да ведь сюда же нельзя пригласить порядочного человека, думал я. Тем более женщину. В лучшем случае – только проститутку из «Интернационаля».
III
Во вторник утром мы сидели во дворе нашей мастерской и завтракали. Кадилляк был готов. Ленц держал в руках листок бумаги и торжествующе поглядывал на нас. Он числился заведующим отделом рекламы и только что прочел Кестеру и мне текст составленного им объявления о продаже машины. Оно начиналось словами: «Отпуск на юге в роскошном лимузине», – и в общем представляло собой нечто среднее между лирическим стихотворением и гимном.
Мы с Кестером некоторое время помолчали. Нужно было хоть немного прийти в себя после этого водопада цветистой фантазии.
Ленц полагал, что мы сражены.
– Ну, что скажете? В этой штуке есть и поэзия и хватка, не правда ли? – гордо спросил он. – В наш деловой век нужно уметь быть романтиком, в этом весь фокус. Контрасты привлекают.
– Но не тогда, когда речь идет о деньгах, – возразил я.
– Автомобили покупают не для того, чтобы вкладывать деньги, мой мальчик, – пренебрежительно объяснял Готтфрид. – Их покупают, чтобы тратить деньги, и с этою уже начинается романтика, во всяком случае для делового человека. А у большинства людей она на этом и кончается. Как ты полагаешь, Отто?
– Знаешь ли… – начал Кестер осторожно.
– Да что тут много разговаривать! – прервал его я. – С такой рекламой можно продавать путевки на курорт или крем для дам, но не автомобили.
Ленц приготовился возражать.
– Погоди минутку, – продолжал я. – Нас ты, конечно, считаешь придирами, Готтфрид. Поэтому я предлагаю – спросим Юппа. Он – это голос народа.
Юпп, наш единственный служащий, пятнадцатилетний паренек, числился чем-то вроде ученика. Он обслуживал заправочную колонку, приносил нам завтрак и убирал по вечерам. Он был маленького роста, весь усыпан веснушками и отличался самыми большими и оттопыренными ушами, которые я когда-либо видел. Кестер уверял, что если бы Юпп выпал из самолета, то не пострадал бы. С такими ушами он мог бы плавно спланировать и приземлиться. Мы позвали его. Ленц прочитал ему объявление.
– Заинтересовала бы тебя такая машина, Юпп? – спросил Кестер.
– Машина? – спросил Юпп.
Я засмеялся.
– Разумеется, машина, – проворчал Готтфрид. – А что ж, по-твоему, речь идет о лошади?
– А есть ли у нее прямая скорость? А как управляется кулачковый вал? Имеются ли гидравлические тормоза? – осведомился невозмутимый Юпп.
– Баран, ведь это же наш кадилляк! – рявкнул Ленц.
– Не может быть, – возразил Юпп, ухмыляясь во всё лицо.
– Вот тебе, Готтфрид, – сказал Кестер, – вот она, современная романтика.
– Убирайся к своему насосу, Юпп. Проклятое дитя двадцатого века!
Раздраженный Ленц отправился в мастерскую с твердым намерением сохранить весь поэтический пыл своего объявления и подкрепить его лишь некоторыми техническими данными.
x x x
Через несколько минут в воротах неожиданно появился старший инспектор Барзиг. Мы встретили его с величайшим почтением. Он был инженером и экспертом страхового общества «Феникс», очень влиятельным человеком, через которого можно было получать заказы на ремонт. У нас с ним установились отличные отношения. Как инженер он был самим сатаной, и его ни в чем невозможно было провести, но как любитель бабочек он был мягче воска. У него была большая коллекция, и однажды мы подарили ему огромную ночную бабочку, залетевшую в мастерскую. Барзиг даже побледнел от восторга и был чрезвычайно торжествен, когда мы преподнесли ему эту тварь. Оказалось, что это «Мертвая голова», очень редкостный экземпляр, как раз недостававший ему для коллекции. Он никогда не забывал этого и доставал нам заказы на ремонт где только мог. А мы ловили для него каждую козявку, которая только попадалась нам.
– Рюмку вермута, господин Барзиг? – спросил Ленц, уже успевший прийти в себя. – До вечера не пью спиртного, – ответил Барзиг. – Это у меня железный принцип.
– Принципы нужно нарушать, а то какое же от них удовольствие, – заявил Готтфрид и налил ему. – Выпьем за грядущее процветание «Павлиньего глаза» и «Жемчужницы!»
Барзиг колебался недолго.
– Когда вы уж так за меня беретесь, не могу отказаться, – сказал он, принимая стакан. – Но тогда уж чокнемся и за «Воловий глаз». – Он смущенно ухмыльнулся, словно сказал двусмысленность о женщине:
– Видите ли, я недавно открыл новую разновидность со щетинистыми усиками.
– Черт возьми, – сказал Ленц. – Вот здорово! Значит, вы первооткрыватель и ваше имя войдет в историю естествознания!
Мы выпали еще по рюмке в честь щетинистых усиков. Барзиг утер рот:
– А я пришел к вам, с хорошей вестью. Можете отправляться за фордом. Дирекция согласилась поручить вам ремонт.
– Великолепно, – сказал Кестер. – Это нам очень кстати. А как с нашей сметой?
– Тоже утверждена.
– Без сокращений?
Барзиг зажмурил один глаз:
– Сперва господа не очень соглашались, но в конце концов…
– Еще по одной за страховое общество «Феникс»! – воскликнул Ленц, наливая в стаканы.
Барзиг встал и начал прощаться.
– Подумать только, – сказал он, уже уходя. – Дама, которая была в форде, всё же умерла несколько дней тому назад. А ведь у нее лишь порезы были. Вероятно, очень большая потеря крови.
– Сколько ей было лет? – спросил Кестер.
– Тридцать четыре года, – ответил Барзиг. – И беременна на четвертом месяце. Застрахована на двадцать тысяч марок.
x x x
Мы сразу же отправились за машиной. Она принадлежала владельцу булочной. Он ехал вечером, был немного пьян и врезался в стену. Но пострадала только его жена; на нем самом не оказалось даже царапины. Мы встретились с ним в гараже, когда готовились выкатывать машину. Некоторое время он молча присматривался к нам; несколько обрюзгший, сутулый, с короткой шеей, он стоял, слегка наклонив голову. У него был нездоровый сероватый цвет лица, как у всех пекарей, и в полумраке он напоминал большого печального мучного червя. Он медленно подошел к нам.
– Когда будет готова? – спросил он.
– Примерно через три недели, – ответил Кестер.
Булочник показал на верх машины:
– Ведь это тоже включено, не правда ли?
– С какой стати? – спросил Отто. – Верх не поврежден.
Булочник сделал нетерпеливый жест:
– Разумеется. Но можно ведь выкроить новый верх. Для вас это достаточно крупный заказ. Я думаю, мы понимаем друг друга.
– Нет, – ответил Кестер.
Он понимал его отлично. Этот субъект хотел бесплатно получить новый верх, за который страховое общество не платило, он собирался включить его в ремонт контрабандой. Некоторое время мы спорили с ним. Он грозил, что добьется, чтобы у нас заказ отняли и передали другой, более сговорчивой мастерской. В конце концов Кестер уступил. Он не пошел бы на это, если бы у нас была работа.
– Ну то-то же. Так бы и сразу, – заметил булочник с кривой ухмылкой. – Я зайду в ближайшие дни, выберу материал. Мне хотелось бы бежевый, предпочитаю нежные краски.
Мы выехали. По пути Ленц обратил внимание на сидение форда. На нем были большие черные пятна.
– Это кровь его покойной жены. А он выторговывал новый верх. «Беж, нежные краски…» Вот это парень! Не удивлюсь, если ему удастся вырвать страховую сумму за двух мертвецов. Ведь жена была беременна.
Кестер пожал плечами:
– Он, вероятно, считает, что одно к другому не имеет отношения.
– Возможно, – сказал Ленц. – Говорят, что бывают люди, которых это даже утешает в горе. Однако нас он накрыл ровно на пятьдесят марок.
x x x
Вскоре после полудня я под благовидным предлогом ушел домой. На пять часов была условлена встреча с Патрицией Хольман, но в мастерской я ничего об этом не сказал. Не то чтобы я собирался скрывать, но мне всё это казалось почему-то весьма невероятным.
Она назначила мне свидание в кафе. Я там никогда не бывал и знал только, что это маленькое и очень элегантное кафе. Ничего не подозревая, зашел я туда и, едва переступив порог, испуганно отшатнулся. Всё помещение было переполнено болтающими женщинами. Я попал в типичную дамскую кондитерскую.
Лишь с трудом удалось мне пробраться к только что освободившемуся столику. Я огляделся, чувствуя себя не в своей тарелке. Кроме меня, было еще только двое мужчин, да и те мне не понравились.
– Кофе, чаю, шоколаду? – спросил кельнер и смахнул салфеткой несколько сладких крошек со стола мне на костюм.
– Большую рюмку коньяку, – потребовал я. Он принес. Но заодно он привел с собой компанию дам, которые искали место, во главе с пожилой особой атлетического сложения, в шляпке с плерезами.
– Вот, прошу, четыре места, – сказал кельнер, указывая на мой стол.
– Стоп! – ответил я. – Стол занят. Ко мне должны прийти.
– Так нельзя, сударь, – возразил кельнер. – В это время у нас не полагается занимать места.
Я поглядел на него. Потом взглянул на атлетическую даму, которая уже подошла вплотную к столу и вцепилась в спинку стула. Увидев ее лицо, я отказался от дальнейшего сопротивления. Даже пушки не смогли бы поколебать эту особу в ее решимости захватить стол.
– Не могли бы вы тогда по крайней мере принести мне еще коньяку? – проворчал я, обращаясь к кельнеру.
– Извольте, сударь. Опять большую порцию?
– Да.
– Слушаюсь. – Он поклонился. – Ведь это стол на шесть персон, сударь, – сказал он извиняющимся тоном.
– Ладно уж, принесите только коньяк. Атлетическая особа, видимо, принадлежала к обществу поборников трезвости. Она так уставилась на мою рюмку, словно это была тухлая рыба. Чтоб позлить ее, я заказал еще один и в упор взглянул на нее. Вся эта история меня внезапно рассмешила. Зачем я забрался сюда? Зачем мне нужна эта девушка? Здесь, в суматохе и гаме, я вообще ее не узнаю. Разозлившись, я проглотил свой коньяк.
– Салют! – раздался голос у меня за спиной. Я вскочил. Она стояла и смеялась:
– А вы уже заблаговременно начинаете? Я поставил на стол рюмку, которую всё еще держал в руке. На меня напало вдруг замешательство. Девушка выглядела совсем по-иному, чем запомнилось мне. В этой толпе раскормленных баб, жующих пирожные, она казалась стройной, молодой амазонкой, прохладной, сияющей, уверенной и недоступной. «У нас с ней не может быть ничего общего», – подумал я и сказал:
– Откуда это вы появились, словно призрак? Ведь я всё время следил за дверью.
Она кивнула куда-то направо:
– Там есть еще один вход. Но я опоздала. Вы уже давно ждете?
– Вовсе нет. Не более двух-трех минут. Я тоже только что пришел.
Компания за моим столом притихла. Я чувствовал оценивающие взгляды четырех матрон на своем затылке.
– Мы останемся здесь? – спросил я.
Девушка быстро оглядела стол. Ее губы дрогнули в улыбке. Она весело взглянула на меня:
– Боюсь, что все кафе одинаковы.
Я покачал головой:
– Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь бар.
– Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня?
– Я знаю один, – ответил я. – И там вполне спокойно. Если вы не возражаете…
– Ну что ж, для разнообразия…
Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду. Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста.
– Итак, пойдем, – сказала она.
Я подозвал кельнера, – Три большие рюмки коньяку! – заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже находившемуся в могиле. – Три марки тридцать.
Девушка обернулась:
– Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп.
– Две я выпил еще вчера.
– Какой лжец! – прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала.
Я повернулся и поклонился:
– Счастливого рождества, сударыня! – и быстро ушел.
– У вас была ссора? – спросила девушка на улице.
– Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам.
– Я тоже, – ответила она.
Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет.
x x x
В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт.
В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал… Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье – то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, всё мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. Всё мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час.
Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку:
– Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул:
– Салют, Робби.
Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.
– Что бы вы хотели выпить? – спросил я девушку.
– Пожалуй, рюмку мартини, – ответила она, – сухого мартини.
– В этом Фред специалист, – заявил я. Фред позволил себе улыбнуться.
– Мне как обычно, – сказал я.
В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра – одна над столиком Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры на них были сделаны из старых географических карт, казалось – это узкие светящиеся ломти мира.
Я был несколько смущен и не знал, с чего начинать разговор. Ведь я вообще не знал эту девушку и, чем дольше глядел на нее, тем более чуждой она мне казалась. Прошло уже много времени с тех пор, как я был вот так вдвоем с женщиной, у меня не было опыта. Я привык общаться с мужчинами. В кафе мне было не по себе, оттого что там слишком шумно, а теперь я внезапно ощутил, что здесь слишком тихо. Из-за этой тишины вокруг каждое слово приобретало особый вес, трудно было говорить непринужденно. Мне захотелось вдруг снова вернуться в кафе.
Фред принес бокалы. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Его вкус напоминал о солнце. В нем было нечто, дающее поддержку. Я выпил бокал и сразу же протянул его Фреду.
– Вам нравится здесь? – спросил я.
Девушка кивнула. – Ведь здесь лучше, чем в кондитерской?
– Я ненавижу кондитерские, – сказала она.
– Так зачем же нужно было встретиться именно там? – спросил я удивленно.
– Не знаю. – Она сняла шапочку. – Просто я ничего другого не придумала.
– Тем лучше, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лавочка становится для нас чем-то вроде родного дома.
Она засмеялась:
– А ведь это, пожалуй, печально?
– Нет, – сказал я. – Это в духе времени. Фред принес мне второй бокал. И рядом с ним он положил на стол зеленую гаванну:
– От господина Гаузера.
Валентин кивнул мне из своего угла и поднял бокал.
– Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, – пробасил он.
Я кивнул ему в ответ и тоже поднял бокал. Он обязательно должен был пить с кем-нибудь. Мне случалось по вечерам замечать, как он выпивал где-нибудь в сельском трактире, обращаясь к луне или к кусту сирени. При этом он вспоминал один из тех дней в окопах, когда особенно тяжело приходилось, и был благодарен за то, что он здесь и может вот так сидеть.
– Это мой друг, – сказал я девушке. – Товарищ по фронту. Он единственный человек из всех, кого я знаю, который сумел из большого несчастья создать для себя маленькое счастье. Он не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто радуется тому, что всё еще жив.
1 2 3 4 5 6 7 8
III
Во вторник утром мы сидели во дворе нашей мастерской и завтракали. Кадилляк был готов. Ленц держал в руках листок бумаги и торжествующе поглядывал на нас. Он числился заведующим отделом рекламы и только что прочел Кестеру и мне текст составленного им объявления о продаже машины. Оно начиналось словами: «Отпуск на юге в роскошном лимузине», – и в общем представляло собой нечто среднее между лирическим стихотворением и гимном.
Мы с Кестером некоторое время помолчали. Нужно было хоть немного прийти в себя после этого водопада цветистой фантазии.
Ленц полагал, что мы сражены.
– Ну, что скажете? В этой штуке есть и поэзия и хватка, не правда ли? – гордо спросил он. – В наш деловой век нужно уметь быть романтиком, в этом весь фокус. Контрасты привлекают.
– Но не тогда, когда речь идет о деньгах, – возразил я.
– Автомобили покупают не для того, чтобы вкладывать деньги, мой мальчик, – пренебрежительно объяснял Готтфрид. – Их покупают, чтобы тратить деньги, и с этою уже начинается романтика, во всяком случае для делового человека. А у большинства людей она на этом и кончается. Как ты полагаешь, Отто?
– Знаешь ли… – начал Кестер осторожно.
– Да что тут много разговаривать! – прервал его я. – С такой рекламой можно продавать путевки на курорт или крем для дам, но не автомобили.
Ленц приготовился возражать.
– Погоди минутку, – продолжал я. – Нас ты, конечно, считаешь придирами, Готтфрид. Поэтому я предлагаю – спросим Юппа. Он – это голос народа.
Юпп, наш единственный служащий, пятнадцатилетний паренек, числился чем-то вроде ученика. Он обслуживал заправочную колонку, приносил нам завтрак и убирал по вечерам. Он был маленького роста, весь усыпан веснушками и отличался самыми большими и оттопыренными ушами, которые я когда-либо видел. Кестер уверял, что если бы Юпп выпал из самолета, то не пострадал бы. С такими ушами он мог бы плавно спланировать и приземлиться. Мы позвали его. Ленц прочитал ему объявление.
– Заинтересовала бы тебя такая машина, Юпп? – спросил Кестер.
– Машина? – спросил Юпп.
Я засмеялся.
– Разумеется, машина, – проворчал Готтфрид. – А что ж, по-твоему, речь идет о лошади?
– А есть ли у нее прямая скорость? А как управляется кулачковый вал? Имеются ли гидравлические тормоза? – осведомился невозмутимый Юпп.
– Баран, ведь это же наш кадилляк! – рявкнул Ленц.
– Не может быть, – возразил Юпп, ухмыляясь во всё лицо.
– Вот тебе, Готтфрид, – сказал Кестер, – вот она, современная романтика.
– Убирайся к своему насосу, Юпп. Проклятое дитя двадцатого века!
Раздраженный Ленц отправился в мастерскую с твердым намерением сохранить весь поэтический пыл своего объявления и подкрепить его лишь некоторыми техническими данными.
x x x
Через несколько минут в воротах неожиданно появился старший инспектор Барзиг. Мы встретили его с величайшим почтением. Он был инженером и экспертом страхового общества «Феникс», очень влиятельным человеком, через которого можно было получать заказы на ремонт. У нас с ним установились отличные отношения. Как инженер он был самим сатаной, и его ни в чем невозможно было провести, но как любитель бабочек он был мягче воска. У него была большая коллекция, и однажды мы подарили ему огромную ночную бабочку, залетевшую в мастерскую. Барзиг даже побледнел от восторга и был чрезвычайно торжествен, когда мы преподнесли ему эту тварь. Оказалось, что это «Мертвая голова», очень редкостный экземпляр, как раз недостававший ему для коллекции. Он никогда не забывал этого и доставал нам заказы на ремонт где только мог. А мы ловили для него каждую козявку, которая только попадалась нам.
– Рюмку вермута, господин Барзиг? – спросил Ленц, уже успевший прийти в себя. – До вечера не пью спиртного, – ответил Барзиг. – Это у меня железный принцип.
– Принципы нужно нарушать, а то какое же от них удовольствие, – заявил Готтфрид и налил ему. – Выпьем за грядущее процветание «Павлиньего глаза» и «Жемчужницы!»
Барзиг колебался недолго.
– Когда вы уж так за меня беретесь, не могу отказаться, – сказал он, принимая стакан. – Но тогда уж чокнемся и за «Воловий глаз». – Он смущенно ухмыльнулся, словно сказал двусмысленность о женщине:
– Видите ли, я недавно открыл новую разновидность со щетинистыми усиками.
– Черт возьми, – сказал Ленц. – Вот здорово! Значит, вы первооткрыватель и ваше имя войдет в историю естествознания!
Мы выпали еще по рюмке в честь щетинистых усиков. Барзиг утер рот:
– А я пришел к вам, с хорошей вестью. Можете отправляться за фордом. Дирекция согласилась поручить вам ремонт.
– Великолепно, – сказал Кестер. – Это нам очень кстати. А как с нашей сметой?
– Тоже утверждена.
– Без сокращений?
Барзиг зажмурил один глаз:
– Сперва господа не очень соглашались, но в конце концов…
– Еще по одной за страховое общество «Феникс»! – воскликнул Ленц, наливая в стаканы.
Барзиг встал и начал прощаться.
– Подумать только, – сказал он, уже уходя. – Дама, которая была в форде, всё же умерла несколько дней тому назад. А ведь у нее лишь порезы были. Вероятно, очень большая потеря крови.
– Сколько ей было лет? – спросил Кестер.
– Тридцать четыре года, – ответил Барзиг. – И беременна на четвертом месяце. Застрахована на двадцать тысяч марок.
x x x
Мы сразу же отправились за машиной. Она принадлежала владельцу булочной. Он ехал вечером, был немного пьян и врезался в стену. Но пострадала только его жена; на нем самом не оказалось даже царапины. Мы встретились с ним в гараже, когда готовились выкатывать машину. Некоторое время он молча присматривался к нам; несколько обрюзгший, сутулый, с короткой шеей, он стоял, слегка наклонив голову. У него был нездоровый сероватый цвет лица, как у всех пекарей, и в полумраке он напоминал большого печального мучного червя. Он медленно подошел к нам.
– Когда будет готова? – спросил он.
– Примерно через три недели, – ответил Кестер.
Булочник показал на верх машины:
– Ведь это тоже включено, не правда ли?
– С какой стати? – спросил Отто. – Верх не поврежден.
Булочник сделал нетерпеливый жест:
– Разумеется. Но можно ведь выкроить новый верх. Для вас это достаточно крупный заказ. Я думаю, мы понимаем друг друга.
– Нет, – ответил Кестер.
Он понимал его отлично. Этот субъект хотел бесплатно получить новый верх, за который страховое общество не платило, он собирался включить его в ремонт контрабандой. Некоторое время мы спорили с ним. Он грозил, что добьется, чтобы у нас заказ отняли и передали другой, более сговорчивой мастерской. В конце концов Кестер уступил. Он не пошел бы на это, если бы у нас была работа.
– Ну то-то же. Так бы и сразу, – заметил булочник с кривой ухмылкой. – Я зайду в ближайшие дни, выберу материал. Мне хотелось бы бежевый, предпочитаю нежные краски.
Мы выехали. По пути Ленц обратил внимание на сидение форда. На нем были большие черные пятна.
– Это кровь его покойной жены. А он выторговывал новый верх. «Беж, нежные краски…» Вот это парень! Не удивлюсь, если ему удастся вырвать страховую сумму за двух мертвецов. Ведь жена была беременна.
Кестер пожал плечами:
– Он, вероятно, считает, что одно к другому не имеет отношения.
– Возможно, – сказал Ленц. – Говорят, что бывают люди, которых это даже утешает в горе. Однако нас он накрыл ровно на пятьдесят марок.
x x x
Вскоре после полудня я под благовидным предлогом ушел домой. На пять часов была условлена встреча с Патрицией Хольман, но в мастерской я ничего об этом не сказал. Не то чтобы я собирался скрывать, но мне всё это казалось почему-то весьма невероятным.
Она назначила мне свидание в кафе. Я там никогда не бывал и знал только, что это маленькое и очень элегантное кафе. Ничего не подозревая, зашел я туда и, едва переступив порог, испуганно отшатнулся. Всё помещение было переполнено болтающими женщинами. Я попал в типичную дамскую кондитерскую.
Лишь с трудом удалось мне пробраться к только что освободившемуся столику. Я огляделся, чувствуя себя не в своей тарелке. Кроме меня, было еще только двое мужчин, да и те мне не понравились.
– Кофе, чаю, шоколаду? – спросил кельнер и смахнул салфеткой несколько сладких крошек со стола мне на костюм.
– Большую рюмку коньяку, – потребовал я. Он принес. Но заодно он привел с собой компанию дам, которые искали место, во главе с пожилой особой атлетического сложения, в шляпке с плерезами.
– Вот, прошу, четыре места, – сказал кельнер, указывая на мой стол.
– Стоп! – ответил я. – Стол занят. Ко мне должны прийти.
– Так нельзя, сударь, – возразил кельнер. – В это время у нас не полагается занимать места.
Я поглядел на него. Потом взглянул на атлетическую даму, которая уже подошла вплотную к столу и вцепилась в спинку стула. Увидев ее лицо, я отказался от дальнейшего сопротивления. Даже пушки не смогли бы поколебать эту особу в ее решимости захватить стол.
– Не могли бы вы тогда по крайней мере принести мне еще коньяку? – проворчал я, обращаясь к кельнеру.
– Извольте, сударь. Опять большую порцию?
– Да.
– Слушаюсь. – Он поклонился. – Ведь это стол на шесть персон, сударь, – сказал он извиняющимся тоном.
– Ладно уж, принесите только коньяк. Атлетическая особа, видимо, принадлежала к обществу поборников трезвости. Она так уставилась на мою рюмку, словно это была тухлая рыба. Чтоб позлить ее, я заказал еще один и в упор взглянул на нее. Вся эта история меня внезапно рассмешила. Зачем я забрался сюда? Зачем мне нужна эта девушка? Здесь, в суматохе и гаме, я вообще ее не узнаю. Разозлившись, я проглотил свой коньяк.
– Салют! – раздался голос у меня за спиной. Я вскочил. Она стояла и смеялась:
– А вы уже заблаговременно начинаете? Я поставил на стол рюмку, которую всё еще держал в руке. На меня напало вдруг замешательство. Девушка выглядела совсем по-иному, чем запомнилось мне. В этой толпе раскормленных баб, жующих пирожные, она казалась стройной, молодой амазонкой, прохладной, сияющей, уверенной и недоступной. «У нас с ней не может быть ничего общего», – подумал я и сказал:
– Откуда это вы появились, словно призрак? Ведь я всё время следил за дверью.
Она кивнула куда-то направо:
– Там есть еще один вход. Но я опоздала. Вы уже давно ждете?
– Вовсе нет. Не более двух-трех минут. Я тоже только что пришел.
Компания за моим столом притихла. Я чувствовал оценивающие взгляды четырех матрон на своем затылке.
– Мы останемся здесь? – спросил я.
Девушка быстро оглядела стол. Ее губы дрогнули в улыбке. Она весело взглянула на меня:
– Боюсь, что все кафе одинаковы.
Я покачал головой:
– Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь бар.
– Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня?
– Я знаю один, – ответил я. – И там вполне спокойно. Если вы не возражаете…
– Ну что ж, для разнообразия…
Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду. Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста.
– Итак, пойдем, – сказала она.
Я подозвал кельнера, – Три большие рюмки коньяку! – заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже находившемуся в могиле. – Три марки тридцать.
Девушка обернулась:
– Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп.
– Две я выпил еще вчера.
– Какой лжец! – прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала.
Я повернулся и поклонился:
– Счастливого рождества, сударыня! – и быстро ушел.
– У вас была ссора? – спросила девушка на улице.
– Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам.
– Я тоже, – ответила она.
Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет.
x x x
В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт.
В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал… Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье – то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, всё мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. Всё мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час.
Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку:
– Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул:
– Салют, Робби.
Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.
– Что бы вы хотели выпить? – спросил я девушку.
– Пожалуй, рюмку мартини, – ответила она, – сухого мартини.
– В этом Фред специалист, – заявил я. Фред позволил себе улыбнуться.
– Мне как обычно, – сказал я.
В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра – одна над столиком Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры на них были сделаны из старых географических карт, казалось – это узкие светящиеся ломти мира.
Я был несколько смущен и не знал, с чего начинать разговор. Ведь я вообще не знал эту девушку и, чем дольше глядел на нее, тем более чуждой она мне казалась. Прошло уже много времени с тех пор, как я был вот так вдвоем с женщиной, у меня не было опыта. Я привык общаться с мужчинами. В кафе мне было не по себе, оттого что там слишком шумно, а теперь я внезапно ощутил, что здесь слишком тихо. Из-за этой тишины вокруг каждое слово приобретало особый вес, трудно было говорить непринужденно. Мне захотелось вдруг снова вернуться в кафе.
Фред принес бокалы. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Его вкус напоминал о солнце. В нем было нечто, дающее поддержку. Я выпил бокал и сразу же протянул его Фреду.
– Вам нравится здесь? – спросил я.
Девушка кивнула. – Ведь здесь лучше, чем в кондитерской?
– Я ненавижу кондитерские, – сказала она.
– Так зачем же нужно было встретиться именно там? – спросил я удивленно.
– Не знаю. – Она сняла шапочку. – Просто я ничего другого не придумала.
– Тем лучше, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лавочка становится для нас чем-то вроде родного дома.
Она засмеялась:
– А ведь это, пожалуй, печально?
– Нет, – сказал я. – Это в духе времени. Фред принес мне второй бокал. И рядом с ним он положил на стол зеленую гаванну:
– От господина Гаузера.
Валентин кивнул мне из своего угла и поднял бокал.
– Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, – пробасил он.
Я кивнул ему в ответ и тоже поднял бокал. Он обязательно должен был пить с кем-нибудь. Мне случалось по вечерам замечать, как он выпивал где-нибудь в сельском трактире, обращаясь к луне или к кусту сирени. При этом он вспоминал один из тех дней в окопах, когда особенно тяжело приходилось, и был благодарен за то, что он здесь и может вот так сидеть.
– Это мой друг, – сказал я девушке. – Товарищ по фронту. Он единственный человек из всех, кого я знаю, который сумел из большого несчастья создать для себя маленькое счастье. Он не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто радуется тому, что всё еще жив.
1 2 3 4 5 6 7 8