У нее черные, явно крашеные волосы, на лице толстый слой косметики, она в шубе из ламы и в пестром шерстяном платке. Чем-то она мне знакома, эта женщина, но чем именно, никак не могу понять. Наконец она сама объясняет:
– Я мать Лизы. – И, не дожидаясь моей реакции, добавляет: – Вы ее приятель, верно?
– Мы тут все ее приятели, – уклончиво отвечаю я.
– Но она живет у вас.
– Да, если иметь в виду один и тот же этаж. В действительности она живет при своем отце.
– Ее отец меня не интересует, – заявляет женщина. – Я хочу поговорить с вами.
И эта тоже. Не понимаю, почему все, кто имеет отношение к Лизе, непременно лезут ко мне.
Я провожаю ее в гостиную, надеясь, что суровый климат этого помещения будет способствовать краткости разговора.
– Может, тут не слишком удобно? – спрашивает посетительница, озираясь.
– Напротив, очень удобно.
Окинув скептическим взглядом все четыре двери, женщина все-таки садится в кресло, не подозревая, что это кресло ее бывшего супруга, а я занимаю место Несси.
– Лиза, наверное, говорила вам обо мне…
– Говорила, что у нее есть мать, больше ничего.
Гостья и это воспринимает скептически. Как бы для того, чтобы выиграть время, она медленно расстегивает шубу, а потом вдруг говорит с доверительными нотками в голосе:
– Если бы вы только знали, сколько забот мне доставляет этот ребенок!…
Ребенок? Ну конечно, – раз мать так молода.
Молодая мать снимает платок, аккуратно складывает его и начинает несколько сбивчиво, не скупясь па вводные предложения, знакомить меня со своими проблемами, связанными с трудным характером этого, в общем, доброго, но страшно упрямого, странного, непрактичного существа – ее дочери.
Я терпеливо слушаю, но сам бросаю взгляд на часы: надо же мне и в редакцию наконец попасть!
– Очень вам сочувствую, – говорю я. – Мне только непонятно, чего вы хотите от меня.
– Чтобы вы ее вразумили! Объясните ей, что она должна вернуться домой.
– А если она предпочитает жить при отце…
– Какой он ей отец? Он и не вспоминал о ней столько времени. А теперь, в старости, когда ему нужна прислуга, сиделка…
«Почему бы вам не обсудить эти вопросы с ее женихом?» – не терпится мне сказать, но я вовремя спохватываюсь: этак недолго и выдать Лизу. Заявится мамаша к Илиеву и выложит ему все Лизины тайны. Может, и пустяковые – например, историю с какой-то там семейной драгоценностью или связи с разными там отпетыми типами, – но все же тайны.
– Я поговорю с вашей дочерью.
– Поговорите, серьезно поговорите, – наставляет меня мать. – Вас-то она послушается. Вы как-никак ее приятель…
Вечером Лиза возвращается. Как всегда в подобных случаях, настроение у нее подавленное.
– Я плохая мать, Тони, – говорит она, оставляя в чулане пальто и сумочку.
– Да, вы мне кстати напомнили, – бормочу я. – Тут недавно была другая плохая мать – ваша.
И коротко излагаю смысл разговора.
– Да как она посмела! – гневно восклицает Лиза. – Я видеть ее не желаю.
– Мне нанесли еще один визит, – продолжаю я свою информацию. – Заходил ваш жених, предлагал поменяться комнатами.
– Как это – поменяться?
Приходится выкладывать все. Лиза снова взрывается:
– Ну и нахал! Делать подобные предложения без моего согласия!
– Погодите, – говорю. – В его предложении нет ничего такого…
– Считайте, Тони, что этого разговора не было. Я сама с ним поговорю.
– Ни в коем случае! – предупреждаю я. – Это был мужской разговор.
– Мужской!… – ворчит она. – Не будь у меня ребенка…
– Ну-ну! – подбадриваю я ее. – Жизнь не так уж плоха. И Владо тоже не так уж плох.
– Я не говорю, что он плох. Вначале все неплохие. Только ничего это не меняет…
– Почему же?
– Вы не поймете…
– А когда вы поняли, что люди неплохие? Когда тог тип, вместо того чтоб помочь вам поступить в институт, затащил вас к себе в постель? Или несколько позже, когда Миланов вас вышвырнул? Или еще позже, когда Лазарь вас ограбил? Или в тот вечер, когда…
– Да это все внешнее, наносное, это всего-навсего защитная оболочка. А доброе начало заложено в каждом из нас.
– Если вы подразумеваете инстинкты…
– Инстинкты? При чем тут они? Инстинкты – в брюхе. И ниже. А здесь – другое! – объясняет она, приложив руку к груди.
– Да, но вы упускаете из виду самый верхний этаж, а именно от него все беды, – говорю я, постукивая себя по лбу.
– Да ну? – Лиза качает головой. – Зависит от того, с чем ваш верхний этаж больше связан – с сердцем или со всем тем, что пониже. Но сердце есть у каждого, Тони, и каждому слышен его голос.
– Вы говорите точь-в-точь как один мой приятель.
– Какой приятель?
– Один мой покойный друг.
Своими наивными рассуждениями она и в самом деле напоминает мне Петко, в частности, один давний разговор с ним, когда, не помню уже по какому поводу, я сказал ему, что не знаю, как мне поступить.
– Человек всегда знает, как ему поступить, – спокойно возразил Петко.
– Какой человек? Ты или я?
– И ты, и я. Разве вот тут ничто тебе не подсказывает: сделай так или не смей так делать?…
Да-да, внутренний голос. Прислушивайся к своему внутреннему голосу, и все будет в порядке.
– «Все» – слишком сильно сказано, – возразил Петко. – Я чаще всего совершаю промах, когда прислушиваюсь к своему внутреннему голосу. Он правдив, но непрактичен.
– Тогда зачем же к нему прислушиваться?
– Прислушивайся, если хочешь. Дело твое. Если уж совершать промах, то хоть небольшой. Мы ведь заботимся о том, какое впечатление производим на окружающих. Но человека не всегда окружают люди, в конце концов он остается наедине с самим собой. И плохи твои дела, если внутренний голос начнет тебя распекать.
Велика важность. Можно заставить его замолчать.
Да. Ты хватаешь его за горло и душишь. Потом снова и снова, пока он не смолкнет навсегда. Вот это и будет настоящее самоубийство.
А если выброситься с шестого этажа, как это называется?
Те, кто совершает настоящее самоубийство, из окон не выбрасываются. Скоты на такое не способны.
Выходит, самоубийцы живут в добром здравии, как ни в чем не бывало…
И обычно прекрасно себя чувствуют.
Даже когда остаются наедине с собой?
Да как же они могут быть наедине с собой, когда они себя убили? В лучшем случае они могут быть наедине с собственным желудком. Или еще с кое-какими органами.
Да, вот тебе и внутренний голос.
Интересно, что доводы добросердечных по большей части идут изнутри, они бездоказательны, тогда как мизантроп оперирует очевидными фактами и грубыми примерами. Однако спорить с добросердечными бессмысленно. Так что вместо того я спрашиваю у Лизы:
– Вы говорили со своим родственником?
– Конечно. Я ему рассказала, с какими трудностями вы столкнулись и как собираетесь довести дело до конца.
Могу себе представить, каких глупостей она там нагородила.
– Вы, Тони, даже не представляете, как люди на вас рассчитывают.
Остается выяснить, на кого же рассчитывать мне. Пока что главным образом на собственные ноги. В последние дни я обошел ведомства, так или иначе связанные с пресловутыми трубами, и заручился всеми возможными справками. Не могу сказать, что меня встречают с распростертыми объятиями, но на мои вопросы все же отвечают. Обращался во все инстанции, за исключением одной, назовем ее Учреждением. Стоит связаться с такой высокой инстанцией, неприятностей не оберешься.
Как говорит Петко: «А ты читал Кафку?»

Кафку я не читал. И при всей своей наивности отправляюсь к секретарю, осуществляющему связь с печатью. Служащий внимательно слушает, что-то помечая в своей записной книжке, и, прощаясь, заверяет меня, что на поставленные вопросы мы получим письменный ответ.
Однако ответ не приходит, по крайней мере в последующий десяток дней. И так как Главный нажимает, я должен снова заглянуть к секретарю, осуществляющему связь с печатью. Только сегодня он кажется совершенно необщительным, и я решаю обратиться к его начальнику.
Секретарша – довольно милая девушка, но, вероятно, мила она только с начальством. А со мной это маленький айсберг. Отбеленные волосы и неприветливый взгляд. И все же, узнав, что я журналист, айсберг выслушивает, что меня сюда привело, и идет докладывать.
– Он очень сожалеет, но принять вас сейчас не может, – сообщает девушка минуту спустя. – А письмо мы вам пошлем в ближайшие дни.
Наконец письмо приходит. Оно составлено в лучших традициях канцелярского крючкотворства, настолько гладко – не за что зацепиться. Совершенно пустое, оно надежно держится на каркасе соответствующих распоряжений, постановлений, производственных программ, нормативов, коррективов, спецификаций и прочее и прочее. Наболевший вопрос оставлен без ответа. Зато строго соблюдена бюрократическая традиция – не заметно ни малейшего нарушения бумажного ритуала.
И все же вопрос остается открытым, деваться некуда, кому-то я должен его задать. И конечно же, не автору полученного письма – его сочинил вышеупомянутый секретарь. И вот я снова в приемной у его начальника.
– И не надейтесь, что он вас примет, – заявляет айсберг, едва завидев меня. – У него совещание.
– Я могу подождать.
– Сегодня исключается, я вам уже сказала.
– В таком случае спросите, когда он сможет меня принять.
– Сейчас я не смею его беспокоить.
– А когда посмеете?
– Приходите к концу дня.
Иду под вечер и убеждаюсь, что никаких перемен в старинном обряде проволочек не наступило. Все идет как заведено.
– Сегодня он не сможет вас принять.
– А завтра?
– И завтра тоже.
– Но когда-то он все-таки должен меня принять?
– Приходите в приемный день. В пятницу после обеда.
Иду в пятницу после обеда, притом пораньше, чтобы опередить других посетителей. Мой расчет оправдался – в приемной только белобрысый айсберг.
– Вам придется подождать, – холодно уведомляет он меня. – Он еще не пришел.
– Так-то соблюдаются приемные дни? – спрашиваю я, лишь бы не молчать.
– Можете и об этом написать в газете, – вставляет секретарша.
– Прекрасная идея, – киваю я. – Непременно воспользуюсь вашим советом.
– Вы что, шутите? – сверлит она меня неприязненным взглядом. – Он дает обед иностранной делегации. Или вы вообразили, что он только вашим делом занят?
Довод серьезный и хорошо мне запомнился, поскольку я его слышу пять раз подряд – по мере того как с неравными интервалами являются еще пять посетителей. Ничтожное количество, если иметь в виду приемный день. Вероятно, гостеприимство начальника приобрело широкую известность.
Так вот мы и сидим вшестером в теплой компании айсберга, который замыкает собой несчастливое число – семь. В довершение всего айсберг не разрешает курить. Я единственный курю в этой компании, и то лишь мысленно. Когда куришь мысленно, это избавляет от необходимости пользоваться пепельницей и от соблазна мысленно ругаться. Как говорил Петко, если, препираясь с противником, ты начал трепать себе нервы, значит, противник уже взял верх. Лично я немного упростил эту аксиому: зачем злиться самому, если можно позлить другого. Так что я сижу тихо-мирно, мысленно курю в жду, что будет дальше.
За час до конца рабочего дня является Неуловимый. Он немного не такой, каким я себе его представлял, но это только внешнее впечатление. В общем, он не кажется ни деспотичным, ни высокомерным, его, скорее, можно отнести к другому типу – вежливых и холодно-безучастных. Начальник даже благоволил кивнуть в неопределенном направлении, как бы говоря: вот вам мое приветствие, поделите его между собой, как сочтете нужным. Затем исчез в кабинете в сопровождении секретарши. Айсберг остается там целую вечность, потом возвращается и приглашает одного из шестерки. Не меня.
– Я пришел первым, – кротко напоминаю я секретарше.
– Товарищи записались раньше пас.
– А почему же вы не записали меня тогда, пять дней назад?
– Товарищи записались раньше, – стоит на своем айсберг.
– Ладно, – уступаю я. – Но все же попытайтесь объяснить своему шефу, что на сей раз я буду ждать до конца.
Секретарша не считает нужным отвечать, однако в какой-то момент находит повод прошмыгнуть в кабинет начальства. Впрочем, от этого мое ожидание не становится более коротким. Лишь после того как всех пятерых одного за другим удалось выпроводить, наступает и моя очередь. Для пущей ясности необходимо отметить, что, когда я получаю наконец разрешение войти в святая святых, рабочее время истекло.
Вопреки моим ожиданиям начальник вежлив, принимает меня с холодной учтивостью.
– Чем могу быть полезным?
Я объясняю.
– Мы вам направили письмо. Зачем же мы составляли это письмо, если вы снова обращаетесь к нам по тому же делу?
– Вы, должно быть, не обратили внимания, что в письме не дано ответа на наш вопрос.
– Не могу допустить, – сухо отвечает начальник. – Разумеется, я не писал его собственноручно, но не могу допустить…
– Чего тут допускать? Письмо при мне.
– Ладно, не будем спорить, – бросает все так же сухо начальство. – Приходите завтра к секретарю и с ним все выясните.
– Я был у него. И если жду вас целую неделю, то не для того, чтобы вы снова отослали меня туда.
Он смотрит на меня несколько озадаченно, словно не ожидал подобной дерзости.
– Видите ли, какая вещь, – говорю я. – Пусть вам не кажется, что для меня такое большое счастье проводить время в обществе вашей секретарши или что я так уж дорожу вашим ответом. Для редакции все уже достаточно ясно и без ваших пояснений. Я просто соблюдаю порядок, чтобы завтра, когда я дам в газете материал против вас, вы не смогли возразить, что я к вам не обращался.
У меня такое чувство, что словечки «против вас» довольно-таки неприятно кольнули его слух. Он беспокойно ерзает на стуле и посматривает на миниатюрное устройство, которое я с небрежным видом держу в руке.
– Вы и магнитофоном запаслись…
– Это в наших общих интересах, – объясняю я. – Чтобы никто не мог сказать, будто я что-то исказил в ваших высказываниях.
– Но я не готов делать заявление перед микрофоном, – произносит начальник уже с ноткой беспокойства. – Я должен иметь под рукой справки, документы…
– Какое заявление? Это обычная запись служебного разговора. Простая формальность.
– Формальность? Да вам ничего не стоит и по радио это пустить, кто вас знает. Я, дорогой мой, говорю не только от своего имени, и мне приходится помнить, что слово не воробей…
– Я не могу настаивать. Как хотите. Но к вашему секретарю я больше не пойду.
– Ладно, не ходите. Мы вам ответим письменно. Если вам хочется, чтобы лично я вам ответил, вы получите мой ответ.
В свое время, когда, оставшись в одиночестве, я проводил над собой клинические наблюдения – с целью диагностики, конечно, – я убедился: главный мой недостаток в том, что я не способен ненавидеть. Словом, известное житейское правило: «Любить так же сильно, как и ненавидеть» Строка из стихотворения Христо Ботева «Моей первой любви». – Прим. переводчика.

– ко мне совершенно неприменимо, в особенности во второй своей части. Я не испытываю ненависти даже в том случае, когда нежданно-негаданно получаю удар в спину. Я стараюсь только понять причину случившегося. А в данном случае причина состоит в том, что я сам лезу, куда меня не просят, вторгаюсь к этим людям, которые коротают свои дни, словно раковые больные. Больные, нет ли, но им все равно не позавидуешь, а раз так, то как же можно испытывать к ним ненависть? И вот мне кажется, что, если бы я был способен ненавидеть, я бы, скорее, возненавидел такого вот, как этот, который только что проводил меня с холодной вежливостью и который понятия не имеет, что это такое – быть в отчаянном положении, так как он с молодых лет научился наделено парить в небесах, может быть, не настолько, чтобы достичь высочайших вершин, но все же достаточно высоко, в чистых слоях атмосферы, на уровне служебного кабинета с персидскими коврами, имея в своем распоряжении «мерседес», штат сотрудников, которые отлично владеют полным регистром канцелярского витийства, чтобы оградить его от возможных аварий. Так что аварий нет, а если и случаются, ничего не стоит сделать вид, что их не было, все идет хорошо, и вверенная ему административная машина плодит главным образом никому не нужные циркуляры да вечную неразбериху, зато он уверенно парит в верхних слоях атмосферы – может, ему и не достичь высочайших вершин, хотя они не дают ему спать, но и на дне оказаться он тоже не рискует, несмотря на то, что именно там ему место. Да, такого я бы с удовольствием возненавидел, будь у меня способность к сильным чувствам.
«Вы получите мой ответ», – выказал холодное великодушие наш «летчик». Однако ответ не приходит. Приходит Ганев, один из тех знакомых, которых ты с трудом узнаешь и не можешь припомнить, когда и где ты с ним познакомился.
– Надо поговорить, – таинственно изрекает он. – Очень важно.
И тащит меня в «Болгарию». Мы располагаемся у витрины с видом на зимний бульвар, по которому стелется поземка, и это мне напоминает те времена, когда здесь, в этом кафе, может быть, за этим же столиком, мы вдвоем с Петко обдумывали очередной сценарий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45