Они живут в департаменте Финистер.
Стоило ей заговорить, и она сразу стала казаться старше: для ее лица и фигуры голос у нее был какой-то «взрослый». Пройдя в молчании несколько шагов, она вздохнула, словно констатируя факт:
— Ну вот и кончилось.
Прохожие обгоняли нас. Мы шли не спеша, и она, словно прогуливаясь с кавалером, помахивала сумочкой. Я чуть не спросил:
— Что кончилось?
Но я понимал ее состояние. С озабоченным видом Аделина продолжала:
— Вы уверены, что он покончил с собой?
— Настолько, насколько в подобных случаях можно быть уверенным.
— Странно,— пробормотала она.
Я чувствовал, что она хочет, но не решается продолжить разговор. Чтобы, помочь ей, я задал вопрос:
— Когда вы виделись с ним в последний раз? Она ответила, со значением произнося каждое слово:
— В субботу после обеда.
Значит, вот она, ее тайна. Я уже интересовался, как Боб провел день, ставший для него последним. Мадмуазель Берта сказала, что, вероятней всего, играл в карты «У Жюстена».
И снова, чтобы поддержать разговор, я спросил:
— У вас?
Аделина кивнула и, помолчав, добавила:
— Я живу в меблированных комнатах, и если мужчина мне нравится, я не против, чтобы он ко мне зашел. Боб. иногда приходил, чаще всего в субботу во второй половине дня. Хозяйка знала, но не ревновала.
— А про последнюю субботу ей известно?
— Меня она не спрашивала. А я решила сама не рассказывать из-за того, что случилось на следующий день в Тийи.
— Долго он пробыл у вас?
— Он никогда надолго не оставался.
— Он был в вас влюблен?
Аделина пожала плечами, удивленная, что я задал вопрос, которого она от меня не ожидала.
— Думаю, что не больше, чем в остальных. Он получал удовольствие, выкуривал сигарету, вот и все. Да я на него и не сержусь. Предпочитаю, чтобы все шло вот так, без сложностей.
Я чувствовал, что чего-то она мне еще не сказала, но очень хочет сказать.
— Вел он себя, как обычно?
— Более или менее. Сначала никакой разницы в его поведении я не заметила. Входя, он всегда отпускал какую-нибудь шутку и, собираясь уходить, опять начинал балагурить.
— Аа эту субботу?
— Он был какой-то не такой. Мне показалось, что он более пылок, чем обычно. А поднимаясь с постели, он произнес: «Глупо!» — «Что глупо? — спросила я. — Заниматься со мной любовью?»
Он рассмеялся. «Не обращай внимания. Ты славная девочка. И, по правде сказать, заслуживаешь лучшего». — «Лучшего, чем ты?» — «Нет, просто я, как старик, разговариваю сам с собой».
Одеваясь, он насвистывал. Меня эта его привычка бесила. Потом он закурил сигарету и предложил мне. Я осталась в постели, потому что собиралась поспать, когда он уйдет. Было похоже, что перед уходом ему хотелось поговорить, но он не находил слов.
«В сущности,— начал он,— в мире полно людей, которые...» Он запнулся и я спросила: «Которые что?» — «Ничего. Все это чересчур сложно. Не стоит об.этом думать».
Он подошел к кровати и долго рассматривал меня всю с головы до ног, прежде чем поцеловать. Выражение его лица было так не похоже на обычное, что я немножко даже испугалась.
«Люлю тоже славная,— вздохнул он.— А ты еще такая молодая...» Я рассмеялась: «Из молодых да ранняя!» Это, кажется, его рассердило. Он понял, что я посмеиваюсь и над ним, и над собой. Обычно-то он сам первый все вышучивал, даже то, над чем другие не решаются смеяться, к, чему большинство испытывает уважение. К примеру, я слышала, как, встретив на улице кюре, он, приподняв шляпу, бросил: «Привет, служака божий!»
Однако я заметила, что из-за моей шутки глаза у него помрачнели. Вы же знаете, у него были светлые, серо-голубые глаза — редкость у мужчин! — но иногда они становились на миг почти черными, точно грозовая туча.
Но скоро это у него прошло. Он поцеловал меня — не в губы, а в лоб. Сейчас я жалею, что тогда захихикала. Если бы я знала, промолчала бы, а то из-за этого поцелуя я на прощание крикнула ему: «Пока, папуля!»
Рассердился он или нет? Не знаю — я видела его со спины; он подошел к двери, распахнул ее и, не обернувшись, вышел. В коридоре остановился, раскурил потухшую сигарету.
— Мне нужно было все это кому-то рассказать. Вот и рассказала. Тогда, в понедельник, когда вы пришли на улицу Ламарка, я подумала, что вы попытаетесь меня понять. Я почти уверена, он уже все обдумал, и когда пришел ко мне, у него было все решено.
Аделина повернулась и серьезно посмотрела мне в лицо.
— Представляете, как это на меня подействовало? Я понял это и без ее объяснений. Она была последняя, кого Боб держал в объятиях. Входя в меблирашки, он не мог не знать, что в последний раз будет обладать женщиной. Готов поручиться, что у него уже было все до мелочей продумано. В воскресенье утром его поступок не был вызван мгновенным отчаянием или внезапным импульсом.
Решив умереть, Боб ухитрился придать своей смерти благопристойный вид. Это в его духе. Видимо,он перебрал все способы самоубийства, выискивая такой, при котором его гибель выглядела бы как результат несчастного случая.
Неужели его заботило, что подумают сестра и ее семья? Не знаю. Не думаю. Скорей всего, он устроил этот спектакль с несчастным случаем ради Люлю, чтобы она не казнилась.
Боб никогда не увлекался рыбалкой и вообще был не из тех, кто легко поднимается в четыре или пять утра. Ловля на спиннинг дала ему благовидный предлог уплыть одному в лодке, когда бьеф был почти безлюден. Если бы он захлестнул веревку вокруг лодыжки один раз, а не два, уверен, никто, даже жандармский лейтенант, не заикнулся бы о самоубийстве.
Мы с Аделиной стояли на углу улиц Коленкура и Мон-Сени; прохожие обходили нас, в большинстве это были те, кто возвращался с отпевания. — Он уже знал,— глядя в землю, произнесла Аде-лина,— и всегтаки лег со мной. Боюсь, я не скоро снова дам мужяине обнять меня.
Нижняя губа у нее набухла, словно она вот-вот заплачет. Я взял девушку за локоть.
— Вы скоро перестанете об этом думать,— утешал я ее, хотя сам не очень в это верил.
Образ Боба, наверно, не раз еще всплывет в ее памяти и испортит не одно мгновение, которое могло бы доставить ей удовольствие. Когда я уже собирался прощаться, Аделина решилась на последнюю откровенность, нейтрализовав, правда, иронической улыбкой некоторую сентиментальность своих слов:
— Если бы он вел себя так, каким был на самом деле, а не корчил все время клоуна, я могла бы влюбиться в него.
Эта фраза меня поразила. Я потом часто вспоминал ее, когда думал о Бобе Дандюране. В сущности, в нашем с нею отношении к Бобу было нечто общее.
Нет, я не называл его клоуном, но в то же время никогда особенно серьезно не воспринимал. Да и многие ли из тех, кто встречался с Дандюранами в Тийи или в ателье-гостиной на улице Ламарка, воспринимали его всерьез? Они скорее прислушались бы к словам и мнению Люлю, чем к нему.
В таком городе, как Париж, где в тесном соседстве, точно сельди в бочке, живут четыре миллиона человек, слову «друг» придается несколько иное значение, чем в других местах.
Для меня Боб был таким же другом, как Гайар, как Джон Ленауэр, почти таким же, как супруги Мийо, которые считаются нашими друзьями, поскольку раза дв.а-три приглашали нас на ужин и на партию бриджа. Но, кроме той части их жизни, которую они сами хотят перед нами раскрыть, мы, в сущности, почти ничего о них не знаем.
Мало кому удавалось поддерживать такое количество подобных дружеских связей, как Дандюранам, и причин тому множество, а главная: у них был открытый дом, и все знали, что всегда, в любое время, в любой час, найдут там компанию. А ведь это большая редкость. Часто ли, когда выдается свободный часок, можешь себе сказать: «Загляну-ка к таким-то»?
Дандюраны почти всегда, нет, всегда сидели дома. И никогда не возникало ощущения, что ты их стесняешь. У них можно было не бояться что-нибудь испортить, запачкать. И не думать, не помешал ли ты людям работать или отдыхать. Первой фразой, которую произносил Боб, было неизменное: «Стаканчик белого?»
Сколько раз мастерицы, выполняя срочный заказ, работали до позднего вечера, и им ничуть не мешало, что рядом выпивают, может быть, даже подтрунивая над ними.
Дом Дандюранов был как бы нейтральной территорией, вроде кафе, но такого, где каждый мог говорить и вести себя, как ему вздумается, не боясь кого-нибудь шокировать.
Я встречал там людей, принадлежащих к разным социальным слоям, в том числе мирового судью, кругленького человечка с совершенно лысым черепом; он робко усаживался в угол и не вылезал оттуда весь вечер, довольный, что в этой обстановке праздной непринужденности никто на него не обращает внимания. Думаю, что
именно для создания такой обстановки Боб время от времени бросал ошеломляющий парадокс, фразу, которая где-нибудь в другом месте выглядела бы кощунством, а то и вольное словцо — здесь, в этом доме, оно никого не вгоняло в краску.
Не так давно я подумал, как же мы с женой попали на улицу Ламарка, и должен сказать, что мне пришлось напрячь память. Незадолго до войны случай привел нас в «Приятное воскресенье», и стой поры мы стали наезжать туда довольно регулярно, если только позволяла погода. Мадам Бланш еще не считала нас своими и не называла меня «мсье Шарль», но посматривала уже благосклонно. Она не зарезервировала за нами постоянную комнату — этой привилегии удостаивались только старожилы, но тем не менее в последний момент всегда находила, куда нас приткнуть.
Детей тогда у нас еще не было. Вспоминаю, какие взгляды бросала мне жена, когда вечером мы оказывались рядом со столом, где расположились Боб, Джон Ленауэр и еще несколько человек, которые потом перестали сюда ездить.
Бутылки белого вина опустошались с такой стремительностью, что у нас дух захватывало; при этом Джон и Боб соревновались в сумасбродных и диких проделках.
Как-то ночью в субботу, когда мы уже спали, к нам кто-то робко постучался. В пижаме, не зажигая электричества, я открыл дверь и при свете луны увидел Боба, тоже в одной пижаме.
— Мне сказали, что вы врач,— смущенно пробормотал он.
До этого я ни разу не видел его смущенным и не подозревал, что он на такое способен.
— Моей жене плохо. Больше часа у нее страшные боли, и она уже совсем дошла.
Уже тогда они занимали комнату, в которой он провел свою последнюю ночь с субботы на воскресенье.
— Понимаю, что не годится беспокоить врача на отдыхе, но я подумал...
Мой саквояж остался дома. Я надел халат и последовал за Бобом. Люлю лежала под одеялом голая; губы у нее побелели, лицо было мокро от пота, она прижимала обе руки к низу живота.
— У вас такие боли уже бывали?
Она кивнула, взглядом умоляя меня избавить ее от страданий. Я прощупал живот, проверяя, не аппендицит ли это, начал пальпировать печень, чтобы определить ее размеры, и тут Люлю простонала:
— Не то.
Значит, ее уже обследовали при подобных обстоятельствах, и она понимала, что означают мои действия.
— Это выкидыш,— наконец выдавила она, бросив отчаянный взгляд на мужа.
Я попросил его разбудить г-жу Фраден и приготовить грелку. Потом послал с рецептом на машине в Корбей. Боли были непродолжительными, но сильными и шли приступами, совсем как родовые схватки. В промежутках Люлю рассказывала— ей было все равно, с кем говорить, лишь бы успокоиться и отвлечься:
— Это уже пятый, доктор. В последний раз врач меня предупредил, что если такое повторится, я могу умереть.
— На этот раз не умрете, обещаю вам.
— Точно?
— Какой врач вам это сказал?
Она назвала фамилию моего коллеги с улицы Лепик.
— Он велел попросить мужа принимать меры предосторожности, чтобы этого больше не случилось.
— Ваш муж отказывается предохраняться?
— Я ему ничего не сказала.
— Почему?
Начался новый приступ, и она скорчилась от боли. Когда отпустило, я спросил:
— Вы хотите ребенка?
Она ответила «да», но прозвучало оно не очень категорично. Очевидно, это только одна из причин.
— А муж хочет ребенка?
— Он никогда со мной об этом не говорил. Кажется, я понял, в чем дело, и больше расспрашилать не решился. Она внимательно смотрела на меня, дожидаясь моей реакции. Уверен, она увидела, что я догадался, и была признательна за мое молчание.
После этой ночи она стала питать ко мне абсолютное доверие. Вернулся Боб с лекарствами, которые я выписал,— они помогли хотя бы умерить боли. Он улыбнулся жене и, кажется, был доволен, видя, что я сижу у изголовья, держа ее за руку.
Через две недели мы вошли в их компанию, которую еще недавно находили чересчур шумной, а осенью, примерно в то же время, что и художник Гайар, впервые ужинали на улице Ламарка.
Следующей весной у Люлю снова был выкидыш, не такой, правда, опасный, и ей опять пришлось обратиться к своему врачу с улицы Лепик.
Боб Дандюран спросил меня:
— Это хороший врач?
— Ничего плохого сказать о нем не могу.
Он чрезвычайно серьезно глянул на меня и пробормотал:
— Благодарю.
Еще через год Люлю явилась ко мне в кабинет и сообщила, что опять беременна.
— Вы не против взять меня в пациентки?
После обследования я вынужден был объявить ей, что, вероятней всего, эта беременность кончится так же, как предыдущие.
— Теперь я уже привыкла. Надо только перетерпеть, а потом я уже об этом не думаю.
— Но ведь это очень рискованно.
— Знаю.
Потом, насколько мне известно, было еще четыре выкидыша. При втором мне пришлось из-за осложнений отправить ее в клинику, где она пролежала три недели и, когда вышла, весила не больше сорока килограммов. Она так исхудала, что при своем росточке выглядела совсем девочкой.
— Ничего, Шарль. Буду есть за двоих и скоро обрасту. У меня это недолго.
Когда я попробовал поговорить с Люлю, как ее врач с улицы Лепик, она цожала плечами и ответила:
— А иначе не стоит быть его женой.
Моя жена так и не узнала об этой профессиональной стороне наших отношений. Ей было известно только, что у Люлю, как у большинства женщин, бывают иногда недомогания, требующие помощи врача.
Если бы я слушался жену, наши отношения с Дандюранами пошли бы на убыль. С тех пор, как у нас родились дети, у нее появилась тяга к добропорядочному образу жизни, и многое стало ее коробить. Она хмурится от шуток, над которыми несколько лет назад хохотала; нравы Монмартра, вначале забавлявшие ее, теперь стали ужасать.
Сейчас, когда Боб умер, я жду, что жена приведет множество доводов за то, чтобы уменьшить, а то и вовсе прекратить визиты на улицу Ламарка.
Когда я вернулся к своей машине, улица Ламарка была пуста. Обойщики кончали снимать черную драпировку с серебряными блестками. Ставни небесно-голубой лавки были закрыты, на левой все еще висело траурное извещение.
Мне хотелось пить, и я зашел в кафе «У Жюстена». Жюстен не переоделся, снял только пиджак и галстук и засучил рукава белоснежной рубашки. Подтяжки у него были лиловые.
— Что будете пить? — спросил он меня тем же, наверно, голосом, каким утром выражал соболезнования.— Сегодня я угощаю.
Я заказал вермут с черносмородинной наливкой. Не знаю, почему я не спросил белого вина, которого мне хотелось. У оцинкованной стойки стояло несколько рабочих в комбинезонах,
— Меня что порадовало: похороны были шикарные. Слышали барабан?
Похоронный автобус, должно быть, уже добрался до Тиэ, где солнце освещает бесконечные ряды могил, а в безоблачном небе гудят самолеты, взлетающие с аэродрома Орли.
— Да, тяжко ей будет! — чокнувшись со мной, вздохнул Жюстен.— Таких людей, как Боб, на всем Монмартре десяток не наберется.
— Он к вам заходил в субботу?
— Да. Часа в четыре. Он, Юбер и я успели сыграть в белот с болванчиком до тысячи пятисот очков. Сидели мы в этом углу, за дверью.
Значит, после Аделины, он зашел сюда.
— Ничего особенного он не говорил?
— Нет, как обычно. Разве что вот: он, как всегда, выиграл, но настоял, чтобы заплатить за выпивку на всех.
— Почему?
— Он не объяснил, а спорить никто не стал.
И вдруг я понял, что Боб — Большой Боб, как его называли — во всех кабачках, куда он ходил, пользовался огромным уважением, а завоевать у этих людей уважение нелегко.
— Что бы там ни говорили, я считаю, что он был болен, знал это и не хотел обрекать жену на долгие годы возни с ним.
— К врачу он, ходил?
— Про это ничего не знаю. Но он уже давно как-то до особому разглядывал себя в зеркале, которое за бутылками. Поверьте, когда такой человек, как он, начинает смотреться в зеркало, это скверный признак.
Меня поразила верность замечания. Я поймал себя на том, что глянул в это зеркало — старое, мутное, оно отнюдь не льстило тем, кто смотрелся в него.
— И часто так бывало?
— Я не раз подмечал это за ним. Он вошел в возраст, когда у мужчины начинаются трудности. Точно говорю, между сорока пятью и пятьюдесятью у мужчин тоже наступает трудный период, как у женщин, а уж про это я знаю, потому как натерпелся с моей половиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Стоило ей заговорить, и она сразу стала казаться старше: для ее лица и фигуры голос у нее был какой-то «взрослый». Пройдя в молчании несколько шагов, она вздохнула, словно констатируя факт:
— Ну вот и кончилось.
Прохожие обгоняли нас. Мы шли не спеша, и она, словно прогуливаясь с кавалером, помахивала сумочкой. Я чуть не спросил:
— Что кончилось?
Но я понимал ее состояние. С озабоченным видом Аделина продолжала:
— Вы уверены, что он покончил с собой?
— Настолько, насколько в подобных случаях можно быть уверенным.
— Странно,— пробормотала она.
Я чувствовал, что она хочет, но не решается продолжить разговор. Чтобы, помочь ей, я задал вопрос:
— Когда вы виделись с ним в последний раз? Она ответила, со значением произнося каждое слово:
— В субботу после обеда.
Значит, вот она, ее тайна. Я уже интересовался, как Боб провел день, ставший для него последним. Мадмуазель Берта сказала, что, вероятней всего, играл в карты «У Жюстена».
И снова, чтобы поддержать разговор, я спросил:
— У вас?
Аделина кивнула и, помолчав, добавила:
— Я живу в меблированных комнатах, и если мужчина мне нравится, я не против, чтобы он ко мне зашел. Боб. иногда приходил, чаще всего в субботу во второй половине дня. Хозяйка знала, но не ревновала.
— А про последнюю субботу ей известно?
— Меня она не спрашивала. А я решила сама не рассказывать из-за того, что случилось на следующий день в Тийи.
— Долго он пробыл у вас?
— Он никогда надолго не оставался.
— Он был в вас влюблен?
Аделина пожала плечами, удивленная, что я задал вопрос, которого она от меня не ожидала.
— Думаю, что не больше, чем в остальных. Он получал удовольствие, выкуривал сигарету, вот и все. Да я на него и не сержусь. Предпочитаю, чтобы все шло вот так, без сложностей.
Я чувствовал, что чего-то она мне еще не сказала, но очень хочет сказать.
— Вел он себя, как обычно?
— Более или менее. Сначала никакой разницы в его поведении я не заметила. Входя, он всегда отпускал какую-нибудь шутку и, собираясь уходить, опять начинал балагурить.
— Аа эту субботу?
— Он был какой-то не такой. Мне показалось, что он более пылок, чем обычно. А поднимаясь с постели, он произнес: «Глупо!» — «Что глупо? — спросила я. — Заниматься со мной любовью?»
Он рассмеялся. «Не обращай внимания. Ты славная девочка. И, по правде сказать, заслуживаешь лучшего». — «Лучшего, чем ты?» — «Нет, просто я, как старик, разговариваю сам с собой».
Одеваясь, он насвистывал. Меня эта его привычка бесила. Потом он закурил сигарету и предложил мне. Я осталась в постели, потому что собиралась поспать, когда он уйдет. Было похоже, что перед уходом ему хотелось поговорить, но он не находил слов.
«В сущности,— начал он,— в мире полно людей, которые...» Он запнулся и я спросила: «Которые что?» — «Ничего. Все это чересчур сложно. Не стоит об.этом думать».
Он подошел к кровати и долго рассматривал меня всю с головы до ног, прежде чем поцеловать. Выражение его лица было так не похоже на обычное, что я немножко даже испугалась.
«Люлю тоже славная,— вздохнул он.— А ты еще такая молодая...» Я рассмеялась: «Из молодых да ранняя!» Это, кажется, его рассердило. Он понял, что я посмеиваюсь и над ним, и над собой. Обычно-то он сам первый все вышучивал, даже то, над чем другие не решаются смеяться, к, чему большинство испытывает уважение. К примеру, я слышала, как, встретив на улице кюре, он, приподняв шляпу, бросил: «Привет, служака божий!»
Однако я заметила, что из-за моей шутки глаза у него помрачнели. Вы же знаете, у него были светлые, серо-голубые глаза — редкость у мужчин! — но иногда они становились на миг почти черными, точно грозовая туча.
Но скоро это у него прошло. Он поцеловал меня — не в губы, а в лоб. Сейчас я жалею, что тогда захихикала. Если бы я знала, промолчала бы, а то из-за этого поцелуя я на прощание крикнула ему: «Пока, папуля!»
Рассердился он или нет? Не знаю — я видела его со спины; он подошел к двери, распахнул ее и, не обернувшись, вышел. В коридоре остановился, раскурил потухшую сигарету.
— Мне нужно было все это кому-то рассказать. Вот и рассказала. Тогда, в понедельник, когда вы пришли на улицу Ламарка, я подумала, что вы попытаетесь меня понять. Я почти уверена, он уже все обдумал, и когда пришел ко мне, у него было все решено.
Аделина повернулась и серьезно посмотрела мне в лицо.
— Представляете, как это на меня подействовало? Я понял это и без ее объяснений. Она была последняя, кого Боб держал в объятиях. Входя в меблирашки, он не мог не знать, что в последний раз будет обладать женщиной. Готов поручиться, что у него уже было все до мелочей продумано. В воскресенье утром его поступок не был вызван мгновенным отчаянием или внезапным импульсом.
Решив умереть, Боб ухитрился придать своей смерти благопристойный вид. Это в его духе. Видимо,он перебрал все способы самоубийства, выискивая такой, при котором его гибель выглядела бы как результат несчастного случая.
Неужели его заботило, что подумают сестра и ее семья? Не знаю. Не думаю. Скорей всего, он устроил этот спектакль с несчастным случаем ради Люлю, чтобы она не казнилась.
Боб никогда не увлекался рыбалкой и вообще был не из тех, кто легко поднимается в четыре или пять утра. Ловля на спиннинг дала ему благовидный предлог уплыть одному в лодке, когда бьеф был почти безлюден. Если бы он захлестнул веревку вокруг лодыжки один раз, а не два, уверен, никто, даже жандармский лейтенант, не заикнулся бы о самоубийстве.
Мы с Аделиной стояли на углу улиц Коленкура и Мон-Сени; прохожие обходили нас, в большинстве это были те, кто возвращался с отпевания. — Он уже знал,— глядя в землю, произнесла Аде-лина,— и всегтаки лег со мной. Боюсь, я не скоро снова дам мужяине обнять меня.
Нижняя губа у нее набухла, словно она вот-вот заплачет. Я взял девушку за локоть.
— Вы скоро перестанете об этом думать,— утешал я ее, хотя сам не очень в это верил.
Образ Боба, наверно, не раз еще всплывет в ее памяти и испортит не одно мгновение, которое могло бы доставить ей удовольствие. Когда я уже собирался прощаться, Аделина решилась на последнюю откровенность, нейтрализовав, правда, иронической улыбкой некоторую сентиментальность своих слов:
— Если бы он вел себя так, каким был на самом деле, а не корчил все время клоуна, я могла бы влюбиться в него.
Эта фраза меня поразила. Я потом часто вспоминал ее, когда думал о Бобе Дандюране. В сущности, в нашем с нею отношении к Бобу было нечто общее.
Нет, я не называл его клоуном, но в то же время никогда особенно серьезно не воспринимал. Да и многие ли из тех, кто встречался с Дандюранами в Тийи или в ателье-гостиной на улице Ламарка, воспринимали его всерьез? Они скорее прислушались бы к словам и мнению Люлю, чем к нему.
В таком городе, как Париж, где в тесном соседстве, точно сельди в бочке, живут четыре миллиона человек, слову «друг» придается несколько иное значение, чем в других местах.
Для меня Боб был таким же другом, как Гайар, как Джон Ленауэр, почти таким же, как супруги Мийо, которые считаются нашими друзьями, поскольку раза дв.а-три приглашали нас на ужин и на партию бриджа. Но, кроме той части их жизни, которую они сами хотят перед нами раскрыть, мы, в сущности, почти ничего о них не знаем.
Мало кому удавалось поддерживать такое количество подобных дружеских связей, как Дандюранам, и причин тому множество, а главная: у них был открытый дом, и все знали, что всегда, в любое время, в любой час, найдут там компанию. А ведь это большая редкость. Часто ли, когда выдается свободный часок, можешь себе сказать: «Загляну-ка к таким-то»?
Дандюраны почти всегда, нет, всегда сидели дома. И никогда не возникало ощущения, что ты их стесняешь. У них можно было не бояться что-нибудь испортить, запачкать. И не думать, не помешал ли ты людям работать или отдыхать. Первой фразой, которую произносил Боб, было неизменное: «Стаканчик белого?»
Сколько раз мастерицы, выполняя срочный заказ, работали до позднего вечера, и им ничуть не мешало, что рядом выпивают, может быть, даже подтрунивая над ними.
Дом Дандюранов был как бы нейтральной территорией, вроде кафе, но такого, где каждый мог говорить и вести себя, как ему вздумается, не боясь кого-нибудь шокировать.
Я встречал там людей, принадлежащих к разным социальным слоям, в том числе мирового судью, кругленького человечка с совершенно лысым черепом; он робко усаживался в угол и не вылезал оттуда весь вечер, довольный, что в этой обстановке праздной непринужденности никто на него не обращает внимания. Думаю, что
именно для создания такой обстановки Боб время от времени бросал ошеломляющий парадокс, фразу, которая где-нибудь в другом месте выглядела бы кощунством, а то и вольное словцо — здесь, в этом доме, оно никого не вгоняло в краску.
Не так давно я подумал, как же мы с женой попали на улицу Ламарка, и должен сказать, что мне пришлось напрячь память. Незадолго до войны случай привел нас в «Приятное воскресенье», и стой поры мы стали наезжать туда довольно регулярно, если только позволяла погода. Мадам Бланш еще не считала нас своими и не называла меня «мсье Шарль», но посматривала уже благосклонно. Она не зарезервировала за нами постоянную комнату — этой привилегии удостаивались только старожилы, но тем не менее в последний момент всегда находила, куда нас приткнуть.
Детей тогда у нас еще не было. Вспоминаю, какие взгляды бросала мне жена, когда вечером мы оказывались рядом со столом, где расположились Боб, Джон Ленауэр и еще несколько человек, которые потом перестали сюда ездить.
Бутылки белого вина опустошались с такой стремительностью, что у нас дух захватывало; при этом Джон и Боб соревновались в сумасбродных и диких проделках.
Как-то ночью в субботу, когда мы уже спали, к нам кто-то робко постучался. В пижаме, не зажигая электричества, я открыл дверь и при свете луны увидел Боба, тоже в одной пижаме.
— Мне сказали, что вы врач,— смущенно пробормотал он.
До этого я ни разу не видел его смущенным и не подозревал, что он на такое способен.
— Моей жене плохо. Больше часа у нее страшные боли, и она уже совсем дошла.
Уже тогда они занимали комнату, в которой он провел свою последнюю ночь с субботы на воскресенье.
— Понимаю, что не годится беспокоить врача на отдыхе, но я подумал...
Мой саквояж остался дома. Я надел халат и последовал за Бобом. Люлю лежала под одеялом голая; губы у нее побелели, лицо было мокро от пота, она прижимала обе руки к низу живота.
— У вас такие боли уже бывали?
Она кивнула, взглядом умоляя меня избавить ее от страданий. Я прощупал живот, проверяя, не аппендицит ли это, начал пальпировать печень, чтобы определить ее размеры, и тут Люлю простонала:
— Не то.
Значит, ее уже обследовали при подобных обстоятельствах, и она понимала, что означают мои действия.
— Это выкидыш,— наконец выдавила она, бросив отчаянный взгляд на мужа.
Я попросил его разбудить г-жу Фраден и приготовить грелку. Потом послал с рецептом на машине в Корбей. Боли были непродолжительными, но сильными и шли приступами, совсем как родовые схватки. В промежутках Люлю рассказывала— ей было все равно, с кем говорить, лишь бы успокоиться и отвлечься:
— Это уже пятый, доктор. В последний раз врач меня предупредил, что если такое повторится, я могу умереть.
— На этот раз не умрете, обещаю вам.
— Точно?
— Какой врач вам это сказал?
Она назвала фамилию моего коллеги с улицы Лепик.
— Он велел попросить мужа принимать меры предосторожности, чтобы этого больше не случилось.
— Ваш муж отказывается предохраняться?
— Я ему ничего не сказала.
— Почему?
Начался новый приступ, и она скорчилась от боли. Когда отпустило, я спросил:
— Вы хотите ребенка?
Она ответила «да», но прозвучало оно не очень категорично. Очевидно, это только одна из причин.
— А муж хочет ребенка?
— Он никогда со мной об этом не говорил. Кажется, я понял, в чем дело, и больше расспрашилать не решился. Она внимательно смотрела на меня, дожидаясь моей реакции. Уверен, она увидела, что я догадался, и была признательна за мое молчание.
После этой ночи она стала питать ко мне абсолютное доверие. Вернулся Боб с лекарствами, которые я выписал,— они помогли хотя бы умерить боли. Он улыбнулся жене и, кажется, был доволен, видя, что я сижу у изголовья, держа ее за руку.
Через две недели мы вошли в их компанию, которую еще недавно находили чересчур шумной, а осенью, примерно в то же время, что и художник Гайар, впервые ужинали на улице Ламарка.
Следующей весной у Люлю снова был выкидыш, не такой, правда, опасный, и ей опять пришлось обратиться к своему врачу с улицы Лепик.
Боб Дандюран спросил меня:
— Это хороший врач?
— Ничего плохого сказать о нем не могу.
Он чрезвычайно серьезно глянул на меня и пробормотал:
— Благодарю.
Еще через год Люлю явилась ко мне в кабинет и сообщила, что опять беременна.
— Вы не против взять меня в пациентки?
После обследования я вынужден был объявить ей, что, вероятней всего, эта беременность кончится так же, как предыдущие.
— Теперь я уже привыкла. Надо только перетерпеть, а потом я уже об этом не думаю.
— Но ведь это очень рискованно.
— Знаю.
Потом, насколько мне известно, было еще четыре выкидыша. При втором мне пришлось из-за осложнений отправить ее в клинику, где она пролежала три недели и, когда вышла, весила не больше сорока килограммов. Она так исхудала, что при своем росточке выглядела совсем девочкой.
— Ничего, Шарль. Буду есть за двоих и скоро обрасту. У меня это недолго.
Когда я попробовал поговорить с Люлю, как ее врач с улицы Лепик, она цожала плечами и ответила:
— А иначе не стоит быть его женой.
Моя жена так и не узнала об этой профессиональной стороне наших отношений. Ей было известно только, что у Люлю, как у большинства женщин, бывают иногда недомогания, требующие помощи врача.
Если бы я слушался жену, наши отношения с Дандюранами пошли бы на убыль. С тех пор, как у нас родились дети, у нее появилась тяга к добропорядочному образу жизни, и многое стало ее коробить. Она хмурится от шуток, над которыми несколько лет назад хохотала; нравы Монмартра, вначале забавлявшие ее, теперь стали ужасать.
Сейчас, когда Боб умер, я жду, что жена приведет множество доводов за то, чтобы уменьшить, а то и вовсе прекратить визиты на улицу Ламарка.
Когда я вернулся к своей машине, улица Ламарка была пуста. Обойщики кончали снимать черную драпировку с серебряными блестками. Ставни небесно-голубой лавки были закрыты, на левой все еще висело траурное извещение.
Мне хотелось пить, и я зашел в кафе «У Жюстена». Жюстен не переоделся, снял только пиджак и галстук и засучил рукава белоснежной рубашки. Подтяжки у него были лиловые.
— Что будете пить? — спросил он меня тем же, наверно, голосом, каким утром выражал соболезнования.— Сегодня я угощаю.
Я заказал вермут с черносмородинной наливкой. Не знаю, почему я не спросил белого вина, которого мне хотелось. У оцинкованной стойки стояло несколько рабочих в комбинезонах,
— Меня что порадовало: похороны были шикарные. Слышали барабан?
Похоронный автобус, должно быть, уже добрался до Тиэ, где солнце освещает бесконечные ряды могил, а в безоблачном небе гудят самолеты, взлетающие с аэродрома Орли.
— Да, тяжко ей будет! — чокнувшись со мной, вздохнул Жюстен.— Таких людей, как Боб, на всем Монмартре десяток не наберется.
— Он к вам заходил в субботу?
— Да. Часа в четыре. Он, Юбер и я успели сыграть в белот с болванчиком до тысячи пятисот очков. Сидели мы в этом углу, за дверью.
Значит, после Аделины, он зашел сюда.
— Ничего особенного он не говорил?
— Нет, как обычно. Разве что вот: он, как всегда, выиграл, но настоял, чтобы заплатить за выпивку на всех.
— Почему?
— Он не объяснил, а спорить никто не стал.
И вдруг я понял, что Боб — Большой Боб, как его называли — во всех кабачках, куда он ходил, пользовался огромным уважением, а завоевать у этих людей уважение нелегко.
— Что бы там ни говорили, я считаю, что он был болен, знал это и не хотел обрекать жену на долгие годы возни с ним.
— К врачу он, ходил?
— Про это ничего не знаю. Но он уже давно как-то до особому разглядывал себя в зеркале, которое за бутылками. Поверьте, когда такой человек, как он, начинает смотреться в зеркало, это скверный признак.
Меня поразила верность замечания. Я поймал себя на том, что глянул в это зеркало — старое, мутное, оно отнюдь не льстило тем, кто смотрелся в него.
— И часто так бывало?
— Я не раз подмечал это за ним. Он вошел в возраст, когда у мужчины начинаются трудности. Точно говорю, между сорока пятью и пятьюдесятью у мужчин тоже наступает трудный период, как у женщин, а уж про это я знаю, потому как натерпелся с моей половиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14