Если только дело было в Харви. Но ведь он ничего не знает в точности.
"Беззащитный, - подумал он, - если не считать газеты с крупным
заголовком..."
Беззащитный, с рассказом, которому никто не поверит, даже если он
попытается рассказать. Беззащитный, с тридцатью годами эксцентричного
поведения, которое делает подозрительным каждое его действие.
Он мысленно поискал помощи и не нашел.
Полиция ему не поверит, а друзей у него мало: за тридцать лет он
обзавелся слишком немногими друзьями.
- Сенатор? - но у сенатора свои затруднения.
И еще кое-что - одно оружие, которое может быть использовано против
него. Харви нужно только подождать, пока он уснет, ибо, если он уснет, то
несомненно, что проснется он последним джентльменом, и таковым останется.
Если они поймают его, то уже больше не выпустят.
Он смутно удивился: зачем он вообще противится? Последние тридцать
лет были совсем неплохими: будучи честным с собой, он должен был признать,
что прожил эти годы хорошо.
Но подобная мысль рождала в нем сопротивление, как вызов его
человеческой сущности. Он имеет право быть самим собой. Возможно, он даже
обязан быть самим собой! Он почувствовал глухой гнев против тех, кто
высокомерно пожелал сделать его другим.
Два обстоятельства были для него абсолютно ясны. Что бы он не
предпринимал, он должен действовать сам: ни на чью помощь он не может
рассчитывать. И он должен действовать до того, как вынужден будет
уснуть...
Он встал, сжимая газету, расправил плечи и повернулся к двери. Но у
выхода он остановился: в голову ему пришла неожиданная и ужасная мысль.
Как только он выйдет из дома и окажется в темноте - он лишится своей
защиты. В темноте газета будет для него бесполезна: он не сможет прочесть
заголовок.
Он взглянул на часы: начало четвертого. До рассвета еще три часа. Он
не может больше ждать. Ему нужно время. Он должен каким-то образом
выиграть время. В течение ближайших часов он должен вывести из строя
Харви. И хотя это не даст ему окончательного ответа (он признавал это) -
по крайней мере, он получит еще время.
Он стоял у двери. И тут ему показалось, что он ошибается. Что Харви,
Уайт, Мэдисон - все они здесь ни при чем. Он связал это в своих
рассуждениях и теперь пытается убедить себя, что Харви или кто-то другой
загипнотизировал его тридцать лет назад... Хотя, вероятно, это совсем не
гипноз. Впрочем, сейчас бесполезно выяснять, что это. Есть более
неотложные проблемы. Прежде всего нужно найти защиту. Беззащитный, он
никогда не доберется до входа "Ситуэйшн".
"Ассоциация, - подумал он, - какая-нибудь ассоциация. Какой-нибудь
способ напомнить себе, кто я такой, как заноза в пальце..."
Дверь кабинета открылась, появился старый Адамс.
- Я слышал чей-то разговор, сэр.
- Я разговаривал по телефону.
- Я подумал, что кто-то ворвался сюда. Ведь для звонка сейчас
неудобное время.
Харингтон молча смотрел на Адамса и чувствовал, как его угнетенность
частично рассеивается: Адамс был тем же самым. Адамс не изменился. Он
оказался единственным подлинным во всем окружении.
- Простите, сэр, - сказал Адамс, - но полы вашего пиджака загнуты.
- Спасибо, я и не заметил. Спасибо за то, что подсказали.
- Вам лучше лечь, сэр. Уже поздно.
- Через несколько минут лягу...
Он слушал, как Адамс с шарканьем шел к себе, потом начал распрямлять
полы. И неожиданно ему пришло в голову: полы пиджака - это будет лучше,
чем заноза. Любой, а не только последний джентльмен удивится, что полы
пиджака связаны.
Он сунул газету в карман и принялся за работу. Ему пришлось
расстегнуть несколько пуговиц, прежде чем оказалось достаточно материала,
чтобы сделать узел. Он сделал прочный узел, который не смог бы развязаться
сам по себе и который мешал снять пиджак.
Делая это, он твердил глупую фразу:
- Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
Он вышел из дома, спустился по лестнице и прошел в сарай, где лежали
садовые инструменты. Ему пришлось истратить немало спичек, прежде чем он
нашел то, что искал - большой молоток. Держа его в руке, он пошел к
машине.
И все время он продолжал твердить:
- Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
Вестибюль "Ситуэйшн" по-прежнему был ярко освещен, молчалив и пуст.
Харингтон направился к двери, на которой было написано:
"ХАРВИ"
Он ожидал, что дверь будет заперта, но она поддалась. Он вошел и
закрыл ее за собой.
Он оказался на узком мостике, бегущим по кругу вдоль стены. Вдоль
мостика шли перила. Под мостиком было углубление, и в нем нечто. Это нечто
могло быть только Харви.
- ЗДРАВСТВУЙ, СЫН, - сказало нечто, но слова прозвучали только в его
мозгу. - ЗДРАВСТВУЙ, СЫН. Я РАД, ЧТО ТЫ СНОВА ДОМА.
Он сделал шаг вперед, ухватился за перила обеими руками, прислонив к
ним молоток, и смотрел вниз, чувствуя, как его охватывают волны отцовской
любви, исходящие от этого предмета в глубине ямы.
В горле у него застыл комок, в глазах появились слезы, он забыл
пустые улицы снаружи и все эти одинокие годы. Любовь поднималась в нем -
любовь и понимание, и слабое удивление: как мог он ожидать чего-либо
другого?
- ТЫ ХОРОШО ПОРАБОТАЛ, СЫНОК. Я ГОРЖУСЬ ТОБОЙ. Я РАД, ЧТО ТЫ ВЕРНУЛСЯ
КО МНЕ.
Он перегнулся через перила, стремясь к отцу, скорчившемуся в глубине
ямы, но узел на его пиджаке зацепился за перила и туго стянул ему живот.
Почти автоматически он сказал:
- Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ...
И он с жаром и сознательно принялся повторять, как гимн:
- Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
- Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ...
Теперь он кричал. Пот ручьями тек по его лицу, он шатался, как
пьяный, стараясь оторваться от перил, но по-прежнему ощущая присутствие
отца, не настаивающего и не требующего, но огорченного и удивленного его
неблагодарностью.
Рука Харингтона соскользнула с перил и нащупала рукоятку молотка.
Подняв его, он приготовился метнуть молот.
В это же мгновение позади хлопнула дверь.
Он обернулся.
В дверях стоял Седрик Мэдисон. Лицо его было абсолютно спокойно.
- Уберите его! - крикнул Харингтон. - И пусть он выпустит меня, иначе
я вас ударю!
И сам же удивился своей решимости убить другого человека.
- Хорошо, - сказал Мэдисон.
И тут же отцовская любовь исчезла. Снова его окружил мир: холодный,
жестокий, пустой. И лишь два человека смотрели в глаза друг другу.
- Мне жаль, что это случилось, Харингтон. Вы первый...
- Вы дали мне возможность, - сказал Харингтон. - Вы освободили меня.
Что я, по-вашему, должен был делать? Только гадать, что со мной
действительно происходило?
- Мы вернем вас назад. Ваша жизнь была так приятна. Вы сможете
продолжить ее.
- Не сомневаюсь, что вы хотите вернуть. Вы, Уайт и все остальные...
Мэдисон терпеливо вздохнул:
- Уайт ни при чем. Бедный глупец думает, что Харви... - он
остановился и захихикал. - Поверьте, Харингтон, это превосходное
устройство. Оно гораздо лучше, чем Дельфийский оракул.
Он был уверен в себе, так уверен, что Харингтон внутренне задрожал.
Он почувствовал себя в ловушке, из которой никогда не сможет выбраться.
Они поймали его, зажали его между собой. Мэдисон спереди, а Харви
сзади. В любую минуту Харви снова обрушит на него удар, и несмотря на все,
несмотря на молот, который он сжимал, несмотря на связанные полы пиджака и
глупую строчку, он серьезно сомневался, что сможет выдержать.
- Странно, что вы удивлены, - спокойно продолжал Мэдисон. - Ведь
Харви действительно много лет был вашим отцом или даже больше, чем отцом.
Днем и ночью вы были ближе к нему, чем к любому другому существу. Он
следил за вами и руководил каждым вашим шагом. И взаимоотношения между
вами были гораздо реальнее, чем вы можете предположить.
- Но почему? - спросил Харингтон, в то же время отчаянно ища выхода,
ища защиты, более существенной, чем связанные полы пиджака.
- Не знаю, как сказать вам, чтобы вы поверили, - крайне искренне
заявил Мэдисон, - но отцовские чувства вовсе не были обманом... и сейчас
вы ближе к Харви и даже ко мне, чем к другому любому существу. Никто не
может сотрудничать так долго с вами, как Харви, и не выработать при этом
глубокой привязанности. Да и я желаю вам только добра. Хотите, мы докажем
это?
Харингтон хранил молчание, но при этом дрожал. Знал, что не должен
дрожать, и дрожал - то, что говорил Мэдисон, имело глубокий смысл.
- Мир холоден и безжалостен, - продолжал Мэдисон. - У него нет
жалости к вам. Вы не создали теплый и приятный мир, и теперь, когда вы
поняли это, он отвергает вас. У вас нет причины оставаться в нем. Мы можем
вернуть вас в мир, который вы знаете. Мы дадим вам безопасность и комфорт.
Там вы будете счастливы. Вы ничего не выиграете, оставаясь здесь. Никакого
предательства человеческой расы нет в том, что вы вернетесь в мир, который
вы любите. Вы теперь не можете повредить своей расе. Ваша работа сделана.
- Нет! - воскликнул Харингтон.
Мэдисон покачал головой:
- У вас очень странная раса, Харингтон.
- Моя раса! - закричал Харингтон. - Вы говорите, как будто...
- У вас есть сила, - перебил его Мэдисон, - но вас нужно
подталкивать, чтобы вы ощутили ее. Вас нужно ободрять, за вами нужно
ухаживать, вам нужно дать проблемы и поставить перед опасностью. Моя
главная обязанность - вызвать в вас эту силу. И я не позволю ни вам, ни
кому-либо другому помешать мне выполнить свой долг...
Вот она - правда, кричащая о себе в запоздалом узнавании. Она всегда
была таковой, и он давно должен был увидеть это.
Он взмахнул молотком единым рефлекторным движением, жестом ужаса и
отвращения, и услышал крик, как будто кричал кто-то другой, а не он сам:
- Черт побери, да вы же не человек!
И в то время, как молот описывал дугу, Мэдисон отшатнулся в сторону.
Лицо и руки его менялись, тело тоже, хотя изменение не самое подходящее
слово для этого случая. Как будто тело, лицо и руки того, кто был
Мэдисоном, с облегчением возвращались к своей обычной форме, после того,
как их держали в заключении в человеческом теле. Человеческая одежда
разорвалась из-за этих изменений и теперь висела клочьями. Он был больше
или казался больше. Он как будто был вынужден сжиматься, чтобы
соответствовать человеческим стандартам, но это был гуманоид и лицо его
существенно не изменилось, хотя приобрело слабый зеленоватый оттенок.
Молот звякнул о стальную поверхность мостика, и существо, бывшее
Мэдисоном, двинулось вперед с чуждой уверенностью. А со стороны Харви
донеслась буря гнева и раздражения - отцовского гнева против непослушного
ребенка, который заслужил наказание. И наказанием этим была смерть, потому
что никакой непослушный ребенок не должен мешать выполнению важнейшего
долга. И когда эта бушующая ярость ворвалась в его мозг, Харингтон ощутил
единство машины и чужака, как будто они двигались и действовали, слившись
воедино.
Послышались фыркающие, кашляющие, гневные звуки, и Харингтон
обнаружил, что, согнувшись и напрягая мышцы, движется к чужаку, явившемуся
из тьмы, окружающей его пещеру. Он двигался почти на четвереньках и,
преодолевая ужасный страх, чувствовал огромную силу в своем грубом
зверином теле.
На мгновение он был ошеломлен, осознав, что фырканье и кашель исходят
от него самого, но это мгновение быстро прошло: он не был больше
ошеломлен, он точно знал, кто он и чего хочет. Все другие мысли и
воспоминания были поглощены звериным желанием убивать.
Он схватил чужака, рвал его плоть, ломал кости и в этой жестокой
борьбе, в этой работе убийства, едва замечал удары клюва и когтей
противника.
Послышался ужасный крик боли и агонии откуда-то из другого измерения.
Работа была сделана.
Харингтон скорчился над телом, лежащим на полу, удивляясь рычанию,
все еще доносившемуся из его собственного горла. Он выпрямился, взглянул
на свои руки и в тусклом свете увидел, что они красны. А крики Харви из
ямы превратились в стон.
Пошатываясь, он добрался до перил и посмотрел в яму: из всех
соединений Харви вытекали струи какой-то темной жидкости, как будто жизнь
и разум уходили из него. И где-то далеко голос говорил:
- ДУРАК! ПОСМОТРИ, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ! ЧТО ТЕПЕРЬ С ТОБОЙ БУДЕТ?
- Мы пойдем дальше одни, - ответил Харингтон, не последний джентльмен
и уже не неандерталец.
На одной руке у него был порез, откуда сочилась кровь, лицо было
мокрым, тело болело, но в основном все было в порядке.
- МЫ ВЕЛИ ВАС ПО ДОРОГЕ, - говорил умирающий голос, теперь слабый и
далекий. - МНОГО СТОЛЕТИЙ МЫ ВЕЛИ ВАС ПО НЕЙ...
"Да, - подумал Харингтон, - да, мой друг, вы правы. Некогда был
Дельфийский оракул, и множество попыток поправить мысли до него! Как хитро
- раньше оракул, а в наши дни аналитический компьютер. А где же в
промежутке - в монастыре? Во дворце? В какой-нибудь конторе? Хотя,
возможно, операция не должна была быть постоянной. Возможно, толчки нужны
лишь в кризисные моменты. И какова истинная цель? Направлять ковыляющие
шаги человечества, заставлять людей думать так, как им нужно? Или
сформировать человечество в нужном для чужаков направлении? И какой была
бы человеческая культура без вмешательства? И он, он сам, - был ли он тем
человеком, кто должен вынести окончательный приговор столетиям этой
работы? Не в своих словах, конечно, а в словах этих двух: одного - в яме,
другого - на мостике. А может, их было не двое? Может, это одно существо?
Может ли быть, что это лишь часть одного существа, и они не могут жить
друг без друга? Когда умер Мэдисон, умер и Харви..."
- Беда в том, друг, - сказал он, обращаясь к лежавшему на полу
существу, - что во многих отношениях вы были слишком близки к людям. Вы
действовали тайно и совершали ошибки...
И самая грубая ошибка - что они позволили ему описать неандертальца в
ранней книге.
Он подошел к двери, остановился и на мгновение оглянулся на
скрюченное тело на полу. Через час или два его найдут, и, вероятно,
вначале решат, что это Мэдисон: а затем заметят перемены и поймут, что это
не Мэдисон. Они будут очень удивлены, тем более, что сам Мэдисон исчезнет.
Они будут удивляться и тому, что случилось с Харви: он больше не будет
работать. И отыщут молот!
"Молот! - подумал он. - Боже, я чуть не забыл про молот!"
Он повернулся, схватил его, ужасаясь мысли о том, что было бы, если
бы он забыл молот! На нем отпечатки пальцев, и полиция потребовала бы
рассказать все, что он знает. Но ведь и на перилах могут быть отпечатки
пальцев! Нужно их стереть.
Он достал носовой платок и принялся вытирать перила, удивляясь в то
же время, зачем он это делает. Ведь ему не может быть предъявлено никакое
обвинение.
"Невиновен?" - спросил он сам себя.
Может ли он быть уверен? Был ли Мэдисон злодеем или благотворителем?
Узнать это уже невозможно.
Человеческая раса так прочно встала на подготовленный для нее путь,
что теперь вряд ли свернет с него. Весь остаток своих дней он будет гадать
- правильно ли он поступил?
Он искал знаков и предзнаменований. Он думал: неужели все тревожные
события, о которых он читал, предотвращались этим существом, что лежит
теперь на полу?
Все ночи ему придется бороться с кошмарами о предначертании, которое
свершила его рука.
Он закончил вытирать перила и пошел к двери. Протер ручку и закрыл за
собой двери. И наконец развязал полы пиджака.
Ни в вестибюле, ни на улице никого не было, и он смотрел вдоль
дороги, протянувшейся в бледном, холодном свете утра. Он сжался от
утреннего света и от улицы, которая была символом мира. Ему казалось, что
улица кричит - кричит о его вине.
Он знал, что есть путь, есть возможность забыть все это, стереть из
мозга и оставить позади. Даже в этот час есть дорога, ведущая к комфорту,
безопасности и даже к самодовольству и ограниченности. Его сильно искушала
эта судьба. Не было причин, почему бы не воспользоваться ею. Ведь, кроме
него, теперь никто не проиграет и не выиграет от этого.
Но он упрямо покачал головой, как бы отбрасывая эту мысль.
Он переложил молот из одной руки в другую и пошел через улицу.
Добрался до машины, открыл заднюю дверцу и бросил молот на пол. Он стоял с
пустыми руками и чувствовал, как тишина накатывается на него, словно
безжалостный прибой.
1 2 3 4 5