.. Больше всего вашего дядю ненавидели, потому что боялись его, люди из синдиката. Слышали вы о таком?
Жиль кивнул. Потом помолчал и спросил:
- Вы полагаете, господа из синдиката и убрали его?
- Прошу вас, месье Мовуазен, не приписывать мне того, чего я не говорил. Месье Плантель, безусловно, не способен на преступление. Бабен тоже. Пену-Рато - сенатор и лучший друг префекта. Мэтр Эрвино - сын... Понимаете, я не знаю, как поточнее выразиться... Если принять на веру то, нто болтают в разных маленьких кафе, выходит, что вы, простите за выражение, свалились этим господам как кирпич на голову. Вас изображают человеком, не желающим ни с чем считаться, и, как говорится, оригиналом. А у нас оригиналов не любят. Даже ваш брак... -Пытаясь загладить промах, Ренке повернулся к Лепару и пробормотал: - Прошу прощения, месье Лепар... Так вот, я хотел сказать, что вашего дядю ненавидели. А когда вы явились сюда, получили наследство и попытались жить своим умом, наперекор советам этих господ... Вы не сердитесь на меня за...
- Продолжайте, пожалуйста...
- Я почти кончил. На мой взгляд, история с эксгумацией и все эти слухи пущены в ход для того, чтобы отделаться от вас. Чтобы, как я выразился, вывернуть вас наизнанку. Вы со своими миллионами можете убираться куда угодно, а эти господа... Словом, вы меня понимаете... Вот почему я был так ошеломлен звонком из Парижа. Если ваш дядя в самом деле отравлен, тут уж придется искать виновного: Октав Мовуазен был не чета жене доктора Соваже - он не стал бы жечь себя на медленном огне!
Теперь Жиль уразумел и причину внезапного появления Бабена в дверях "Лотарингского бара", и смысл его таинственных слов. Бабен уже в курсе дела. От кого он узнал? От комиссара? Или у него в Париже есть человек, информирующий сначала его, а уж потом ла-рошельские власти?
- Подумайте, не следует ли подготовить мадам Колетту к тому, что ждет ее завтра... Видите ли, месье Жиль, моя сестра редко ошибается. Образования у нее не больше, чем у меня, но еще ребенком я понял - ее не обманешь. Так вот, моя сестра уверяет, что мадам Мовуазен не могла...
Самым удрученным из всех троих выглядел Лепар: он был не просто подавлен - он остолбенел. Он столько лет с непоколебимым упорством трудился за стеклами своей конторки; уважал любого хозяина уже потому, что тот хозяин; отказывался верить своим глазам, когда видел мерзости; и вот как раз в тот момент, когда его дочь так удачно вышла замуж...
Ренке не решался раскурить трубку с кривым роговым черенком, которую держал в руке.
- Поверьте моему опыту, месье Мовуазен, это дело зайдет далеко, очень далеко. Может быть, дальше, чем думают... Когда мадам Соваже отравилась, - а я и еще кое-кто убеждены, что она сама приняла яд, - бедняжка не подозревала, какие последствия повлечет за собой ее поступок. Она хотела отомстить мужу, и только. Это была женщина ненормальная или почти ненормальная и, уж во всяком случае, глубоко несчастная. А они повернули это дело против вас. Сенатор Пе-ну-Рато, выступающий лишь на громких процессах, принял предложение сестры мадам Соваже представлять частное обвинение Возможно даже, инициатива исходила от него самого: родственники покойной - люди небогатые... И тут пошли разные слухи. Всплыли на поверхность вещи, о которых раньше помалкивали. Город почувствовал, что Мовуазены под ударом, и перестал их бояться. За последние дни мы получили десятки анонимных писем. В некоторых из них...
Инспектор умолк на полуслове, досадуя, что брякнул лишнее.
- Говорите, месье Ренке.
- Прошу меня извинить, но лучше, чтобы вы знали.- Он бросил досадливый взгляд в сторону Эспри Лепара. - В некоторых из них утверждается, что по вечерам был виден свет...
- Какой свет?
- Вы не представляете, месье Жиль, что такое провинция. Здесь чего не знают, то выдумывают. Короче, говорят, что кто-то ходил с лампой между вашей спальней и спальней вашей тетки. Одним словом, что вы с ней... И делают соответствующие выводы. Поймите, вы - наследник Октава Мовуазена. И как только люди сочли, что настал момент броситься на вас...
- Чго вы советуете предпринять?
- Не знаю... Нет, не знаю.
Но произнес Ренке эти слова с видом человека, который кое-что придумал. В самом деле, для приличия помолчав и раскурив наконец трубку, он отвел глаза и рискнул:
- Совершенно очевидно, что если б эти господа согласились... Они ведь все заодно, не так ли? Каждый имеет влияние на остальных. Могу вам, в частности, сообщить, что нынче вечером прокурор обедает у месье Пену-Рато, а нотариус Эрвино, невзирая на подагру, отправился...
- Если моего дядю убили...
- Я убежден, что его убили.
- Самое простое - найти убийцу, верно?
Ренке заерзал на стуле. Вздохнул. Сделал несколько затяжек. Итак, он битый час говорил впустую! Жиль ничего не понял! А ведь инспектор постарался расставить все точки над "i".
Он резко поднялся.
- Разумеется... Но подлинного ли убийцу найдут?.. А теперь мне пора. Иногда начальник звонит мне по вечерам. Если меня не окажется дома... Все останется между нами, так ведь, месье Мовуазен? Если что-нибудь узнаю, записку на набережную Урсулинок посылать не буду,- это становится слишком опасно,- а просто предупрежу месье или мадам Лепар.
- Еще рюмочку ликера! - машинально предложил тесть Жиля.- Ну, пожалуйста! Он у меня не крепкий.
С минуту Жиль и отец Алисы посидели в гостиной одни, не зная, что сказать друг другу. Потом Жиль приоткрыл дверь.
- Алиса!
Она прибежала из кухни. За нею появилась ее мать.
- Опять неприятности?
- Не знаю.
Жиль глянул на Эспри Лепара - молчите!
- Мне надо отлучиться по делу. Вернусь через час.
- Но на улице льет как из ведра!
- Неважно.
Мокрый с головы до ног, Жиль выбрался на Городскую площадь, но так и не вспомнил, где дом Армандины: он был у нее только раз, в день поминовения, когда молодая женщина буквально похитила его у выхода с кладбища. Ему пришлось зажечь несколько спичек, чтобы разглядеть номера на домах. Номер 37 оказался кокетливым новеньким особнячком, на втором этаже которого сквозь розовые гардины пробивался свет.
Едва Жиль нажал на кнопку звонка, как дверь распахнулась, словно гостя заранее высматривали. Из полутьмы прихожей донесся приветливый, чересчур приветливый голос Бабена:
- Входите, месье Мовуазен. Я вас ждал. На втором этаже через перила перегнулась чья-то фигура в светлом.
- Давайте пальто, шляпу. Бабен помог Жилю раздеться.
- Дорогу, конечно, знаете? Идемте. Наша приятельница решила не ложиться спать, пока не поздоровается с вами.
В гостиной с ее процеженным сквозь абажуры светом Армандина в соблазнительном дезабилье привстала с кресла навстречу Жилю.
- Вот как вы помните о друзьях, месье Мовуазен! Вы уже забыли, что я - первая, кто принимал вас в Ла-Рошели?
Тепличная атмосфера дома внушала Жилю отвращение. Здесь тоже были приготовлены напитки. Не слушая возражений, его угостили коктейлями.
Затем, перехватив взгляд судовладельца, молодая женщина встала и протянула Жилю холеную руку с кроваво-красными ногтями.
- Оставляю вас вдвоем, господа. Сигары на камине, виски в серванте.
Глаза Бабена смеялись. Как всегда, он курил очень крепкую сигару, опалявшую ему усы. Заложив пальцы за проймы жилета, то расхаживая взад-вперед, то останавливаясь, он иронически поглядывал на посетителя и наконец удовлетворенно бросил жирное:
- Ну-с?
Жиль, губы которого дрогнули, как и всякий раз, когда он усилием воли преодолевал свою робость, ответил:
- Я полагал, что застану здесь всех этих господ.
- Недурно, друг мой, недурно! Так вот, здесь этих господ нет; более того, можете не сомневаться, что я не собираюсь рассказывать им о нашей встрече. Садитесь.
Жиль не пошевелился.
- Как хотите... Кто сообщил вам новость? Мовуазен молчал.
- Ладно! Это не имеет значения. К тому же завтра утром я все равно узнаю.
Он опять засмеялся, налил себе выпить и принялся мерить шагами гостиную.
- Опять недруги?
- Не понимаю, что вы имеете в виду.
- А жаль. Вы мальчик неглупый, из вас мог бы получиться толк. Вот уже четыре месяца я наблюдаю за вами, месье Мовуазен. Хотите, я откровенно выскажу вам свое мнение? Так вот, отказываясь прислушаться к советам людей, которых вы почитаете своими врагами, вы обожжете себе крылышки. Я знаю, вам это безразлично. Вы в возрасте, когда кончают самоубийством из-за простого "нет" или даже заурядной интрижки. Беда в одном: кроме вас, пострадают и другие, у которых, быть может, нет желания умирать.
И тут Жиль, напрягшись сверх всякого предела, задал вопрос:
- Вы знаете, кто отравил моего дядю? Серые глаза судовладельца с любопытством уставились на него.
- Неплохо, неплохо! - повторил Бабен, играя цепочкой от часов.
Затем подошел к двери и распахнул ее. На мгновение Жиль увидел за туалетным столиком полуобнаженную Армандину.
- Прошу прощения, дорогая.
Бабен тщательно притворил дверь и плюхнулся в глубокое кресло, шелковая обивка которого сморщилась под его тяжестью.
- Садитесь, Мовуазен. Ну, кому я сказал? И отмякните немножко, черт побери, иначе у вас нервы лопнут... Так и есть. Очень мило! Передо мной!.. Сигару? Нет? Только сигарету?.. Тем хуже!.. А теперь слушайте и постарайтесь не валять дурака.
VII
В ванной по-прежнему шумела вода и слышался стук флаконов; казалось, в гостиной все еще незримо присутствует розоватое холеное тело, минуту назад мелькнувшее перед Жилем, и в воздухе разлито что-то интимное и жаркое, очень нежное и очень грубое одновременно, нечто такое, что наводит на мысль о плотской любви, для которой и выстроен был особняк. Это ударяло в голову, расслабляя тело в безвольном физическом блаженстве.
Утопая в кресле, слишком для него мягком и настолько низком, что колени оказывались выше лица, Жиль пристально смотрел на курившего перед ним человека.
Как это ради забавы делают иногда дети, он смотрел на Бабена так пристально, что видел лишь его сигару - слабый огонек под белесым пеплом. Потом вокруг этой точки вырисовалось другое лицо: губы толще, чем у судовладельца, нос картошкой, курчавые волосы, низкий лоб Каренский, импресарио, который тоже не выпускал изо рта сигару; его фигура в сдвинутом на затылок котелке и с вечно заложенными за спину руками была знакома всем театрам Европы.
Именно Каренскому Жиль был обязан первым большим разочарованием в жизни.
Ему едва исполнилось десять. Своего неизменно меланхоличного, улыбающегося отца, который играл на стольких инструментах и делал форменные чудеса с самыми обыденными предметами, он считал одним из замечательнейших людей на свете. О, если бы отец захотел...
Выступали они тогда в Копенгагене: Каренский переезжал из города в город с полной эстрадной программой. Жиль не очень понимал, почему отец так недоволен, что его выпускают первым, сразу после поднятия занавеса.
Он вспомнил ледяные кулисы этого театра, железную лестницу, где чуть не сломал ногу, уборную, которую Мовуазены делили с двумя маленькими танцовщицами-двойняшками, настолько похожими, что их то и дело путали. Он вновь видел Каренского во фраке и котелке (когда тебя зовут Каренским, ты можешь одеваться как тебе заблагорассудится), заполняющего своей тушей узкие коридоры и создающего вокруг атмосферу приниженности и боязни.
Однажды вечером номер Жерара Мовуазена был снят без предупреждения, перед самым выходом. Отец Жиля побледнел.
- Я с ним поговорю! - объявил он.
- Разумно ли это, Жерар?.. В твоем теперешнем состоянии?..
Еще через несколько минут Жиль впервые увидел отца у стойки бара. Мовуазен одну за другой опрокинул несколько рюмок, затем - один ус кверху, другой книзу - проследовал в кабинет Каренского.
На мальчика никто не обратил внимания. Взволнованный, он стоял у облупившейся двери. До него доносились раскаты голосов. Вдруг дверь распахнулась. Отец пятился назад. Каренский почти вплотную наступал на него, изрыгая гнусные ругательства, и, перед тем как с грохотом захлопнуть дверь, выплюнул сигару прямо в лицо Мовуазену.
Отец Жиля сгерпел это, не моргнув глазом. Сына, он, к счастью, не заметил. Он поднялся к себе в уборную и упал на стул.
- Ну что?
- Ничего.
В тот вечер Жиль многое понял. Он понял, что бывают люди, которые могут выплюнуть окурок в лицо ближнему, и люди, у которых есть одно право - пятиться и бледнеть...
Теперь Бабен казался ему огромным, сделанным из чего-то более твердого и массивного, чем остальные люди, и Жиль инстинктивно вцепился в подлокотники кресла, словно и ему вот-вот придется пятиться.
Однако слова, полившиеся из-под прокуренных усов судовладельца, оказались совсем не теми, каких ожидал Жиль.
- Знаете ли вы, Мовуазен, что я питаю к вам симпатию? Вы, вероятно, не поверите, но это так. Я каждый день наблюдаю, как вы проходите мимо. Мне известен почти каждый ваш шаг. С каждым днем вы все больше напрягаете силы, чтобы устоять в борьбе с окружающим и разобраться в том, что вам непонятно. Вам страшно, но вы все равно не отступаете... Жизнь - странная штука. Вот у меня сын. О дочерях я не говорю - это пошлые дуры. Как их мать... Но сын-то по крайней мере должен бы походить на меня. А он - тряпка, баба и прожигает жизнь в Париже в в кругу молодых дегенератов. Вы же целых три месяца, всегда один, пытаетесь стать мужчиной... Но поймите, Мовуазен, вы - сын своего отца, а не своего дяди. Вам ясно, что это значит? Когда я вижу вас на улице, мне больно. Вот почему я посоветовал вам прийти сюда. Я хочу сказать, что задача вам не по плечу, что вас неизбежно сотрут в порошок...
Временами внимание Жиля притуплялось. Слова он слышал, но они утрачивали всякий смысл, и собеседнику, восседавшему перед ним с потухшей сигарой в зубах, приходилось трогать его за колено, чтобы вернуть к действительности.
- Взгляните на меня: перед вами приблизительный портрет вашего дяди. Он дебютировал в качестве шофера. Я начал с того, что разгружал суда. Мы из другого теста, нежели маменькины сынки,- иначе бы нам не стать, чем мы стали, понятно? Ваш дядя был гадина еще почище, чем я. Вот почему он так быстро заставил трепетать перед ним людей с положением, крупных буржуа - Плантелей, Пену-Рато и прочих, кто богат уже не в первом поколении. Им пришлось терпеть его, потому что он был сильней их, больнее кусался. Пока Мовуазен был жив, они притворялись, будто считают его своим7как притворяются сейчас, считая своим меня. Но стоит мне завтра околеть... И вот приплываете вы, девятнадцатилетний мальчик, длинный, в трауре, с глазами, которые силятся все понять, с перенапряженными нервами и болезненной восприимчивостью... Поверьте, вы из другой породы. Вы - овца, а не волк. Что бы вы ни предприняли, вас подловят, Мовуазен, уже подловили. Повторяю, я так настойчив лишь потому, что вы мне симпатичны. Неважно, кем убит ваш дядя - вашею теткой Колеттой или кем-нибудь другим...
- Не ею! - вставил Жиль.
- Вполне возможно. Однако результат остается прежним: осудят Колетту или оправдают, твердыня Мовуазенов поколеблена. Те, кто ненавидели Мовуазена - а его ненавидели все,- кинутся теперь на вас. Чего вы добиваетесь? Занять место дяди в деловой жизни города? Заставить плясать под свою дудку людей вроде Плантеля, меня, сенатора и прочих? Да вы же правил игры - и то не знаете! Ничего вы не знаете! И еще выбрали себе в наставники своего тестя, этого честного работягу, который всю жизнь был блеющей овцой и останется ею до смерти.
Лицо Бабена осветилось почти доброй улыбкой. Судовладелец поднялся.
- Послушайте моего совета, молодой человек. Пойдите к Плантелю. Или напишите, если вам так легче. Скажите ему, что вы с женой намерены попутешествовать и просите его сохранить за собой руководство вашими делами. Это наивернейший способ спасти вашу тетку, если, разумеется, ее еще можно спасти. Я не знаю, что произошло. Может быть, все это лишь случайности. Случайность, что бедная сумасшедшая мадам Соваже отравилась, чтобы отомстить мужу. Случайность, что ее смерть слишком поторопились использовать как оружие против вас.
- Что вы хотите сказать?
- Ничего. Взбаламучивая тину, никогда не угадаешь, что выплывет на поверхность. Не сомневаюсь, что кое-кто из моих знакомых сегодня малость струхнул. Одно отравление сослужило им службу. Второе, да еще обнаруженное по неизвестно чьему доносу, придает делу такой неожиданный размах, что трудно сказать, чем это кончится. Но поскольку - справедливо или нет - общественное мнение обвиняет вашу тетку, ей, вероятно, за все и расплачиваться. Не ищите в моих словах тайного смысла. Синдикат, потому что он действительно существует, боялся вашего дяди. Синдикат почувствовал себя успокоенным, когда девятнадцатилетний мальчик высадился в Ла-Рошели и вступил в права наследования. Я только посмеивался, глядя, как эти господа обхаживают вас, и готов был аплодировать вам, когда вы обманули их надежды. Сегодня положение осложнилось. Октав Мовуазен кем-то убит, и даю вам слово Бабена - мне об этом известно не больше, чем вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Жиль кивнул. Потом помолчал и спросил:
- Вы полагаете, господа из синдиката и убрали его?
- Прошу вас, месье Мовуазен, не приписывать мне того, чего я не говорил. Месье Плантель, безусловно, не способен на преступление. Бабен тоже. Пену-Рато - сенатор и лучший друг префекта. Мэтр Эрвино - сын... Понимаете, я не знаю, как поточнее выразиться... Если принять на веру то, нто болтают в разных маленьких кафе, выходит, что вы, простите за выражение, свалились этим господам как кирпич на голову. Вас изображают человеком, не желающим ни с чем считаться, и, как говорится, оригиналом. А у нас оригиналов не любят. Даже ваш брак... -Пытаясь загладить промах, Ренке повернулся к Лепару и пробормотал: - Прошу прощения, месье Лепар... Так вот, я хотел сказать, что вашего дядю ненавидели. А когда вы явились сюда, получили наследство и попытались жить своим умом, наперекор советам этих господ... Вы не сердитесь на меня за...
- Продолжайте, пожалуйста...
- Я почти кончил. На мой взгляд, история с эксгумацией и все эти слухи пущены в ход для того, чтобы отделаться от вас. Чтобы, как я выразился, вывернуть вас наизнанку. Вы со своими миллионами можете убираться куда угодно, а эти господа... Словом, вы меня понимаете... Вот почему я был так ошеломлен звонком из Парижа. Если ваш дядя в самом деле отравлен, тут уж придется искать виновного: Октав Мовуазен был не чета жене доктора Соваже - он не стал бы жечь себя на медленном огне!
Теперь Жиль уразумел и причину внезапного появления Бабена в дверях "Лотарингского бара", и смысл его таинственных слов. Бабен уже в курсе дела. От кого он узнал? От комиссара? Или у него в Париже есть человек, информирующий сначала его, а уж потом ла-рошельские власти?
- Подумайте, не следует ли подготовить мадам Колетту к тому, что ждет ее завтра... Видите ли, месье Жиль, моя сестра редко ошибается. Образования у нее не больше, чем у меня, но еще ребенком я понял - ее не обманешь. Так вот, моя сестра уверяет, что мадам Мовуазен не могла...
Самым удрученным из всех троих выглядел Лепар: он был не просто подавлен - он остолбенел. Он столько лет с непоколебимым упорством трудился за стеклами своей конторки; уважал любого хозяина уже потому, что тот хозяин; отказывался верить своим глазам, когда видел мерзости; и вот как раз в тот момент, когда его дочь так удачно вышла замуж...
Ренке не решался раскурить трубку с кривым роговым черенком, которую держал в руке.
- Поверьте моему опыту, месье Мовуазен, это дело зайдет далеко, очень далеко. Может быть, дальше, чем думают... Когда мадам Соваже отравилась, - а я и еще кое-кто убеждены, что она сама приняла яд, - бедняжка не подозревала, какие последствия повлечет за собой ее поступок. Она хотела отомстить мужу, и только. Это была женщина ненормальная или почти ненормальная и, уж во всяком случае, глубоко несчастная. А они повернули это дело против вас. Сенатор Пе-ну-Рато, выступающий лишь на громких процессах, принял предложение сестры мадам Соваже представлять частное обвинение Возможно даже, инициатива исходила от него самого: родственники покойной - люди небогатые... И тут пошли разные слухи. Всплыли на поверхность вещи, о которых раньше помалкивали. Город почувствовал, что Мовуазены под ударом, и перестал их бояться. За последние дни мы получили десятки анонимных писем. В некоторых из них...
Инспектор умолк на полуслове, досадуя, что брякнул лишнее.
- Говорите, месье Ренке.
- Прошу меня извинить, но лучше, чтобы вы знали.- Он бросил досадливый взгляд в сторону Эспри Лепара. - В некоторых из них утверждается, что по вечерам был виден свет...
- Какой свет?
- Вы не представляете, месье Жиль, что такое провинция. Здесь чего не знают, то выдумывают. Короче, говорят, что кто-то ходил с лампой между вашей спальней и спальней вашей тетки. Одним словом, что вы с ней... И делают соответствующие выводы. Поймите, вы - наследник Октава Мовуазена. И как только люди сочли, что настал момент броситься на вас...
- Чго вы советуете предпринять?
- Не знаю... Нет, не знаю.
Но произнес Ренке эти слова с видом человека, который кое-что придумал. В самом деле, для приличия помолчав и раскурив наконец трубку, он отвел глаза и рискнул:
- Совершенно очевидно, что если б эти господа согласились... Они ведь все заодно, не так ли? Каждый имеет влияние на остальных. Могу вам, в частности, сообщить, что нынче вечером прокурор обедает у месье Пену-Рато, а нотариус Эрвино, невзирая на подагру, отправился...
- Если моего дядю убили...
- Я убежден, что его убили.
- Самое простое - найти убийцу, верно?
Ренке заерзал на стуле. Вздохнул. Сделал несколько затяжек. Итак, он битый час говорил впустую! Жиль ничего не понял! А ведь инспектор постарался расставить все точки над "i".
Он резко поднялся.
- Разумеется... Но подлинного ли убийцу найдут?.. А теперь мне пора. Иногда начальник звонит мне по вечерам. Если меня не окажется дома... Все останется между нами, так ведь, месье Мовуазен? Если что-нибудь узнаю, записку на набережную Урсулинок посылать не буду,- это становится слишком опасно,- а просто предупрежу месье или мадам Лепар.
- Еще рюмочку ликера! - машинально предложил тесть Жиля.- Ну, пожалуйста! Он у меня не крепкий.
С минуту Жиль и отец Алисы посидели в гостиной одни, не зная, что сказать друг другу. Потом Жиль приоткрыл дверь.
- Алиса!
Она прибежала из кухни. За нею появилась ее мать.
- Опять неприятности?
- Не знаю.
Жиль глянул на Эспри Лепара - молчите!
- Мне надо отлучиться по делу. Вернусь через час.
- Но на улице льет как из ведра!
- Неважно.
Мокрый с головы до ног, Жиль выбрался на Городскую площадь, но так и не вспомнил, где дом Армандины: он был у нее только раз, в день поминовения, когда молодая женщина буквально похитила его у выхода с кладбища. Ему пришлось зажечь несколько спичек, чтобы разглядеть номера на домах. Номер 37 оказался кокетливым новеньким особнячком, на втором этаже которого сквозь розовые гардины пробивался свет.
Едва Жиль нажал на кнопку звонка, как дверь распахнулась, словно гостя заранее высматривали. Из полутьмы прихожей донесся приветливый, чересчур приветливый голос Бабена:
- Входите, месье Мовуазен. Я вас ждал. На втором этаже через перила перегнулась чья-то фигура в светлом.
- Давайте пальто, шляпу. Бабен помог Жилю раздеться.
- Дорогу, конечно, знаете? Идемте. Наша приятельница решила не ложиться спать, пока не поздоровается с вами.
В гостиной с ее процеженным сквозь абажуры светом Армандина в соблазнительном дезабилье привстала с кресла навстречу Жилю.
- Вот как вы помните о друзьях, месье Мовуазен! Вы уже забыли, что я - первая, кто принимал вас в Ла-Рошели?
Тепличная атмосфера дома внушала Жилю отвращение. Здесь тоже были приготовлены напитки. Не слушая возражений, его угостили коктейлями.
Затем, перехватив взгляд судовладельца, молодая женщина встала и протянула Жилю холеную руку с кроваво-красными ногтями.
- Оставляю вас вдвоем, господа. Сигары на камине, виски в серванте.
Глаза Бабена смеялись. Как всегда, он курил очень крепкую сигару, опалявшую ему усы. Заложив пальцы за проймы жилета, то расхаживая взад-вперед, то останавливаясь, он иронически поглядывал на посетителя и наконец удовлетворенно бросил жирное:
- Ну-с?
Жиль, губы которого дрогнули, как и всякий раз, когда он усилием воли преодолевал свою робость, ответил:
- Я полагал, что застану здесь всех этих господ.
- Недурно, друг мой, недурно! Так вот, здесь этих господ нет; более того, можете не сомневаться, что я не собираюсь рассказывать им о нашей встрече. Садитесь.
Жиль не пошевелился.
- Как хотите... Кто сообщил вам новость? Мовуазен молчал.
- Ладно! Это не имеет значения. К тому же завтра утром я все равно узнаю.
Он опять засмеялся, налил себе выпить и принялся мерить шагами гостиную.
- Опять недруги?
- Не понимаю, что вы имеете в виду.
- А жаль. Вы мальчик неглупый, из вас мог бы получиться толк. Вот уже четыре месяца я наблюдаю за вами, месье Мовуазен. Хотите, я откровенно выскажу вам свое мнение? Так вот, отказываясь прислушаться к советам людей, которых вы почитаете своими врагами, вы обожжете себе крылышки. Я знаю, вам это безразлично. Вы в возрасте, когда кончают самоубийством из-за простого "нет" или даже заурядной интрижки. Беда в одном: кроме вас, пострадают и другие, у которых, быть может, нет желания умирать.
И тут Жиль, напрягшись сверх всякого предела, задал вопрос:
- Вы знаете, кто отравил моего дядю? Серые глаза судовладельца с любопытством уставились на него.
- Неплохо, неплохо! - повторил Бабен, играя цепочкой от часов.
Затем подошел к двери и распахнул ее. На мгновение Жиль увидел за туалетным столиком полуобнаженную Армандину.
- Прошу прощения, дорогая.
Бабен тщательно притворил дверь и плюхнулся в глубокое кресло, шелковая обивка которого сморщилась под его тяжестью.
- Садитесь, Мовуазен. Ну, кому я сказал? И отмякните немножко, черт побери, иначе у вас нервы лопнут... Так и есть. Очень мило! Передо мной!.. Сигару? Нет? Только сигарету?.. Тем хуже!.. А теперь слушайте и постарайтесь не валять дурака.
VII
В ванной по-прежнему шумела вода и слышался стук флаконов; казалось, в гостиной все еще незримо присутствует розоватое холеное тело, минуту назад мелькнувшее перед Жилем, и в воздухе разлито что-то интимное и жаркое, очень нежное и очень грубое одновременно, нечто такое, что наводит на мысль о плотской любви, для которой и выстроен был особняк. Это ударяло в голову, расслабляя тело в безвольном физическом блаженстве.
Утопая в кресле, слишком для него мягком и настолько низком, что колени оказывались выше лица, Жиль пристально смотрел на курившего перед ним человека.
Как это ради забавы делают иногда дети, он смотрел на Бабена так пристально, что видел лишь его сигару - слабый огонек под белесым пеплом. Потом вокруг этой точки вырисовалось другое лицо: губы толще, чем у судовладельца, нос картошкой, курчавые волосы, низкий лоб Каренский, импресарио, который тоже не выпускал изо рта сигару; его фигура в сдвинутом на затылок котелке и с вечно заложенными за спину руками была знакома всем театрам Европы.
Именно Каренскому Жиль был обязан первым большим разочарованием в жизни.
Ему едва исполнилось десять. Своего неизменно меланхоличного, улыбающегося отца, который играл на стольких инструментах и делал форменные чудеса с самыми обыденными предметами, он считал одним из замечательнейших людей на свете. О, если бы отец захотел...
Выступали они тогда в Копенгагене: Каренский переезжал из города в город с полной эстрадной программой. Жиль не очень понимал, почему отец так недоволен, что его выпускают первым, сразу после поднятия занавеса.
Он вспомнил ледяные кулисы этого театра, железную лестницу, где чуть не сломал ногу, уборную, которую Мовуазены делили с двумя маленькими танцовщицами-двойняшками, настолько похожими, что их то и дело путали. Он вновь видел Каренского во фраке и котелке (когда тебя зовут Каренским, ты можешь одеваться как тебе заблагорассудится), заполняющего своей тушей узкие коридоры и создающего вокруг атмосферу приниженности и боязни.
Однажды вечером номер Жерара Мовуазена был снят без предупреждения, перед самым выходом. Отец Жиля побледнел.
- Я с ним поговорю! - объявил он.
- Разумно ли это, Жерар?.. В твоем теперешнем состоянии?..
Еще через несколько минут Жиль впервые увидел отца у стойки бара. Мовуазен одну за другой опрокинул несколько рюмок, затем - один ус кверху, другой книзу - проследовал в кабинет Каренского.
На мальчика никто не обратил внимания. Взволнованный, он стоял у облупившейся двери. До него доносились раскаты голосов. Вдруг дверь распахнулась. Отец пятился назад. Каренский почти вплотную наступал на него, изрыгая гнусные ругательства, и, перед тем как с грохотом захлопнуть дверь, выплюнул сигару прямо в лицо Мовуазену.
Отец Жиля сгерпел это, не моргнув глазом. Сына, он, к счастью, не заметил. Он поднялся к себе в уборную и упал на стул.
- Ну что?
- Ничего.
В тот вечер Жиль многое понял. Он понял, что бывают люди, которые могут выплюнуть окурок в лицо ближнему, и люди, у которых есть одно право - пятиться и бледнеть...
Теперь Бабен казался ему огромным, сделанным из чего-то более твердого и массивного, чем остальные люди, и Жиль инстинктивно вцепился в подлокотники кресла, словно и ему вот-вот придется пятиться.
Однако слова, полившиеся из-под прокуренных усов судовладельца, оказались совсем не теми, каких ожидал Жиль.
- Знаете ли вы, Мовуазен, что я питаю к вам симпатию? Вы, вероятно, не поверите, но это так. Я каждый день наблюдаю, как вы проходите мимо. Мне известен почти каждый ваш шаг. С каждым днем вы все больше напрягаете силы, чтобы устоять в борьбе с окружающим и разобраться в том, что вам непонятно. Вам страшно, но вы все равно не отступаете... Жизнь - странная штука. Вот у меня сын. О дочерях я не говорю - это пошлые дуры. Как их мать... Но сын-то по крайней мере должен бы походить на меня. А он - тряпка, баба и прожигает жизнь в Париже в в кругу молодых дегенератов. Вы же целых три месяца, всегда один, пытаетесь стать мужчиной... Но поймите, Мовуазен, вы - сын своего отца, а не своего дяди. Вам ясно, что это значит? Когда я вижу вас на улице, мне больно. Вот почему я посоветовал вам прийти сюда. Я хочу сказать, что задача вам не по плечу, что вас неизбежно сотрут в порошок...
Временами внимание Жиля притуплялось. Слова он слышал, но они утрачивали всякий смысл, и собеседнику, восседавшему перед ним с потухшей сигарой в зубах, приходилось трогать его за колено, чтобы вернуть к действительности.
- Взгляните на меня: перед вами приблизительный портрет вашего дяди. Он дебютировал в качестве шофера. Я начал с того, что разгружал суда. Мы из другого теста, нежели маменькины сынки,- иначе бы нам не стать, чем мы стали, понятно? Ваш дядя был гадина еще почище, чем я. Вот почему он так быстро заставил трепетать перед ним людей с положением, крупных буржуа - Плантелей, Пену-Рато и прочих, кто богат уже не в первом поколении. Им пришлось терпеть его, потому что он был сильней их, больнее кусался. Пока Мовуазен был жив, они притворялись, будто считают его своим7как притворяются сейчас, считая своим меня. Но стоит мне завтра околеть... И вот приплываете вы, девятнадцатилетний мальчик, длинный, в трауре, с глазами, которые силятся все понять, с перенапряженными нервами и болезненной восприимчивостью... Поверьте, вы из другой породы. Вы - овца, а не волк. Что бы вы ни предприняли, вас подловят, Мовуазен, уже подловили. Повторяю, я так настойчив лишь потому, что вы мне симпатичны. Неважно, кем убит ваш дядя - вашею теткой Колеттой или кем-нибудь другим...
- Не ею! - вставил Жиль.
- Вполне возможно. Однако результат остается прежним: осудят Колетту или оправдают, твердыня Мовуазенов поколеблена. Те, кто ненавидели Мовуазена - а его ненавидели все,- кинутся теперь на вас. Чего вы добиваетесь? Занять место дяди в деловой жизни города? Заставить плясать под свою дудку людей вроде Плантеля, меня, сенатора и прочих? Да вы же правил игры - и то не знаете! Ничего вы не знаете! И еще выбрали себе в наставники своего тестя, этого честного работягу, который всю жизнь был блеющей овцой и останется ею до смерти.
Лицо Бабена осветилось почти доброй улыбкой. Судовладелец поднялся.
- Послушайте моего совета, молодой человек. Пойдите к Плантелю. Или напишите, если вам так легче. Скажите ему, что вы с женой намерены попутешествовать и просите его сохранить за собой руководство вашими делами. Это наивернейший способ спасти вашу тетку, если, разумеется, ее еще можно спасти. Я не знаю, что произошло. Может быть, все это лишь случайности. Случайность, что бедная сумасшедшая мадам Соваже отравилась, чтобы отомстить мужу. Случайность, что ее смерть слишком поторопились использовать как оружие против вас.
- Что вы хотите сказать?
- Ничего. Взбаламучивая тину, никогда не угадаешь, что выплывет на поверхность. Не сомневаюсь, что кое-кто из моих знакомых сегодня малость струхнул. Одно отравление сослужило им службу. Второе, да еще обнаруженное по неизвестно чьему доносу, придает делу такой неожиданный размах, что трудно сказать, чем это кончится. Но поскольку - справедливо или нет - общественное мнение обвиняет вашу тетку, ей, вероятно, за все и расплачиваться. Не ищите в моих словах тайного смысла. Синдикат, потому что он действительно существует, боялся вашего дяди. Синдикат почувствовал себя успокоенным, когда девятнадцатилетний мальчик высадился в Ла-Рошели и вступил в права наследования. Я только посмеивался, глядя, как эти господа обхаживают вас, и готов был аплодировать вам, когда вы обманули их надежды. Сегодня положение осложнилось. Октав Мовуазен кем-то убит, и даю вам слово Бабена - мне об этом известно не больше, чем вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18