- Давайте же его, - приказала она без тени удивления или страха.
Письмо подпоручика, измятое в горячей ладони нашего героя, перепорхнуло к ней в руки.
- Я вас пять дней тщился увидеть, - сказал Авросимов.
Она продолжала оставаться в неподвижности. Лицо ее было строго, даже несколько надменно, а он так надеялся увидеть в нем хоть искру благоволения. Он вдруг понял, что она сейчас повернется и уйдет, не подарив его больше ни словом. Господи, он же со всей душой! Или нет ему в сем мире счастья?.. Конечно, будь Бутурлин на его месте, он бы знал что сказать!
- Сможете ли передать ему ответ? - вдруг спросила она, вместо того чтобы уйти.
- Сейчас? - поперхнулся он от счастья, что услыхал ее голос.
- Сейчас? - в голосе ее не было ни тепла, ни сочувствия. Одно железо. - Вы смеетесь, любезный.
Он молчал. Слова, будто объевшиеся медом пчелки, не хотели вылетать. Хотя маленькая надежда теперь появилась, что она не сразу уйдет, то есть даже не то, что не сразу уйдет, а ежели и уйдет, то позволит лицезреть ее снова, в другой раз. Разве этого мало?
- Когда вам будет угодно, - сказал он уже иным тоном, чувствуя себя в новехоньком мундире, и ему даже показалось, что шпоры звенят.
- Я извещу вас, - ответила она по-прежнему отчужденно, с недоверием, не слыша звона шпор, и пошла прочь.
И ведь ни слова о брате, то есть как он там, что с ним, не нужно ли чего, можно ли надеяться на великодушие судей, то есть попросту, со всем женским сердцем...
Он медленно двинулся за нею, гадая: оглянется или нет. Нет, она не оглянулась. Едва лишь подошла к Каменноостровскому, как из-за угла выползли легкие санки, в которые она молча же и уселась, а кучер, соскочив с облучка, принялся укутывать ее в медвежью полость, затем вскарабкался на свое место, и они исчезли.
И все-таки Авросимов был полон ликования.
И так, ликуя, шествовал он обычной своей дорогой, не считая встречных фонарей, не заботясь, куда ступать, лелея в душе возгоревшийся образ суровой и неприступной Настеньки.
Февраль еще был в самом разгаре, но откуда-то, будто из подворотен, несло едва заметно острой влагой - предвестием весны, и редкие северные звезды, проглядывающие в разрывах облаков, казалось, вот-вот оттают и, наконец, прольются.
И словно это вот слабое предвестье нагнало волну новых забот, и к раздумьям о судьбе проклятого полковника прибавились новые о подпоручике, томящемся в каземате, о его прелестной и недоступной сестре. Ведь появись в нас хоть одно-единственное, хоть маленькое страдание, как оно тотчас влечет за собою другие, множество, и вот мы уже и не люди, а некие сосуды отчаяния, боли и надежд.
Все сие я и не стал бы вам повторять, ибо вам это и самому преотлично известно, но не могу избавиться от искушения поразглагольствовать о бурях, происходящих в нашем герое, ведь согласитесь - не простая жизнь обступила его и не легкая доля ему досталась. Уж я и не имею в виду всего прочего, что с ним совершалось постоянно, но даже такой пустяк, как размолвка с ротмистром Слепцовым, ведь это тоже превратилось под рукой такого умелого мастера, как наша жизнь, в событие, полное значения и тайны.
Вообразите-ка, милостивый государь, себя на месте нашего героя хотя бы на минуту. Вообразите, что вы, истратив весь свой гнев, пыл, нервы на сведение счетов с презренным человеком, вдруг убедились, что он - образец порядочности и благородства и что его не то что по щекам бить и звать к барьеру, а следует лобызать и ползать пред ним во прахе... Клянусь, сие повергло бы вас в сильнейшую лихорадку и заставило бы еще раз подумать, что все не так-то просто на белом свете, как об том толкуют некоторые упрямые и лукавые себялюбцы.
Все трусы всегда и во всем трусы, да к тому же и подлецы (так принято считать), а что ротмистр струсил, в том Авросимов не сомневался и в первый же день после возвращения из поездки, столкнувшись с ним в комендантском доме, поглядел на него с презрением и насмешкой, однако Слепцов прошел мимо, даже вида не подав, что они знакомы. Тогда-то в сердце нашего героя угнездилась тревога, ибо ничего доброго не мог сулить этот неприступный вид подлого лейб-гусара: доложи он господину Боровкову о всяких разговорах, которые позволил себе наш герой, и жизнь Авросимова могла перемениться с прелестной легкостью. Тревога же усилилась, когда нашего героя вдруг вызвали к правителю дел. Уж как он спешил, лучше и не вспоминать.
Александр Дмитриевич распорядился относительно очередных дел и между прочим заметил, что донесение, составленное нашим героем, было весьма отменно и своевременно и что вообще ротмистр Слепцов отзывался о нем, Авросимове, столь лестно, что он, Александр Дмитриевич, весьма возможно, использует в скором времени нашего героя в более щепетильном деле, позабыв некоторые его просчеты, о которых уже они имели честь разговаривать.
Батюшки светы! Как же сие произошло? За что ротмистр пощадил своего противника?
И хотя мысль об обидчике колупановском продолжала мучить Авросимова, однако новое происшествие на него весьма повлияло, и он теперь был в еще большей растерянности от раскрывшегося пред ним многообразия человеческой души.
Так переживал он, направляясь к дому, но послышался скрип полозьев, что вовсе не сулило ничего доброго, и, переполненный размышлениями и неистовством, Авросимов кинулся под родимый кров, который, ровно спасительный берег, предстал перед ним.
Ерофеич смотрел на Авросимова, подобно волку, которого вконец уже затравили, а охотники - вот они, рядом. И наш герой вообразил вдруг, что не иначе как Милодора ожидает его с жалобами, или сама Амалия Петровна подъехала душу вынимать, или, может, Дуняша разыскала его в столице каким-то чудом...
Оттолкнув старика, он ринулся в комнату. Дверь отлетела под ударом. Стены содрогнулись. Ерофеич за спиной всхлипнул или засмеялся, старый черт...
Посреди комнаты, упрятав лицо в ладони, в скорбной позе сидел Аркадий Иванович. Господи, что же еще-то стряслось?!
Тут капитан поднял лицо. Глаза его были влажны.
- Господин Ваня, - сказал он. - Вообразите, я должен искать у вас защиты. К дядюшке вашему, к прекрасному Артамону Михайловичу, идти не могу, ибо он во мне видит героя, но меня бьют по щекам, господин Ваня.
- Как же это?
- За верность мою был я определен в гвардию, - с горечью продолжал капитан, - но господа гвардейские офицеры чинят мне всяческие подлости, и нигде в полках не могу найти я себе пристанища. Что же делать мне, господин Ваня?..
- За что они? - спросил наш герой, обуреваемый сложными чувствами. С одной стороны, ему, как человеку искреннему и полному всяческих благородств, было жаль капитана, который подвергался преследованиям самодовольных петербургских шалопаев, но с другой - цыганские глаза Аркадия Ивановича уже не возбуждали в нем прежнего расположения, да и смех его был холоден, и рыдания не безутешны... - За что же они?
- Ах, не знаю, господин Ваня, - вздохнул капитан. - Кто за что, по пустякам все, то будто поглядел не так, то словно должен что... Вот нынче, к примеру, в Павловских казармах, вы только вообразите, я уж о прежних случаях не говорю, нет, а вот нынче в Павловских казармах, свеженькое еще: собираются деньги по кругу, ну, знаете, для подарка дочери генерала к свадьбе. Спрашиваю: "Кому деньги сдавать?" Норовлю самым первым, чтобы не подумали чего: мол, армейский нищенка, черная кость... Нет уж, увольте, господа... "Какие деньги?" - удивляется Штуб, этот прапорчишка, проклятый немец, бисова сука. "Да на подарок генеральской дочери", - говорю я, а сам трясусь в лихорадке, господин Ваня. "Ах, на подарок? - говорит он. - А деньги-то ваши? Кровные? Не ворованные?" Это опять, господин Ваня, презренный намек на ту историю, помните? Ну с казенными суммами... Я же не могу с ним стреляться, черт! Я же только определен! По высшему соизволению! Или лицом я не вышел?.. Ну хорошо. Тут к вечеру, вообразите, квартирмейстер этот, Чичагов, спрашивает меня с расположением: "Как вы, господин штабс-капитан, о полковнике вашем о бывшем думаете? Жалеете его?" - "Жалею, - говорю я. - Я любил его и люблю, и боль разрывает мою душу..." - "Вот как? - усмехается он. - Любите государственного преступника, и боль разрывает вам душу?.." Представляете? Ставит меня в такое положение перед десятью парами нахальных глаз! Он, подлая лиса, сам небось по Галерной маршировал, я знаю, и хватал и вязал тогда в декабре!.. Тут я, господин Ваня, натурально, смешался, потому что не могу понять: с добром он или напротив... "То есть как это я люблю?" - спрашиваю. Вижу улыбки на лицах. "Это я вас спрашиваю, - говорит он, - вы любите государственного преступника?" - "Нет, - говорю я, - не люблю". - "Как же это вы его не любите? То любили, а теперь не любите, - говорит он усмехаясь. - Какой вы, однако, непостоянный..." И уходит прочь, и все они уходят с ним. Хоть бы один мне сочувствие выразил. В полночь еду в один дом. Хочу развеяться маленько. Еще карты по рукам не пошли, а уже слышу: "Вы передергиваете!.." Помилуйте, какое тут может быть передергивание, когда карты еще по рукам не пошли?.. Тут всей колодой мне по щеке...
"Стреляться!" - кричу я, потому что сил моих уже больше терпеть не осталось. "С вами стреляться невозможно, - говорят они, - потому что вы на руку не чисты..." Вы разве меня не знаете, господин Ваня? Вы же меня вот как знаете... Я плакал перед генералом. "Ваше превосходительство, это же невыносимо!" - "Голубчик, - сказал он мне, - вы новенький, это со всеми так..." - "Ваше превосходительство, а может, неродовитость моя тому причина? Да, пусть я не знатен, разве я государю не честно служу?.." - "Что вы, Господь с вами, - сказал он. - Какой предрассудок!" Вот вам и предрассудок.
- Вы же сами в гвардию мечтали, - сказал наш герой, вдруг пожалев капитана. - Нет, вам надобно стреляться, стреляться...
Тут он вспомнил собственную свою обиду, и лицо ротмистра Слепцова возникло перед ним.
- А у пистолета вашего курок свернут, - сказал он Аркадию Ивановичу.
- Да это не беда, - ответил капитан равнодушно, не удивляясь, - он и со свернутым курком стреляет, я знаю...
- Да неужто вы всем так не угодили? - спросил Авросимов. - Вот ведь и полковник ото всех терпит - и от врагов своих, и от друзей...
И тут перед Авросимовым промелькнуло одно давнее воспоминание, как летом в деревне благословенной наблюдал он совершенно нелепую картину, говорящую о многих неизведанных тайнах природы. Брали курицу, клали ее на спину, прижимая к полу, и проводили мелом вокруг несчастной птицы, а затем отпускали ее. Она вскакивала, дурочка такая, пуча глаза, ноги ее выписывали кренделя, будто она с ночи до утра гуляла в трактире у заставы. Так ковыляла она среди изображенного круга, а выйти из него не смела. Отчего такое? Кто же это шепнул ей, что она не смеет? Все вокруг надрывались смехом, глядючи на хмельную тварь, а кто-то вдруг возьми да и крикни:
- Да вы сами в кругу, черти лопоухие!
Может быть, и в кругу, милостивый государь, но ужель возможно сие понять тому, кто сам из круга не вырвался? Нет, невозможно. Вот, вообразите, провели вокруг нас линию, означающую, к примеру, что без казенной палаты жить, мол, нельзя, и мы с тем понятием существуем, и ежели и мелькнет сомнение, так сразу же его гоним прочь: да неужто все дураки, а я один - умник? Такого быть не может. Нужна казенная палата... Вот ведь беда какая. О казенной палате - это я к примеру, а не потому, что я против. Пусть она себе процветает, Бог с нею. Но история жизни учит, что лишь немногим из нас удается вырваться за сию линию, проведенную вокруг, и лишь они-то и могут понять, что сие - просто линия, а не Божье установление... Да, лишь немногие...
"Что же я спросить его позабыл, - подумал наш герой о полковнике с тоскою, - что же не спросил, как это он-то смог? Не боязно теперь расплачиваться? А не придется ли в круг тот вернуться?"
- Господин Ваня, - сказал капитан, - есть горилка. Разделите со мною компанию, будьте милостивы.
- А Русскую Правду нашли, - сказал наш герой, ожидая, что капитан закричит от радости, но Аркадий Иванович, напротив, проявил полное безучастие к сему и неохотно так выдавил из себя:
- А я знаю... Видите, как оно? А считали меня бесчестным человеком. А я с детства воспитан в правилах чести, хоть и незнатного рода...
И он принялся извлекать из кармана плоскую зеленую бутыль, в которой булькала жидкость, и тотчас, откуда ни возьмись, звякнул в руке его зеленый же стаканчик. Пробка отлетела, и полилось, полилось на славу.
В окно сильно постучали, но наш герой тому не удивился, не вздрогнул. Он поднялся во весь рост перед пьющим и плачущим капитаном. Громкий зов о помощи раздался в комнате. "Бегу, бегу! - крикнул Авросимов в душе. - Бегу!" Он будто и в самом деле побежал не то по снегу, не то по коридору, держа в руке злополучный пистолет со свернутым курком. Фигура в женском салопе метнулась через ров и, задыхаясь, упала в возок. Кони понесли. Авросимов на своих щеках ощущал неистовое жжение ночного ветра. На крепостной стене замелькали фонари, послышались выстрелы. Забил набат. "Поздно! - подумал наш герой со злорадством. - Поздно, господа!" И выстрелил в преследователей.
Съежившийся на стуле со стаканчиком в руке несчастный капитан ничего этого не видел и не воображал. Вино помаленьку делало свое дело, и скоро его осталось в зеленой бутыли на донышке. Допив остаток, капитан сказал:
- Ваше превосходительство... хоть я и не знатен, но честен. Хочу вам сделать презент.... Эта маленькая сучка - сущий бес... Возьмите, ваше превосходительство...
Это было смешно и печально, как человек, теряя свой облик, помнит, какую струнку щипнуть, чтобы раздался главный звон.
А меж тем фигура в женском салопе продолжала скакать в возке по Петербургу, путая следы, пугая случайных путников...
Капитан уже храпел на кровати нашего героя, Ерофеич вздыхал в своей кухне. А к Авросимову сон не шел. Разгоряченный фантазиями, с трудом дождался он утра и помчался в дом к Амалии Петровне, бросив спящего капитана на произвол судьбы.
15
Человек провел Авросимова в гостиную, отправился доложить, а воротившись, сказал, что барыня просили обождать.
Теперь при свете утра наш герой мог наконец с большими подробностями оглядеть гостиную, ту самую, в которой он уже бывал по неизъяснимым прихотям судьбы, где, словно в древней амфоре, так странно перемешались первое восхищение и первая горечь, надежда и отчаяние; гостиную, где все носило следы ее обитательницы, такой возвышенной и такой земной и хрупкой, что ни приведи Господь.
Всю дорогу, покуда Авросимов мчался по просыпающемуся Петербургу сюда, на Загородный, в дом господина Тычинкина, невыносимый зов о помощи раздавался в его голове, то усиливаясь, то затухая, отчего наш герой испытывал дрожь в руках, будто больной лихорадкою. И здесь, в этой гостиной с красными покойными креслами, раскорячившимися на золотом скользком паркете, здесь, под потолком, с которого глядели амуры, здесь, среди стен, обтянутых бледно-зеленым китайским ситцем, этот зов загудел в полную силу, отвергая приличия, не давая погрузиться в ровное течение повседневных забот. А уж тонкий аромат печений, витающий среди всего этого изыска, тех самых печений, сдобренных корицею, которые так хороши к утреннему кофию, и подавно был бессилен погасить зов, который через весь Петербург летел на своих скорбных крыльях. Что ему была сия легкая преграда?
И шумный вздох вырвался из груди Авросимова, и он понял, что зов этот - не случайность, не блажь природы, а прямое указание, идущее, может быть, свыше, требующее от него вмешаться в судьбу несчастного, оставленного в одиночестве полковника.
"Да бегу, бегу же! - крикнул он в душе. - Вот он я. Сейчас, сейчас!"
Внезапно, скрипнув по-кошачьи, поддалась и приотворилась дверь, ведущая в следующую комнату. То ли ветер ее приоткрыл, то ли Бог - неизвестно, но до Авросимова долетел голос Амалии Петровны и мужской, незнакомый, и он услыхал совершенно явственно.
Незнакомец. Да что же теперь об том говорить. Судьбе было неугодно. Но я всегда знал, что вы достойны любви и преклонения. Об одном остается жалеть, что не его удостоили вы своей милостью.
Амалия Петровна. Уж не видите ли вы в том ошибки?
Незнакомец. Какие уж тут ошибки, любезная Амалия Петровна? Просто сожаление, хотя и пустое, ибо он был человеком железных правил и ничего, кроме собственных идей, в расчет не брал. Это общеизвестно.
Амалия Петровна. Но вы хоть цените это в нем? Вы не отворотились от него в своем сердце?
Незнакомец. Помилуйте, Господь с вами!
Амалия Петровна. Ведь бывает же так, что за внешней холодностью страшатся различать суть. Вы будете о нем помнить?..
Незнакомец. У меня вызывает слезы ваша преданность ему и ваша непоколебимость. Как вы это умеете, когда все почти отворотились, так молиться о нем!
Амалия Петровна. К сожалению, молиться - это единственное, что мне позволено.
"О нет, не единственное! - подумал наш герой, ощущая за спиной крылья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30