С нехорошим
предчувствием я отправился "на ковер".
Мне уже приходилось несколько раз видеть этого человека на
различных совещаниях, где он раздавал указания, но впервые я
попал в его кабинет и дистанция между нами сократилась до
нескольких шагов. Вблизи он оказался не таким страшным, каким
представлялся на почтительном расстоянии. На совещаниях он
выглядел резким, решительным, жестоким и беспощадным. Сам его
вид заключал в себе нечто хищное: высокий рост, широкие плечи,
зачесанные назад короткие седые волосы, агрессивно встающие над
покатым лбом, крючковатый нос, вдавленные в череп глаза,
бескровные губы, даже не губы, а их отсутствие, заполненное
короткими глубокими складками вертикальных морщин. Не человек,
а кондор. Птице-человек. Никто не знал, сколько Главному лет,
но всем было слишком хорошо известно, что он один из старейших
на Земмле. Значит, ему было около трехсот пятидесяти. Должно
быть, время вытравило из него какие-либо чувства: он никогда не
был ни возбужденным, ни подавленным, ни радостным, ни грустным,
ни чем-либо озабоченным. На одном бесконечно длинном заседании
я даже задумался о том, какие жизненные стимулы движут этим
человеком, и пришел к неминуемому выводу, что им руководит сам
Спаситель. Если бы наш Главный был смертен, возможно, его после
кончины причислили бы к лику святых как праведника, который жил
не для себя, а исключительно ради великой идеи и общего дела.
Так вот, когда Главный в тот день пригласил меня сесть в
его кабинете в глубокое кожаное кресло, передо мной предстал
расслабленный мудрый человек, не грозный громовержец Зевс,
облаченный в строгую черную форму с тремя золотыми молниями -
регалиями руководителя могущественного ведомства, - но тихий
домашний философ в сером шерстяном костюме свободного покроя,
при галстуке, но в мягких отороченных мехом тапочках. Всем
своим видом он давал мне понять, что меня ожидает не совсем
официальное задание.
Для начала он попросил меня изложить ему в деталях свою
биографию - я подробно рассказал про Интернат, про училище
Вечного контроля, про Высшую школу "Кобра" (контроль за браком)
и про свою работу инспектором Вечного контроля. Он остался
недоволен.
- Даты и другие факты я могу узнать из вашего личного
дела, - сказал он твердо, но без раздражения, тоном строгого,
но терпеливого наставника. - Расскажите мне про своих
учителей, коллег, друзей и девушек.
Это было несколько неожиданно. Зачем ему знать про моих
друзей и девушек? Кто-то настучал на меня? Или наоборот, кто-то
из моего окружения попался на чем-то серьезном и бросил на меня
тень? Я взял себя в руки и рассказал о всех людях, оставивших
какой-либо след в моей жизни. Рассказ занял около двадцати
минут, и я ждал, что Главный меня прервет, но он слушал
внимательно, хотя по его непроницаемому лицу трудно было
сказать, насколько ему все это интересно.
- Все? - спросил он меня, когда я остановился.
- Все, - кивнул я.
- Вы женаты?
- Нет.
- Почему? - бесстрастно спросил он.
- Считаю, что молод для такого решительного шага.
Он пристально посмотрел на меня глубоко впечатанными в
глазницы темно-карими глазами. В них промелькнула какая-то
важная, но непонятная для меня мысль. Он надолго замолчал, а
затем спросил:
- Как по-вашему, когда у вечного человека кончается
молодость?
- Затрудняюсь ответить, - честно признался я. - Но
думаю, лет в семьдесят.
Мой ответ его, похоже, мало интересовал, потому что он тут
же, без всякого перехода, сказал:
- Вы поедете с инспекцией на сорок шестую фабрику смерти.
Проверите выполнение плана ликвидации. Учтите, что на
территории этой фабрики находится один особо важный секретный
объект, в который вы не должны совать свой нос. Этот объект
подчиняется непосредственно президенту, и если вас уличат в
том, что вы им интересуетесь, вам крупно непоздоровится. Вы
меня поняли? - пристально посмотрел он на меня.
- Я вас понял, - кивнул я.
Кажется, мы на самом деле друг друга поняли.
- Что вы знаете про доктора Морта? - спросил он.
Я удивился, но не подал вида. Уже несколько лет по
Комитету вечного контроля ходили слухи о том, что в лазарете
одной из фабрик смерти существует некий таинственный доктор
Морт, который ставит опыты над людьми, причем не только над
"бабочками", но и над вечными. В последнее время про него даже
появились анекдоты. Типичная легенда. Никаких официальных
сведений про Морта мне, естественно, не встречалось, поэтому в
разговоре с Главным его не должно было, по идее, существовать.
- Абсолютно ничего, - благоразумно ответил я.
- Прекрасно, - кивнул головой Главный. - Все что о нем
услышите - доложите мне.
Он встал. Аудиенция была окончена. Я вышел из кабинета в
смятенных чувствах. С одной стороны, Главный оказывает мне
честь, доверяя неофициальное задание: было ясно как день, что
он хочет проверить, существует ли на сорок шестой фабрике
человек, которого называют "доктор Морт", а с другой сторны, он
недвусмысленно дал мне понять, что если меня уличат в
выведывании особо важных государственных секретов, он отдаст
меня на растерзание контрразведки. Если я выполню задание и не
засвечусь, меня, возможно, ждет повышение по службе, а если не
выполню или засвечусь... Об этом лучше было не думать. У
"кобры" всегда должна установка на победу. Только вперед - и
только к успеху!
Послышался шум лопастей. Я открыл глаза и увидел
подлетающий вертолет. Пилот приземлил его всего в двадцати
шагах, и я разглядел, как он, не выключая двигателя, машет мне
рукой. Придерживая рукой фуражку, я поднялся по сброшенному
мини-трапу в крошечный пассажирский отсек - и пожалел, что по
совету директора не принял валидол: в кабине меня встречали с
объятиями Игор и Аллина, тот самый Игор, с которым я прожил в
одной комнате в Интернате все свои детские годы, и та самая
Аллина, которая была моей первой девушкой и которую я давно уже
похоронил в своих мыслях, считая ее погибшей. Они усадили меня
на сидение и, подперев с обеих сторон, принялись радостно
пихать в бок и строить рожи. Говорить мы друг другу ничего не
могли из-за сильного шума. Но, может, и к лучшему: это был тот
момент, когда слова излишни. Я был так возбужден, что на
какое-то время забыл и про свою миссию, и про то, куда
направляюсь, и про предстоящую встречу с директором, и про
зловещего доктора Морта, которого мне предстояло разыскать, -
все поглотила сиюминутная радость момента, светлая и
безоглядная, как в детстве.
Я смотрел в безумно красивое лицо Лины и удивлялся, как
мало оно, в сущности, изменилось. Да, оно приобрело черты
завораживающей женственности, но выражение его было все тем же,
хитро-озорным и добродушным одновременно. Все те же прямые
темно-русые, с медным отблеском волосы, кончики которых у плеч
игриво завиваются наружу, те же прозрачно-серые в голубизну
глаза, те же загнутые вверх уголки губ и те же едва заметные
ямочки на щеках. Именно такой она жила в моей памяти
четырнадцать лет. Если с ней и произошли изменения, то только в
лучшую сторону: на смену детской заостренности черт пришли
мягкость и грация, и теперь она стала еще более притягательной.
Эта властная притягательность по-прежнему заключала в себе
непреодолимую силу, но не казалась мне такой волнующе-опасной,
как в тот далекий памятный день, с которого начались наши
непростые отношения.
Нам было тогда по тринадцать лет. На уроке зоологии Лина
стояла у прикнопленной к доске карты мира и показывала места
обитания различных млекопитающих. Каждый выход Лины к доске был
для меня праздником: я давно был к ней неравнодушен, и когда
она отвечала урок, стоя перед классом, мог не стесняясь
рассматривать ее стройную фигуру. Несколько раз я даже
собирался мысленно раздеть ее, но не решился: мне почему-то
казалось, что учитель сразу заметит по моему взгляду, чем я
занимаюсь.
Чтобы остальные ученики не скучали, учитель заставлял нас
задавать Лине вопросы. Карта висела высоко, а указка была
короткой, и когда Лина показывала ареал обитания какого-нибудь
гризли, ей приходилось вытягивать руку вверх, платье
натягивалось на ее фигурке, изгибы тела обрисовывались
предельно четко, и у меня сладко замирало сердце. Подавляя в
себе предательскую дрожь возбуждения, я поднял руку, и когда
учитель обратил на меня внимание, сказал: "Хочу увидеть, где
живет белый медведь".
Лина поднялась на цыпочки - ноги ее вытянулись из-под
короткой юбки, из которой она выросла еще два месяца назад - и
я мысленно застонал... В этот момент случилось невероятное: она
услышала мой внутренний голос, резко отдернула от карты, как от
горячей плиты, протянутую вверх руку, полуобернувшись, метнула
в меня насмешливо-веселый взгляд, ткнула указкой в Австраллию и
с вызовом посмотрела на меня. Под хохот класса наши глаза
встретились, и от зрачков к зрачкам словно прошла электрическая
дуга - мы поняли друг друга и почувствовали между собой некую
волнующую таинственную связь.
Учитель решил, что Аллина над ним издевается, и поставил
ей "двойку". Это была ее единственная неудовлетворительная
оценка за все время учебы в Интернате. В остальном она
неизменно оставалась круглой отличницей и считалась самой
способной среди своих сверстников. У нее был целый букет
талантов: она прекрасно рисовала, сочиняла стихи (в отличие от
моих - с безупречной рифмой), играла на арфе и исполняла арии.
В школьном театре она неизменно играла роль Бруунгильды, и сам
директор Интерната восхищался ее голосом и актерскими
способностями. Когда я серьезно думал о Лине и ее замечательных
качествах, она представлялась мне самим воплощением Вечности.
Что может быть достойнее вечной жизни, чем женская красота? Так
думал я тогда и так думаю сейчас.
Получив "неуд", Лина ни капли не расстроилась: она никогда
не теряла уверенности в себе. И все же мне показалось, что она
над чем-то задумалась. Сидя на задней парте, я смотрел на ее
медно-золотистый затылок, пытаясь понять, о чем она думает, но
безуспешно. Через какое-то время ее голова наклонилась, и в
просвете между завернутыми вверх локонами и кружевным
воротничком платья показалась интимно-белая полоска нежной шеи
- Лина что-то писала. Сердце мое забилось: шестым чувством я
понял, что она пишет мне записку. Не оборачиваясь, чтобы не
заметил учитель, она завернула руку с надписанной бумажкой за
спину - записка была подхвачена и пошла по рядам. Наконец, с
громко стучащим сердцем я развернул аккуратно сложенный
вчетверо листок и прочитал: "На перемене за школой". Больше там
ничего не было. Ни приветствия, ни подписи.
Через десять минут я стоял, прислонившись спиной к
холодной бетонной стене школы, ловил ртом капель со свисающих с
карниза пухлых мартовских сосулек и наслаждался радостью
ожидания. Волнение не было тяжелым, оно приятно грело кровь и
щекотало нервы. Краем глаза я увидел приближающуюся Лину, но не
прервал своего занятия, демонстрируя выдержку. Она подошла
вплотную - я опустил голову. Вода теперь капала мне прямо на
макушку и стекала за шиворот. Вид у меня, надо полагать, был
глупый. Аллина рассмеялась звонким смехом, я сдержанно
улыбнулся в ответ.
- Любишь меня? - неожиданно спросила она, испытующе
заглядывая мне в глаза.
Не задумываясь, я кивнул в ответ. Она подставила мне щеку
- я прикоснулся к ней губами. Нежная кожа пахла весной и
подснежниками - так почему-то мне показалось. Лина
доверительно положила мне руку на плечо и сказала:
- Завтра здесь, до начала занятий, я буду ждать тебя.
Принесешь мне дневник Игора.
- Зачем? - неприятно удивился я.
Она только улыбнулась в ответ уголками губ, повернулась и
ушла. Ее просьба меня расстроила, но не удивила. Игор был
высоким и крепким парнем, спокойным и умным. На него
засматривались многие девочки, но его интересовали глобальные
философские вопросы, а не мелкие интриги. Его подчеркнутое
равнодушие к девочкам еще больше возбуждало их. Не составляло
труда догадаться, что Лине было любопытно проникнуть в мысли
Игора и узнать, такой ли он холодный, каким его принято
считать.
Без зазрения совести я украл у Игора из тумбочки дневник,
пока он спал. Я был уверен, что он доверяет бумаге свои заумные
мысли, которые не вызовут у Лины никакого интереса. Не
выполнить ее просьбу мне не приходило в голову, хотя формально
это было проще простого, ведь она ничем не могла мне угрожать.
Да, я украл дневник у друга, поступил в сущности подло, но не
видел в этом ничего плохого: Лина прочтет его каракули, увидит,
что там нет ничего особенного, и вернет дневник. В Игоре она
разочаруется и оставит его в покое, а меня будет любить за
преданность. Всем будет хорошо.
- Принес? - серьезно спросила Лина, когда я встретился с
ней за школой за пять минут до звонка на первый урок.
Я протянул ей толстую тетрадь. Из деликатности я даже не
заглянул в нее заранее. Лина тут же раскрыла дневник на
последних страницах и стала внимательно читать. Щеки ее
зарделись румянцем. Меня неожиданно осенило: "Она знала, что
там про нее написано. Между ней и Игором что-то произошло!"
Пораженный этой запоздалой догадкой, я выхватил у Лины дневник,
но она с кошачьей ловкостью выдернула его у меня из рук,
прижала к груди и убежала. Догонять ее было бесполезно: у нее
были длиннее ноги.
- Завтра... здесь, - крикнула она, едва обернувшись.
Вечером того же дня Игор заметил пропажу дневника, и ему
сразу стало ясно, что его украли по наущению девчонок.
Последними словами он проклинал "подлого предателя, попавшего
под каблук похотливых мартышек", а я как мог вторил ему, боясь,
что он меня уже заподозрил и таким образом проверяет. И еще я
уверял его, что не все потеряно и дневник может найтись, будучи
сам уверен в том, что Лина вернет его, когда прочитает.
Когда я встретился с Линой на следующий день, она уже не
выглядела такой божественной, как прежде, хотя старалась
всячески подчеркнуть свое достоинство. Она ждала меня, уперев
одну руку в бок, с царственно поднятым подбородком. Сразу стало
ясно, что дневник она мне не отдаст. Когда я подошел, то
увидел, что губы ее мелко подрагивают.
- Ты должен побить его, - сказала она неожиданно твердо.
Мне очень хотелось возразить, но я боялся, что она сочтет
меня трусом. Она заметила мои душевные муки и понимающе
погладила меня по щеке своей узкой прохладной ладонью. Все мои
сомнения тут же улетучились - я был готов на все.
В классе я уже не заглядывался с прежним упоением на Лину.
Я все еще любил ее, но ореол загадочности вокруг нее пропал. К
восхищению примешивалось сострадание: я не знал, чем Игор
обидел ее и не чувствовал за собой права на истину, но готов
был отомстить за нее кому угодно, даже лучшему другу. Однако
когда я очутился наедине с Игором в нашей маленькой уютной
комнате - он сидел за столом, восстанавливая по памяти свой
дневник, а я без дела лежал в одежде на кровати - меня
охватили мучительные сомнения. В условиях Интернатской жизни,
когда я видел родителей по два часа один раз в неделю, он был
для меня самым родным на свете существом. И я - для него.
Всегда и везде мы были вместе, и до сих пор между нами не было
никаких тайн. Его смех был моим смехом, его слезы - моими
слезами. Мы готовы были на все ради друг друга, хотя никогда не
клялись в этом... А может, напрасно мы не клялись в своей
дружбе? Ведь это Игор первым предал меня, когда не рассказал
про свои отношения с Линой. Могу ли я теперь доверять ему? Чем
больше я думал об этом, тем сильнее на меня накатывало тяжелой
мутной волной раздражение против него. Да, это он, а не я -
предатель. Это он сделал тот первый неверный шаг, с которого
все началось, а теперь он считает себя пострадавшим, потому что
некий "злодей" украл у него дневник. Ему все равно, почему это
было сделано, он со спокойной душой восстанавливает свои записи
и только рассмеялся бы, узнав, что "злодея" терзают муки
совести.
- Интересно все же, кто этот негодяй, опустившийся до
такой мерзости? - неожиданно послышался голос Игора из другого
конца комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19