Фермы вдали -- такие маленькие, что их едва можно различить.
Земля начинает раскрываться.
Не существует какого-то места или четкой линии, где Центральные
Равнины заканчиваются, а Великие -- начинаются. Смена постепенная -- как
сейчас, она застает врасплох. Будто выходишь в открытое море из
какой-нибудь щелистой гавани, замечаешь, что накат волн стал больше,
оглядываешься -- а земли уже не видать. Деревьев здесь меньше, и внезапно я
понимаю: они больше не местные, их сюда привезли и высадили вокруг домов
для защиты от ветра. Там же, где их не сажали, ни подлеска, ни неподросшего
молодняка нет -- одна трава, иногда дикие цветы и сорняки, но в основном --
трава. Начинаются луга. Мы в прериях.
У меня предчувствие, что никто из нас полностью нэ представляет,
какими будут четыре июльских дня в этих прериях. Когда вспоминаешь
автомобильные поездки через них, то в памяти всплывают всегда одна
плоскость и огромная пустота, насколько хватает глаз, крайняя монотонность
и скука, -- а ты все едешь, за часом час, никуда не приезжая и не зная,
сколько это еще будет продолжаться: без единого поворота, безо всяких
перемен на поверхности, простирающейся до самого горизонта.
Джона беспокоило, что Сильвия может быть не готова к таким
неудобствам, и он сначала хотел, чтобы она добралась до Биллингса, Монтана,
самолетом, но мы с Сильвией отговорили его. Я доказывал, что физический
дискомфорт важен только когда не то настроение. Тогда только
пристегиваешься к тому, что доставляет неудобство, и именно его называешь
причиной. Но если настроение -- в порядке, то физический дискомфорт почти
ничего не означает. А раздумывая о настроениях и чувствах Сильвии, я не
замечал, чтобы она жаловалась.
К тому же, добравшись до Скалистых Гор самолетом, видишь их только в
одном контексте -- как милый пейзаж. А провести много дней в трудном пути
через прерии -- значит увидеть их совершенно по-другому: как цель, как
землю обетованную. Если бы Джон, я и Крис приехали с таким чувством, а
Сильвия -- считая их "миленькими" и "приятными", то между нами возникло бы
больше дисгармонии, чем из-за жары и монотонности Дакот. И в любом случае
мне нравится с нею болтать, поэтому я думаю и о себе тоже.
Когда я смотрю на эти поля, мысленно я говорю ей: "Видишь?..
Видишь?.." -- и мне кажется, что она видит. Я надеюсь, что потом как-нибудь
она увидит и почувствует в этих прериях что-то такое, о чем я уже перестал
рассказывать другим: то, что здесь существует, поскольку нет чего-то
другого, и что только благодаря этому можно заметить. Иногда, кажется, ее
очень подавляет монотонность и скука городской жизни, так что я думаю:
может быть, в этой бесконечной траве и ветре она увидит то, что иногда
приходит, когда монотонность и скуку принимаешь. Это есть здесь, но у меня
нет для него названия.
Вот на горизонте я вижу то, чего, наверное, пока не видят остальные.
Далеко к юго-западу (можно разглядеть только с вершины этого холма) у неба
появляется темный краешек. Идет гроза. Может, именно это и беспокоило меня.
Намеренно выпихивалось из головы, но все время осознавалось: с такой
духотой и ветром гроза более чем вероятна. Плохо, что в первый день, но,
как я уже сказал, на мотоцикле ты -- внутри самого действия, а не просто
наблюдаешь за ним. А грозы -- его часть вне всякого сомнения.
Если гроза заденет краешком или налетит прерывистыми шквалами, то
можно попытаться проскочить. Однако сейчас все по-другому. Тот длинный
темный мазок безо всяких перистых облаков перед ним -- холодный фронт.
Холодные фронты свирепы, а когда идут с юго-запада -- свирепы вдвойне.
Часто они несут с собой торнадо. Когда они приходят, лучше всего просто
спрятаться и переждать. Они непродолжительны, а в послегрозовой прохладе
ехать приятнее.
Хуже всего -- фронты теплые. Дожди могут идти целыми днями. Помню, мы
с Крисом ехали в Канаду несколько лет назад; проехали что-то около 130 миль
и попали в теплый фронт, о котором нас много что предупреждало, но мы так
ничего и не поняли. Все пережитое было каким-то тупым и грустным.
Мы ехали на маленьком мотоцикле в шесть с половиной лошадиных сил,
перегруженные багажом и не слишком обремененные здравым смыслом. Он мог
выдавать всего около 45 миль в час при умеренном встречном ветре. Отнюдь не
для туризма. В первый вечер мы доехали до большого озера в Северных Лесах и
разбили палатку под проливным дождем, шедшим всю ночь. Я забыл окопать
палатку, и около двух ночи к нам ворвался поток воды и насквозь промочил
оба спальника. Наутро мы встали мокрыми, подавленными и невыспавшимися, но
я подумал, что если мы просто поедем дальше, дождь через некоторое время
сдастся и перестанет. Дудки. К десяти утра небо потемнело так, что все
машины зажгли фары. Тут-то все и началось.
На нас были пончо, служившие прошлой ночью палаткой. Теперь они
распахнулись, как паруса, и тормозили нас до З0 миль в час. Вода заливала
дорогу на два дюйма. Вокруг сверкали молнии. Я помню изумленное лицо
женщины за стеклом встречной машины: что, ради всего святого, мы делаем на
мотоцикле в такую погоду? Уверен, я не смог бы ей ответить.
Скорость упала до двадцати пяти, потом до двадцати. Затем мотоцикл
стал давать осечки, кашлять, стрелять и дребезжать, пока, наконец, еле-еле
тащась на 5-6 милях в час, мы не нашли старую полузабытую бензоколонку
возле лесосеки и не припарковались.
В то время я, как и Джон, не придавал особого значения уходу за
мотоциклом. Помню, держа пончо над головой, чтобы прикрыть бензобак, я
покачал мотоцикл между ног. Бензин, вроде, плескался. Я посмотрел на свечи
и посмотрел на иглы, посмотрел на карбюратор и стал качать ножной стартер,
пока не выдохся.
Мы зашли на бензоколонку, оказавшуюся, к тому же, гибридом пивной и
ресторана, и съели по пережаренному стейку. Потом я снова вышел и попытался
завестись. Крис продолжал задавать дурацкие вопросы, что меня уже начинало
злить, поскольку он не видел, насколько все серьезно. Наконец, я понял, что
все бестолку, сдался, и моя злость на него прошла. Как можно бережнее я
объяснил ему, что все кончилось. В этот отпуск мы никуда на мотоцикле не
едем. Крис стал предлагать, например, проверить бензин, что я уже сделал,
или поискать механика. Но механиков там никаких не было. Только остатки
сосен, кусты и дождь.
Я сидел с ним в траве на обочине дороги, разгромленный, уставившись в
деревья и кустарник. Я терпеливо ответил на все его вопросы, и чем дальше,
тем реже и реже он их задавал. И когда Крис, наконец, понял, что наше
путешествие действительно завершилось, он заплакал. Ему было лет восемь
тогда, наверное.
Мы добрались до нашего города автостопом, взяли напрокат трейлер,
прицепили к машине, приехали и забрали мотоцикл, доставили его обратно и
начали все снова -- уже на машине. Но это было уже не так. Много радости
нам это не принесло.
Через две недели после того, как отпуск закончился, как-то вечером
после работы я снял карбюратор посмотреть, что же все-таки произошло, но
найти ничего не смог. Чтобы снять грязь, прежде чем поставить его на место,
я повернул вентиль бензобака, выпустить немного горючего. Ничего не
вылилось. В баке было пусто. Я не верил своим глазам. Я до сих пор едва
могу в это поверить.
Я сотни раз мысленно пинал себя за эту глупость и наверное никогда не
оправлюсь от этого по-настоящему. Очевидно, плескалось горючее в запасном
баке, который я так и не использовал. Я не проверил тщательно, поскольку
допустил, что двигатель не работал из-за дождя. Тогда я не понимал еще,
насколько глупы такие скороспелые допущения. Теперь мы сидим на машине в
двадцать восемь лошадей, и к уходу за ней я отношусь очень серьезно.
Внезапно Джон обгоняет меня, ладонь повернута вниз, что означает
остановку. Мы сбавляем скорость и ищем, где съехать на обочину. Край
бетонки сильно выступает, гравий совсем не утрамбован, и мне такой маневр
совершенно не нравится.
Крис спрашивает:
-- Зачем мы остановились?
-- Мне кажется, мы пропустили поворот, -- говорит Джон.
Я оборачиваюсь и ничего не вижу:
-- Я не видел никаких указателей.
Джон качает головой:
-- Здоровый, как амбарные ворота.
-- Да?
Они с Сильвией кивают.
Джон наклоняется, всматривается в мою карту и показывает, где был
поворот, потом -- на виадук после него.
-- Мы уже проехали виадук.
Я вижу, что он прав. М-да.
-- Вперед или назад? -- спрашиваю я.
Он думает.
-- Думаю, нет резона возвращаться. Хорошо, поехали вперед. Так или
иначе, доедем.
И вот теперь, пристраиваясь им в хвост, я думаю: с чего бы это? Я едва
заметил перекресток с трассой. А до этого забыл сказать им про грозу.
Как-то выбивает из колеи.
Край грозового облака вырос, оно движется не так быстро, как я
рассчитывал. Не очень хорошо. Когда тучи быстро надвигаются, они быстро и
проходят. Когда они подкрадываются медленно -- как сейчас, -- можно
прилично застрять.
Зубами стаскиваю перчатку, наклоняюсь и щупаю алюминиевый бок
двигателя. С температурой все в порядке. Слишком тепло, чтоб держать руку
долго, но не обожжешься. Ничего страшного.
У двигателей с воздушным охлаждением, как этот, от перегрева может
случиться "припадок". У этой машины был один такой... нет, три. Время от
времени я его проверяю, как проверял бы пациента с сердечным приступом,
если даже он, кажется, уже поправился.
Во время припадка поршни расширяются от перегрева, становятся слишком
велики для стенок цилиндров, застревают в них, иногда вплавляются, замыкают
двигатель и заднее колесо и бросают мотоцикл юзом. Когда так случилось в
первый раз, голову мне закинуло дальше переднего колеса, а мой пассажир
оказался почти верхом на мне. При тридцати двигатель опять расклинило, и он
заработал нормально, но я съехал с дороги и остановился посмотреть, что
произошло. Пассажир мой только и мог сказать: "А это ты для чего сделал?"
Я пожал плечами, поскольку недоумевал так же, как и он, и просто
таращился на мотоцикл, а машины мчались мимо. Мотор так раскалился, что
воздух вокруг него дрожал, и мы ощущали жар. Когда я коснулся его мокрым
пальцем, он зашипел, как горячий утюг, и мы медленно поехали домой. Звук у
мотора изменился: хлопки, означавшие, что поршни не соответствуют
цилиндрам, и тут нужен буксир.
Я отвез его в мастерскую, ибо не думал, что с ним произошло что-то
достаточно серьезное, чтобы оправдать меня, если я влезу туда
самостоятельно: придется изучать все эти сложные детали, может даже
заказывать запчасти и специальные инструменты, все это займет кучу времени,
хотя можно сделать так, чтобы мотоциклом занялся кто-то другой и сделал все
побыстрее, -- типа того, как к этому относился Джон.
Мастерская отличалась от тех, что я помнил. Если раньше все механики
выглядели древними ветеранами, то теперь походили на простых пацанов. Радио
орало во всю, а они болтали между собой, выпендривались и меня, кажется,
совсем не замечали. Когда один из них, наконец, подошел, то, едва послушав
хлопки поршней, сразу сказал: "Ах, да. Пальцы."
Пальцы? Кабы знать тогда, во что это выльется.
Через две недели я заплатил им по счету 140 долларов и начал
осторожненько ездить, переключая малые скорости, чтобы все в нем
приработалось, а, проехав с тысячу миль, врубил полный. При семидесяти пяти
его заело снова, а при тридцати опять отпустило, как и раньше. Когда я
привез его обратно, они обвинили меня, в том, что я неправильно ввожу его в
режим, но после долгих споров все-таки согласились заглянуть внутрь. Они
снова его разобрали и сами вывели на скоростные испытания.
На этот раз он заглох у них.
После третьего капремонта два месяца спустя они заменили цилиндры,
поставили здоровые жиклеры главного карбюратора, затормозили зажигание так,
чтобы он работал как можно спокойнее, и сказали мне: "Только не гоняйте его
чересчур".
Мотоцикл был весь в грязи и не заводился. Я обнаружил, что свечи
отсоединены, соединил их и завел; вот теперь в самом деле стучали пальцы.
Они их не отрегулировали. Я сообщил им об этом, пришел пацан с неправильно
установленным разводным ключом и быстренько срезал обе алюминиевые крышки
пальцев, тем самым окончательно их загубив.
-- Надеюсь, у нас на складе есть еще, -- сказал он.
Я кивнул.
Он принес молоток с зубилом и начал их расклепывать. Зубило пробило
алюминиевую крышку, и я увидел, как пацан вгоняет его прямиком в головку
двигателя. Со следующим ударом он промахнулся полностью и вместо зубила
попал молотком по радиатору, отколов часть двух охлаждающих ребер.
-- Ты погоди, -- вежливо сказал я, как в кошмарном сне. -- Ты мне
только новые крышки дай, и я его заберу, как он есть.
Я выбрался оттуда как можно быстрее: стучащие пальцы, пробитые крышки,
грязная машина, все потом, потом -- и почувствовал плохую вибрацию при
скоростях выше двадцати. На обочине я обнаружил, что из четырех болтов,
крепящих двигатель, недостает двух, а у третьего не хватает гайки. Весь
мотор болтался на одном винтике. Болта верхнего кулачка натяжного
устройства цепи тоже не было, а значит регулироватъ пальцы все равно было
бы бесполезно. Ужас.
И Джон еще может передавать свой БМВ в руки таких людей. Я никогда ему
об этом не рассказывал. Наверное, следовало.
Причину "припадков" я нашел через несколько недель, ожидая, что это
случится снова: маленький 25-центовый штифт во внутреннем маслопроводе,
который срезло, и он не пропускал масло в головку при больших скоростях.
Вопрос почему приходит в голову снова и снова; именно из-за него мне
хочется сделать этот Шатокуа. Почему они его так искромсали? Они не бежали
от технологии, как Джон и Сильвия. Они сами были технологистами. Перед ними
стояла цель: сделать работу, -- а делали они ее, как шимпанзе. Ничего
личного. Никаких видимых причин. И я пытался мысленно вернуться в ту
мастерскую, в то кошмарное место, и попробовать вспомнить что-нибудь, что
могло бы оказаться причиной.
Радио -- вот ключ. Нельзя одновременно сосредотачиваться на том, что
делаешь, и слушать радио. Может, они не считали, что их работа имеет
отношение к сосредоточенной мыслительной деятельности, а думали, что это
просто ворочанье гаечным ключом: ворочать ключом под радио всяко приятнее.
Их быстрота -- вот еще один ключ. Они ляпали все в спешке, даже не
глядя, где лопухнулись. Так получается больше денег -- если не
останавливаешься подумать (что обычно занимает больше времени или же просто
получается хуже).
Но самое главное, наверное, -- выражения их лиц. Их трудно объяснить.
Добродушные, дружелюбные, свойские -- и невовлеченные. Как зрители. Такое
чувство, что они сами туда только что забрели, а им сунули в руки по
гаечному ключу. Нет идентификации с работой. Нет такого, мол: "Я --
механик". Знаешь, что в 17.00 или когда там у них заканчиваются их восемь
часов, они отключаются, и больше ни единой мысли о работе. Они и так уже
стараются, чтобы ни одной мысли о работе у них не было на самой работе.
По-своему они достигают того же, что и Джон с Сильвией, живя бок о бок с
технологией, но не имея с ней в действительности ничего общего. Или же у
них что-то общее с ней-таки было, но их собственные "я" лежали где-то вне
ее, отстраненно, удаленно. Они вовлекались в работу, но не настолько, чтобы
она их заботила.
Эти механики не только не нашли срезанный штифт; напротив, совершенно
ясно, что именно механик и срезал его в самом начале, неправильно надевая
боковую крышку. Я вспомнил, как бывший владелец говорил, что его механик
жаловался, что крышка плохо садится. Вот и причина. Инструкция в мастерской
предупреждала об этом, но, как и остальные, он наверное слишком торопился
-- или же ему было наплевать.
За работой я думал как раз об этом наплевательстве в инструкциях к
цифровым компьютерам, которые я редактировал. Остальные одиннадцать месяцев
в году я зарабатываю на жизнь тем, что пишу и редактирую технические
инструкции, и знаю, что в них полно ошибок, двусмысленностей, упущений и
информации, настолько исковерканной, что приходится перечитывать по шесть
раз, чтобы хоть что-то в них понять. Но вот что поразило меня в самый
первый раз -- согласованность этих инструкций со зрительским отношением, с
которым я столкнулся в той мастерской. Эти инструкции -- для зрителей. Они
подобраны под их формат. В каждой строчке сквозит идея: мол, "вот вам
машина, изолированная во времени и пространстве от всего остального во
вселенной; она не имеет отношения к тебе, ты не имеешь отношения к ней,
если не считать верчения определенных ручек, поддержания уровней питания,
проверки условий возникновения ошибки.
1 2 3 4 5 6 7 8