в деревню.
Мне удалось поговорить с Люлю наедине. Правда пришлось набраться терпения. Пришел я около девяти. Почти час мы вяло, увязая в долгом молчании, беседовали о том о сем, и я чувствовал, что Вонючке, как прозвал ее Джон, хочется спать. Ложиться она привыкла рано и вставала чуть ли не первой в квартале, когда еще даже бутылки с молоком у дверей не стоят.
Люлю поняла меня, так что подавать ей знак не было нужды, и мы продолжали беседу, словно и не собирались ее заканчивать. В половине одиннадцатого мадмуазель Берта наконец встала и с недовольной физиономией объявила Люлю:
— Если не возражаешь, я лягу.
Она надеялась, что я уйду, но я сделал вид, что не понял намека.
— Спокойной ночи, доктор. Она очень утомлена, и я не думаю, что ей на пользу ложиться так поздно.
Едва дверь спальни с сухим щелчком захлопнулась/ мы с Люлю одновременно улыбнулись и потом еще некоторое время слышали, как старая дева, раздеваясь, что-то бормочет вполголоса.
— Ревнует,— шепотом сообщила Люлю.
— Ко мне?
— Ко всем, кто сюда приходит. Раньше ревновала к Бобу и все время мучалась. А теперь, когда завладела домом...— и Люлю махнула рукой, словно отгоняя докучную мысль.— Не стоит об этом думать. Так все-таки лучше, чем просыпаться ночью в полном одиночестве. Что вы мне хотели сказать?
Люлю захватила меня, врасплох.
— Да ничего особенного. Последнее время я много думал о Бобе.
— Я тоже.
— Увидев на похоронах его сестру и племянников, я понял, что значительной части его жизни я просто не знаю.
Люлю все поняла, и когда я уже собрался извиниться за свое любопытство, остановила меня.
— Я знаю, вам хочется расспросить меня. Вы никак не можете понять, почему он покончил с собой, да?
Слово «покончил» потребовало от нее известного усилия, но все-таки она его произнесла.
— Каждый день я задаю себе тот же вопрос. Иногда мне кажется, что я уже почти догадалась, но потом все снова запутывается. Вы же помните, он был такой жизнерадостный.
— А когда вы оставались вдвоем, тоже?
— Он был один и тот же и на людях, и наедине со мной. Порой мне даже хотелось сказать ему, чтобы он не тратил себя на меня. Для мужчины это редкость. Женщины обычно жалуются, что мужья обаятельны с кем угодно, только не с ними.
— В последнее время он не изменился?
— Пожалуй, стал нежнее. Например, часто называл меня девочкой.
Я тут же вспомнил Аделину.
— Наверно, с самого начала не надо мне было сходиться с ним, но все закрутилось слишком уж круто — я даже не понимала, что происходит. Да ничего лучшего тогда я и не видела. Вам известно, Шарль, что я была буквально пищей?
Люлю бросила взгляд на дверь спальни, подумав, как и я, что мадмуазель Берта, вероятно, подслушивает..
— Наплевать. Столько людей и без того знает, откуда я вышла, да я своего прошлого ничуть и не стыжусь. Родилась я в Сен-Мартен-де-Шан, маленькой деревеньке в шести километрах от Невера. Моя фамилия Понсён,
Отец был дорожным рабочим, а когда потерял место, потому что выпивал, стал работать поденщиком на фермах. Она нашла в ящике три фотографии и протянула мне. Снимки были скверные: лица у всех получились кривые. Отец и мать сидели. Он, скрестив руки, смотрел прямо в объектив; она положила руки на колени. Их окружало шестеро детей: четыре дочери, два сына.
— Нас могло быть семеро, да младшая сестренка умерла сразу после рождения.
— Ваша мать жива?
— Живет в том же самом доме в Сен-Мартен, и мы все ежемесячно посылаем ей понемножку денег. Сколько ей лет? Уже не помню. Надо посчитать. Во всяком случае, за восемьдесят. Вам не надоело?
— Нет.
— Странно, что вам это интересно. Давно я не рассказывала о своей семье.
Люлю сообщила, кто чего достиг. Старший брат Анри — жандарм в Орийаке, у него четверо детей, одна дочка недавно вышла замуж. Второй брат — парикмахер в Марселе. Одна сестра, Югетта, вышла за некоего Ланг-луа, они держат кафе в Нанте.
— Это те, которые чего-то добились,— заметила она.— Мирей — она на два года младше меня — несколько лет была в публичном доме в Безье, а сейчас живет в Алжире и, похоже, обзавелась собственным заведением. Мать в письмах больше всего пишет про нее: Мирей посылает самые крупные переводы. Жанина, которая на год старше меня — в'от она на фото, такая толстая,— никогда не была замужем, всю жизнь работает горничной в одной гостинице в Невере. У нее двое детей, она отдала их на воспитание матери. Когда я встретилась с Бобом, я была вроде этих моих сестричек.
Если мадмуазель Берта и подслушивала какое-то время под дверью, то сейчас легла в постель: оттуда доносилось покашливание, которым старая дева выражала недовольство.
— Кашляй, старушка, кашляй! —улыбнувшись, бросила Люлю и спросила:- Не хотите выпить?
— Благодарю, нет.
— Продолжать?
Она взглянула на часы, стоящие на .камине.
— Я забыла, что вашей жены нет в Париже. Люлю догадывалась: жена была, бы недовольна, что я так поздно задержался на улице Ламарка. ¦>"¦.. *-
- Сколько вам было, когда вы оставили деревню?
— В Париж я приехала пятнадцати лет. В семьях вроде нашей детей отдают в услужение, как только они кончают начальную школу. В тринадцать я уже нянчила детей у одного неверекого аптекаря. Когда мне стукнуло пятнадцать, одно семейство переезжало в Париж и взяло меня с собой. Остальное можете себе представить, недаром же вы врач. Самое удивительное, что за два года я ни разу не влипла. Потом моего хозяина, который был на государственной службе, послали на Юг. А я осталась. Сменила подряд полдюжины мест. И в девятнадцать лет практически оказалась на улице.
— Тогда вы и познакомились с Бобом?
— Нет. Это произошло примерно через два года,в тысяча девятьсот тридцатом. Я тогда ютилась в Латинском квартале, жила то с одним студентом, то с другим. Иногда по месяцу, иногда всего ночь.
Я решился и задал вопрос:
— Тогда у вас и случился первый выкидыш?
— Скажите лучше: аборт, это будет правильней. Я чуть не умерла, и студент медик, который мне помог, так струхнул, что начал говорить о самоубийстве. Потом я встречала его фамилию в газетах: он стал известным врачом.
— Вы были в него влюблены?
— Ни в него, ни в остальных. Да, Люлю была откровенна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Жюстен, не спрашивая, налил мне.
— Сейчас они, верно, завтракают в ресторанчике у кладбища. Есть там один, очень недурно кормят. Я в нем бывал несколько раз после похорон клиентов.
И он опять чокнулся со мной.
— Ну, помянем Боба!
Потом перегнулся через мокрую стойку и спросил:
— Сестру его видели? Я кивнул.
Г-жа Петрель произвела большое впечатление на Жю-стена, и весь квартал это заметил.
— Я подозревал, что он не из простых. Как-то вечерком был тут один известный адвокат, он иногда заходит пропустить стаканчик. Они с Бобом о чем-то заспорили. Я, конечно, не понял, о чем, но видел, что Боб в этом деле кумекает не хуже адвоката.
Из кухни животом вперед выплыла жена Жюстена с тщательно закрученными седыми кудряшками.
— Не пора ли тебе переодеться? Где твои запонки?
Жюстен достал запонки из стоявшего на полке стакана и, уходя, подмигнул мне.
На следующий день была такая жара, что в школах отменили занятия. На улицах воздух стоял неподвижно, словно вода в пруду; мужчины плелись, неся пиджаки на руке, у женщин на спинах расплывались темные пятна пота; жизнь в Париже замерла, и автобусы, казалось, увязали в плавящемся асфальте, от его удушливого запаха першило в горле. Но больше всего меня удивил регулировщик на площади Клиши: он, как пехотинец
на марше, засунул сзади под кепи носовой платок, чтобы защитить затылок от солнца. В четыре, когда дышать стало совершенно нечем, я оказался неподалеку от Люлю и решил на минутку заглянуть к ней.
Внешне лавка, еще вчера затянутая черной драпировкой, приобрела обычный свой вид, в витринах были выставлены нарядные яркие шляпки; по сравнению с уличным пеклом внутри казалось прохладно.
Ателье тоже обрело привычный облик, правда, с одним небольшим отличием, настолько неуловимым, что и не знаю, как его описать. Я случайно бросил взгляд в спальню. Солнечный луч падал на кровать, на которой валялось несколько платьев, женское белье, чулки, эластичный пояс для чулок. Увидев это, я понял, что на двух мастерицах под рабочими халатами почти ничего нет, а на Аделине вообще только красный домашний халатик, слишком короткий для нее; он явно принадлежал Люлю.
Такое могло быть и при жизни Боба, хотя не совсем так, как сейчас. Это трудно объяснить. Люлю, как нередко бывало, расхаживала в одной комбинации; сквозь нейлон просвечивали бюстгальтер и трусики, над которыми нависала складка жира.
Люлю всегда отличалась отсутствием показной стыдливости, почти не сознавая этого, но, конечно, никакой распущенности в ней не было. Однажды на террасе «Приятного воскресенья» ей под блузку забрался летучий муравей, и я помню, как совершенно естественно и непринужденно, словно мать, собирающаяся кормить ребенка, она вынула грудь, чтобы посмотреть, нет ли следа укуса. Отсутствие у нее стыда не имело ничего общего с бесстыдством Ивонны Симар, которая целыми днями совершенно голая загорала на барже, а когда кто-нибудь поднимался на борт, ограничивалась тем, что прикрывала бедра краешком полотенца. Зато уже к концу июня она становилась коричневой, как индуска.
Вполне были одеты лишь мадмуазель Берта, вся в черном с головы до ног, словно это она носила траур, да еще старая Розали Кеван, та самая, что умеет гадать на картах и на кофейной гуще. Старуха примостилась в единственном кресле; веки у нее как всегда, были красные.
Бутылок красного вина на столе не было, зато стоял кувшин лимонада, где плавали половинки кружков лимона и кусочки льда.
Люлю, занимавшаяся шляпкой, поздоровалась со мной:
— Как поживаешь, Шарль? И тут же спохватилась:
— Ой, простите! Сегодня тут пе|ебывало столько народу, что я запуталась, с кем я на «ты», а с кем на «вы».
— Пустяки!
Голос у нее был осипший, и я поинтересовался, не болит ли у нее горло.
— Самую малость. Поэтому я и попросила приготовить лимонад.
И при Бобе в ателье всегда был известный беспорядок. Но пока он был жив, старуха Кеван не посмела бы рассиживаться в кресле, как у себя дома, а уж тем более снять башмаки и поглаживать опухшие ноги. И еще я подумал, что Люлю вряд ли дала бы Аделине свой халатик.
Чувствовалось, что Люлю и мастерицы озабочены массой скопившихся заказов.
— Присядьте, Шарль.
— Я на минутку. Забежал между визитами.
— Кстати, вы не знаете никого, кто ищет машину по случаю? Фраден вчера пригнал нашу из Тийи. В мои годы учиться водить уже поздно, а зря платить за гараж нет смысла. Я лучше уступила бы ее тому, кому она нужна, а не перекупщику, который даст гроши.
— Сейчас мне никто не приходит в голову, но...
— Не к спеху. Если на следующей неделе никого не найду, дам объявление в газету.
Машина ей действительно ни к чему, и она совершенно права, что хочет от нее избавиться. И все-таки это меня покоробило — то ли потому, что Боба похоронили только вчера, то ли потому, что Люлю проявила себя слишком уж практичной.
И тут впервые мне пришла в голову вот какая мысль: а ведь Люлю больше не будет проводить воскресенья в Тийи. На поезде туда не доберешься: во-первых, расписание неудобное; во-вторых, от станции надо идти добрых два километра. Любой, да и тот же Джон, с радостью привозил и отвозил бы ее на своей машине, но мне почему-то подумалось, что для Люлю «Приятное воскресенье» уже отошло в прошлое.
Неделю я не появлялся на улице Ламарка. Как-то вечером после ужина, когда мальчики готовились у себя в комнате к экзаменам, я сказал жене:
— Загляну-ка я к Люлю.
В этой фразе не было приглашения сопровождать меня, и жена это поняла. Сперва у нее вырвалось:
— Вот как!
Потом после довольно тягостной паузы жена спросила:
— Она что, звонила тебе?
— Нет.
— Я подумала, может быть, она больна и попросила тебя посмотреть ее.
— В последний раз, когда я там был, она выглядела не лучшим образом.
Чтобы успокоить жену, я взял с собой саквояж: пусть думает, что мой визит имеет хотя бы отчасти профессиональный характер. Но я понимал, что жене это все равно не понравится и что не сегодня-завтра этот вопрос снова возникнет. Саквояж я оставил в машине и постучал в дверь: я видел, что в ателье горит свет. Открыла мне не Люлю, а мадмуазель Берта.
— Какая приятная неожиданность! — сказала она.— Хозяйка очень обрадуется.
В комнате была такая тишина, что я не поверил своим ушам. Люлю сидела за столом, на котором лежали карты, стояла бутылка «бенедиктина» и две рюмки.
— Заходите, Шарль. Как видите, я обучаю Берту играть в белот вдвоем.
Сегодня красный халатик был на Люлю. Она с утра не причесывалась, волосы спутались, от дневного пота пудра скаталась шариками, лицо выглядело старым, и утомленным.
— Стаканчик белого?
Я сделал знак, что не хочу.
— А «бенедиктина»? Это может показаться невероятным, но Берте он пришелся по вкусу, и каждый вечер мы позволяем себе по рюмочке.
Видимо, Люлю что-то уловила в моем взгляде и нахмурилась. В лице у нее появился испуг. И голос был какой-то не такой, когда, она спросила:
— Это плохо?
— Почему плохо?
— Не знаю. Бывают минуты, когда мне кажется, что все смотрят на меня с осуждением. Я еще.не привыкла.
Не привыкла быть вдовой? Думаю, сказать она хотела именно это, хоть и не уточнила. Словно боясь молчания, Люлю сообщила:
— Вы знаете, Берта согласилась переехать ко мне.
— Она что, отказалась от своей квартиры?
— Нет, разумеется, оставила за собой. Но туда она заходит только иногда, чтобы прибраться.
Я бросил взгляд в спальню. Там стояла одна кровать. Для второй просто не было места. Мадмуазель Берта сидела над картами, словно ожидая, когда я уйду, чтобы продолжить игру. Вот уж никогда бы не мог себе представить, что она будет играть в белот да еще ликер при этом потягивать. Теперь ей не хватает только закурить! Но разве не удивительней то, что она заняла в постели Лю-лю место Боба?
— Как ваше горло?
— О, лучше! Я делала компрессы. А как ваша жена?
— Благодарю вас, хорошо.
Я пришел с намерением расспросить о Бобе, но присутствие старой девы меня как-то сковывало.
— В воскресенье мы обе поедем на кладбище — положим на могилу цветы. Я заказала надгробный камень, очень миленький и простой.
И Люлю принялась искать эскиз, который изготовитель надгробий набросал на обороте счета.
— Ну, как? Ему бы понравилось, правда? Жене я солгал. Я сказал:
— Беспокоит меня ее здоровье. Она совершенно не следит за ним. Время от времени надо будет заглядывать к ней и заставлять лечиться.
Интересно, поверила ли мне жена? Может, решила, что у меня виды на Люлю. На улицу Ламарка я заехал через несколько дней и на этот раз вышел из дому после ужина: мне, действительно, надо было зайти к больному.
В карты там на этот раз не играли — принимали гостей: Кеван и старого художника Гайара, который что-то доказывал, едва ворочая языком. Я пробыл у них всего несколько минут. Провожая меня через лавку, Люлю шепнула:
— Вы, кажется, недовольны?
— Ну, что вы!
— Из-за мадмуазель Берты?
— Уверяю вас, Люлю...
— Я не могу оставаться ночью одна.
— Понимаю.
Я крепко пожал ей руку, чтобы успокоить, и в последний момент она чмокнула меня в обе щеки. — До скорого?
— Да.
— Правда?
Обещание я исполнил, когда жена и дети уехали отдыхать в Фурра. Я смогу вырваться из Парижа всего дней на восемь-десять в середине августа: находить хорошую замену становится все трудней, и я из-за этого теряю каждый, год по несколько пациентов.
Я был прав, решив, что Люлю не станет больше ездить в Тийи. Как-то вечером на площади Клиши я встретил Джона.
— Как Люлю? — поинтересовался он.
— Уже несколько дней не видел ее.
— В прошлую субботу я зашел к ней и предложил отвезти в «Приятное воскресенье». Как я понял,, такого желания у нее нет. Похоже, она попала под влияние вонючки, которая с ней живет.
И Джон грустно добавил:
— Не та она, что при Бобе.
Видимо, таково было мнение большинства обитателей улицы Ламарка: я заходил дважды с интервалом в несколько дней и заставал Люлю и мадмуазель Берту одних. Правда, время было летнее, и многие наши приятели выехали кто на море, кто в деревню.
Мне удалось поговорить с Люлю наедине. Правда пришлось набраться терпения. Пришел я около девяти. Почти час мы вяло, увязая в долгом молчании, беседовали о том о сем, и я чувствовал, что Вонючке, как прозвал ее Джон, хочется спать. Ложиться она привыкла рано и вставала чуть ли не первой в квартале, когда еще даже бутылки с молоком у дверей не стоят.
Люлю поняла меня, так что подавать ей знак не было нужды, и мы продолжали беседу, словно и не собирались ее заканчивать. В половине одиннадцатого мадмуазель Берта наконец встала и с недовольной физиономией объявила Люлю:
— Если не возражаешь, я лягу.
Она надеялась, что я уйду, но я сделал вид, что не понял намека.
— Спокойной ночи, доктор. Она очень утомлена, и я не думаю, что ей на пользу ложиться так поздно.
Едва дверь спальни с сухим щелчком захлопнулась/ мы с Люлю одновременно улыбнулись и потом еще некоторое время слышали, как старая дева, раздеваясь, что-то бормочет вполголоса.
— Ревнует,— шепотом сообщила Люлю.
— Ко мне?
— Ко всем, кто сюда приходит. Раньше ревновала к Бобу и все время мучалась. А теперь, когда завладела домом...— и Люлю махнула рукой, словно отгоняя докучную мысль.— Не стоит об этом думать. Так все-таки лучше, чем просыпаться ночью в полном одиночестве. Что вы мне хотели сказать?
Люлю захватила меня, врасплох.
— Да ничего особенного. Последнее время я много думал о Бобе.
— Я тоже.
— Увидев на похоронах его сестру и племянников, я понял, что значительной части его жизни я просто не знаю.
Люлю все поняла, и когда я уже собрался извиниться за свое любопытство, остановила меня.
— Я знаю, вам хочется расспросить меня. Вы никак не можете понять, почему он покончил с собой, да?
Слово «покончил» потребовало от нее известного усилия, но все-таки она его произнесла.
— Каждый день я задаю себе тот же вопрос. Иногда мне кажется, что я уже почти догадалась, но потом все снова запутывается. Вы же помните, он был такой жизнерадостный.
— А когда вы оставались вдвоем, тоже?
— Он был один и тот же и на людях, и наедине со мной. Порой мне даже хотелось сказать ему, чтобы он не тратил себя на меня. Для мужчины это редкость. Женщины обычно жалуются, что мужья обаятельны с кем угодно, только не с ними.
— В последнее время он не изменился?
— Пожалуй, стал нежнее. Например, часто называл меня девочкой.
Я тут же вспомнил Аделину.
— Наверно, с самого начала не надо мне было сходиться с ним, но все закрутилось слишком уж круто — я даже не понимала, что происходит. Да ничего лучшего тогда я и не видела. Вам известно, Шарль, что я была буквально пищей?
Люлю бросила взгляд на дверь спальни, подумав, как и я, что мадмуазель Берта, вероятно, подслушивает..
— Наплевать. Столько людей и без того знает, откуда я вышла, да я своего прошлого ничуть и не стыжусь. Родилась я в Сен-Мартен-де-Шан, маленькой деревеньке в шести километрах от Невера. Моя фамилия Понсён,
Отец был дорожным рабочим, а когда потерял место, потому что выпивал, стал работать поденщиком на фермах. Она нашла в ящике три фотографии и протянула мне. Снимки были скверные: лица у всех получились кривые. Отец и мать сидели. Он, скрестив руки, смотрел прямо в объектив; она положила руки на колени. Их окружало шестеро детей: четыре дочери, два сына.
— Нас могло быть семеро, да младшая сестренка умерла сразу после рождения.
— Ваша мать жива?
— Живет в том же самом доме в Сен-Мартен, и мы все ежемесячно посылаем ей понемножку денег. Сколько ей лет? Уже не помню. Надо посчитать. Во всяком случае, за восемьдесят. Вам не надоело?
— Нет.
— Странно, что вам это интересно. Давно я не рассказывала о своей семье.
Люлю сообщила, кто чего достиг. Старший брат Анри — жандарм в Орийаке, у него четверо детей, одна дочка недавно вышла замуж. Второй брат — парикмахер в Марселе. Одна сестра, Югетта, вышла за некоего Ланг-луа, они держат кафе в Нанте.
— Это те, которые чего-то добились,— заметила она.— Мирей — она на два года младше меня — несколько лет была в публичном доме в Безье, а сейчас живет в Алжире и, похоже, обзавелась собственным заведением. Мать в письмах больше всего пишет про нее: Мирей посылает самые крупные переводы. Жанина, которая на год старше меня — в'от она на фото, такая толстая,— никогда не была замужем, всю жизнь работает горничной в одной гостинице в Невере. У нее двое детей, она отдала их на воспитание матери. Когда я встретилась с Бобом, я была вроде этих моих сестричек.
Если мадмуазель Берта и подслушивала какое-то время под дверью, то сейчас легла в постель: оттуда доносилось покашливание, которым старая дева выражала недовольство.
— Кашляй, старушка, кашляй! —улыбнувшись, бросила Люлю и спросила:- Не хотите выпить?
— Благодарю, нет.
— Продолжать?
Она взглянула на часы, стоящие на .камине.
— Я забыла, что вашей жены нет в Париже. Люлю догадывалась: жена была, бы недовольна, что я так поздно задержался на улице Ламарка. ¦>"¦.. *-
- Сколько вам было, когда вы оставили деревню?
— В Париж я приехала пятнадцати лет. В семьях вроде нашей детей отдают в услужение, как только они кончают начальную школу. В тринадцать я уже нянчила детей у одного неверекого аптекаря. Когда мне стукнуло пятнадцать, одно семейство переезжало в Париж и взяло меня с собой. Остальное можете себе представить, недаром же вы врач. Самое удивительное, что за два года я ни разу не влипла. Потом моего хозяина, который был на государственной службе, послали на Юг. А я осталась. Сменила подряд полдюжины мест. И в девятнадцать лет практически оказалась на улице.
— Тогда вы и познакомились с Бобом?
— Нет. Это произошло примерно через два года,в тысяча девятьсот тридцатом. Я тогда ютилась в Латинском квартале, жила то с одним студентом, то с другим. Иногда по месяцу, иногда всего ночь.
Я решился и задал вопрос:
— Тогда у вас и случился первый выкидыш?
— Скажите лучше: аборт, это будет правильней. Я чуть не умерла, и студент медик, который мне помог, так струхнул, что начал говорить о самоубийстве. Потом я встречала его фамилию в газетах: он стал известным врачом.
— Вы были в него влюблены?
— Ни в него, ни в остальных. Да, Люлю была откровенна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14