Вот так собрав людей вместе, в отряд, людей, никогда не знавших друг друга раньше,— собралось около семидесяти человек,— Вересовский и Шкред все дальше и дальше уходили с ними от войны: война громыхала на запад, а они шли лицом к солнцу, на восток. Сначала канонада слышалась все тише и тише, а потом и совсем умолкла — в этой тишине даже стало слышно, как шумит в воздухе седая
паутина и как шуршат, слетая на землю, первые — в самый листопад от них шумно, на фронте Вересовский слышал их и сквозь канонаду — желтые, цветом похожие на солнце, листья.
3
Мальчишки догнали табун только на третий день.
Вдвоем они приехали на одном коне. Щипи сидел впереди, держал в руках повод, то и дело дергая им, а за спиной, почти на самом конском крупе, примостился Мюд, крепко держась за Костика, чтобы не соскользнуть вниз.
Конь стоял хилый и некрасивый. Но хилость эта была, видимо, не природная — даже сейчас в нем проступала былая сила и красота,— а выглядел он так только потому, что был утомлен, измучен, голоден.
Возле коня, то забегая ему вперед, то немного отставая, непоседливо бегал, суетился, принюхиваясь ко всему, Дружок—видимо, радовался, что они вернулись к своим, где он уже знал всех и все его знали тоже.
Был как раз полдень. В лагере только что пообедали. Шкред, ковыряя длинной травинкой в зубах, посмотрел на мальчишек неприветливо:
— А где другой конь?
Ребята знали, о чем он говорит, и поэтому, тихо сидя на краденом коне, молчали.
Виноват во всей этой истории с лошадьми был, конечно, Щипи. Ту ночь он вместе с Матюжницей и Любой Евик находился, как любит говорить Шкред, в дозоре. Матюжница ходила с одной стороны табуна — от леса-кустовика, она покрикивала там на коней, за что-то громко ругала их, а Щипи с Любой были с другой стороны, от дороги. Они разложили огонь и сидели напротив друг друга, только через костер изредка обмениваясь застенчивыми взглядами,— правда, Люба и здесь больше всего смотрела на пламя, по сторонам, чтобы только не встретиться глазами с Костиком. Их любовь была еще стыдливой, целомудренной, и им хватало вот такой молчаливой, стеснительной близости.
Они и сами не заметили, как угас костер, как оба заснули.
Проснулся Щипи от какого-то непонятного волнения — как будто его толкнули в плечо — и тогда только услыхал далекий, торопливый конский топот: по дороге кто-то убегал.
Щипи быстро вскочил и бросился к коням, на ходу вытаскивая фонарик — тот за что-то зацепился и никак не вылезал из кармана. Подбегая к табуну, мальчишка обо что-то споткнулся, посветил на землю фонариком, увидел под ногами перерезанное конское путо и все понял. Появился и Дружок, бросился под ноги, но Щипи, разозлившись, оттолкнул его сапогом: «И ты теперь прибежал, а где же ты раньше-то был?» Дружок виновато отскочил в сторону, еще не понимая, в чем его вина.
С криком уже бежала сюда Матюжница. Еще не добежав до Щипи и Любы, она заголосила:
— А чтоб на вас дождь! Ну что, сопляки, процеловали коней?
Пока они здесь кричали, топот затих — куда, в какую сторону кинешься ночью, по темноте искать воров?
Назавтра, Шкред ругал их всех, а Костю даже тюрьмой припугнул — мол, как это он, мужчина, недосмотрел государственную собственность?
Сейчас, стоя перед Шкредом, мальчишка тоже помнил о своей вине. Поэтому он, ничего не говоря, молча слез с коня, не торопясь перекинул через конскую голову повод, взял его в руки и подвел коня к Шкреду:
— Держите этого. Другого пока нет, другой еще пасется.
Шкред разозлился, собрался было наброситься на мальчишку, уже и рот даже открыл, но Вересовский его опередил:
— Брось ты, Анисим, разбираться сейчас. Хлопцы вон, видишь, проголодались. Пусть идут перекусят, потом поговорим.
Вересовский еще раз окинул взглядом всех вместе и едва сдержался, чтобы не рассмеяться,— уж очень чудно они выглядели: Шкред стоит с поводом в руках, Мюд боязливо, уцепившись за гриву, сидит на коне, а Щипи гладит коня по храпу...
— А ты чего сидишь, не слезаешь? — улыбнулся капитан Мюду.— Боишься? Или, может, дальше поедешь? Слезай, слезай, да к тетке Лисавете оба бегите, пока обед еще не простыл. Она вас накормит. Что-нибудь у нее, наверное, осталось.
Вересовский не сказал, что все эти дни, пока мальчишек не было в отряде, и завтрак, и обед, и ужин варили и на них — ждали, что они вот-вот вернутся.
Мюд все еще сидел на коне.
— Так кому я говорю! — повысил голос Вересовский.— Слезай, а то я тебе сейчас помогу.
И Вересовский направился к коню. Мюд быстренько соскользнул на землю и побежал обедать. За ним пошел и Щипи.
Когда они остались вдвоем, Шкред, все еще держа коня за повод, недовольно сказал:
— А ты, малец, слишком уж добрый.
— А ты, как всегда, Анисим, очень уж строг и сердит. Ты хочешь, чтобы и я был таким же неприступным?
Вересовский называл Шкреда на «ты», хотя и был моложе его.
Шкред ничего не ответил, и Вересовский продолжал:
— Ты же так накричал на ребят, что они, видишь, двое суток твое задание выполняли.
— Ага, а они и рады убежать, кишками по свету помотать.
— И видишь, выполнили...
— Только наполовину,— возразил Шкред.— И за это...
— И за это, и за то их надо поругать. Ты же видишь, коня-то они вернули, но не нашего. Оно понятно, надо быть большим чудаком, чтобы надеяться, что мальчишки найдут нашего. Ну, а как думаешь, где они взяли этого рысака? Конечно же украли.
— А какая мне разница?
Шкред поджал губы — и все его золото заблестело во рту. Вересовский снова подумал, что золотые зубы у женщины — красиво, они делают ее улыбку праздничной. А у мужчины — это уже плохо, это уже как недостаток: его улыбка получается слишком яркою для мужского лица. Тем более не подходит, если мужчина с золотыми зубами такой суховатый и даже черствый человек, как Шкред.
— Вот видишь, тебе нет разницы, а тому, у кого украли, думаешь, тоже все равно? Ты ведь, Анисим, немолодой уже человек, и мне, пойми, неловко даже говорить с тобой об этом. Ты же сам ратай,— Вересовский намеренно сказал это старое слово, которое ему, учителю истории, нравилось когда-то повторять на уроках перед всем классом.
— Я, Вересовский, не ратай. Я —ветфельдшер.
— Ну, хорошо, хорошо, ты ветфельдшер. Но как ты думаешь, у кого наши ребята могли украсть коня? У настоящего, заботливого хозяина, ты ведь сам знаешь, коня не украдешь — у него и замки, у него и собака, у него и ружье конечно же есть. А вот у какой-нибудь горемычной вдовы,
в хате которой целый колхоз голодных детей, а этот конь — единственная надежда как-то прокормить их без отца,— пожалуйста, кради: у нее, разумеется, и хлев не замкнут, и засовы некрепкие, и сторожить того коня некому. Вот они его и взяли. Сироты у сирот отобрали. И ты вот сейчас этот повод в руках держишь.
— А что ты, малец, прикажешь мне с ним делать? Может, тебе повод отдать? Или, может, хорошее дело, посоветуешь мне самому коня той горемычной бабе назад отвести? И еще прощения у нее попросить: «Извини, баба, что мы у тебя коня украли».
Вересовский взглянул в ту сторону, куда пошли мал чишки,— они уже сидели на траве, перед ними стояли блестящие алюминиевые миски. Лисавета размахивала там половником, а к ребятам с булкой хлеба бежала маленькая Лисаветина дочка, прилежная ее помощница.
— Зачем вести тебе? Не мудро, Анисим. Пусть тот, кто украл, и отведет назад. Мы же не грабители, а свои люди. И на своей земле.
— «Грабители, грабители»,— поморщился , Шкред.— А мы что, не своим людям этот табун гоним? А мы что, не своей земле этих коров и коней возвращаем?
— Своей, своей, Анисим.
— А ты, малец, их разбазариваешь. Коней раздаешь направо и налево. Ты, мол, добрый — подходи любой, каждому коня дам. Душа нараспашку. Потому что не из своего кармана раздаешь. И ты бери, и ты веди, и тебе также на.
— Так а кому же я, Анисим, этих коней отдаю? Врагам? Своим же людям, которым пора уже всерьез за землю браться. А ты не хочешь посочувствовать им.
— Я не хочу? — Шкред раздраженно сплюнул себе под ноги.— На, бери. Твои кони, ты за них отвечаешь, ты ими и распоряжайся.
Шкред сделал несколько шагов, подошел в Вересовскому и силой всунул ему в руку повод. Повод был длинный, поэтому конь даже не стронулся с места, только лишь повернул в эту сторону голову. Грива у коня была седая, и Вересовский невольно загляделся на нее: седина в гриве казалась настоящей, человечьей, как у него самого.
— Только попомнишь мои слова, Вересовский, что придется тебе за все это отвечать.— Шкред круто повернулся и пошел к табуну.
Вересовский подоткнул повод под ремень, пригладил ладонью волосы, которые ветер нагреб на самые глаза,
снова взял в руку повод и пошел с конем вслед за Шкредом — тоже к табуну.
Вересовскому не очень нравилось, что Шкред порой вел себя в отряде как главный, иногда даже пытался приказывать и ему. Но он смотрел на все это спокойно и не принимал всерьез: человек по годам старше его, пускай потешится.
Особенно злился Анисим на Вересовского за коней. Вересовский и сам понимал, что делает порой не то, что надо, что и Шкред, бывает, говорит правду, но что он мог сделать, если огрубевшее за столько лет войны, наступлений и обороны, блиндажей и траншей, атак и медсанбатов сердце вдруг оттаяло, стало мягким как воск,— ему хотелось помочь сейчас каждому, кто вынес эту войну и в такой кутерьме остался живым.
И разве мог он отказать той горемычной матери, которая пришла просить у него коня? Она и сейчас будто стоит у него перед глазами — сухонькая, щупленькая, с большими, не по росту ей, руками крестьянки, руками, которые знали и свою, женскую, работу, и нелегкую работу мужчин, что так давно уже, держа оружие, не помогают им ни пахать, ни сеять. Глаза у нее были сухие, но он видел, что они плачут.
У женщины была большая семья. А теперь она осталась одна, и то совсем случайно,— в тот день как раз ходила в лес, на связь. А всю ее семью завезли в городок и там после пыток расстреляли. Ей показали потом братскую могилу, где лежали самые дорогие ей люди, она успела уже зарасти зеленой травой, и только по осевшей земле можно было узнать, что именно здесь был тот страшный ров.
Так вот женщина пришла тогда просить коня, чтобы забрать из братской могилы свою семью и перевезти ее на свое деревенское кладбище, где уже собралось столько близких, родных и знакомых, где уже, как она говорила, будет с кем перемолвиться словом. Ну как он мог ей отказать — матери и жене, сестре и бабуле: там ведь, в могиле, лежат и ее дети, и ее муж, и ее мать с отцом, и даже маленькая внучка — дочурка старшего сына-партизана?!
А в другой деревне женщины поймали двух полицаев, которых, удирая, бросили недавние хозяева, и пришли просить у него подводу, чтобы отвезти их в райцентр, где уже бралась за работу милиция. Вересовскому понравилось, что эти сироты (а ему всегда казалось, что женщины, оставшиеся без мужчин — без мужей и отцов,— очень
уж напоминают сирот) не накинулись на полицаев, не учинили над ними самосуд, а хотят отдать негодяев в руки властей — власть, мол, знает, что и к чему, она разберется во всем.
— Им еще, гадам, коня? — злился Шкред.— Да вы их, сволочей, бегом до райцентра гоните. А то еще и спутайте, подонков. Пускай знают, как Советскую власть продавать.
Все же коня женщинам они дали. Но Шкред предупредил их:
— Только не вздумайте этих гнид на подводу сажать. Увижу — отберу и коня и подводу. Сами садитесь, а их привяжите к телеге, и пускай бегут, как собаки, вслед за вами. А вы коня погоняйте, чтобы быстрее бежал. И не жалейте его, жив будет.
Дал Вересовский коня в одной из деревень и на свадьбу. Сначала он, правда, удивился — ого, война еще гремит, а они, смотри, какие прыткие, жениться уже вздумали, но потом, когда узнал, что жених и невеста — вчерашние партизаны, малолетки еще (его поэтому и в армию пока не взяли), даже в лесу мечтали, как они, справляя свою свадьбу, будут ехать на конях и целоваться, махнул рукой — пусть женятся, пусть быстрее рожают новых мужчин и женщин, которых так ждут наши поля: они поросли травой, стали дерном, одичали, а людей, чтобы обласкать их, за войну осталось слишком мало. Молодые обещали догнать табун и вернуть коня, но слова своего не сдержали — видимо, загулялись и, счастливые, забыли обо всем на свете. Бог с ними, черт с ним, с конем, лишь бы жили дружно да были богатые на детей.
Словом, одним коней давал он, а другие брали сами.
Этот отряд бандитов в лагере не заметил никто. Даже Иван Доморад и Воля Чистая, которые той ночью были в охране, не услышали, как они подъехали на лошадях — куда им, сторожам-самоучкам, тягаться с такими опытными, натренированными головорезами! Не услышали бы и другие, те, кто спал, ничего бы не знали до утра, если бы бандиты, выхваляясь, не полоснули по их лагерю из всех своих автоматов.
Правда, к великому счастью, в лагере никого даже не ранило — били ведь наугад, но Ивана и Волю они нашли неподвижными недалеко от табуна — те были еще теплые. Щипи осветил фонариком их лица, свет мигал на губах и лицах, и потому всем казалось, что они шевелятся. Но Доморад и Чистая были мертвы: бандиты сняли караульных
по всем своим подлым и безупречным правилам — так, как снимали их и в более сложных условиях.
В тот раз бандиты забрали из табуна десятка полтора коней, однако эта утрата, кажется, никого особенно не тронула — ее как будто не заметили. В сердцах было великое горе, перед глазами стояли гробы, а в них — Воля и Иван, которые еще недавно смело, ничего не боясь, шли рядом с ними по родной и мирной земле.
Смерть догнала их в дни покоя, в своем освобожденном крае и потому казалась еще более нелепой и горькой и заслоняла все другие, как сейчас виделось, мелкие беды и хлопоты.
Они похоронили своих друзей, которых не успели еще как следует и узнать, похоронили по-военному, даже дали залп из всего разнокалиберного оружия, какое у них было, женщины поплакали над могилами, а мужчины, хоть и их тоже душили слезы,— Вересовский видел, как Щипи глотал их, не давая выкатиться на глаза,— молча пошли к табуну, крепко сжимая в руках винтовки.
О тех уведенных конях не вспоминал даже Шкред, хотя он за каждого утраченного коня переживал так, будто это был его собственный.
Где-то дней через десять дороги он начал убеждать Вересовского, что коней и коров нельзя гнать в одном табуне.
— Почему? — удивился Вересовский и достал из кармана «луковицу» — посмотреть, который час.
— Понимаешь, малец, крейсерская скорость коня совсем иная, чем крейсерская скорость коровы. Это я тебе говорю как ветеринар.
— Ну так и что с того? Что ты этим хочешь сказать? — спросил Вересовский, хотя уже и сам догадался, о чем думает его заместитель.
— Понимаешь, давай мы на два табуна поделимся. Я коней погоню, ты с коровами пойдешь. Не хочешь так — ладно, иди с конями ты, а мы уж с нашей коровской крей-сейрской скоростью потихоньку за тобой топать будем:
— Брось ты, Анисим, глупости говорить. Зачем нам это делать?
— Так ты ж, малец, всех коней скоро пораздашь...
— Ах вот оно что! Ты боишься, что тебе придется за мои грехи отвечать? Так не бойся — за свои грехи я сам отвечу.
Вересовский помолчал, щелкнул крышкой «луковицы»,
которую все еще держал в руках, спрятал ее в карман и тогда исподлобья взглянул на Шкреда:
— А ты подумал, как мы делить наш табун будем? Кто бы ни погнал коней, ему ведь и коровы тоже нужны — что в дороге есть без молока? А тому, кто пойдет с коровами, кони понадобятся. Кто без них, скажем, твою тачанку тянуть будет? Да и возы, фуры сами не поедут, им также конь нужен. Или, может, сам в оглобли станешь?
— Не придуривайся, Степан. Я говорю как лучше,
Но на Вересовского нашла какая-то язвительность, и он не мог уже остановиться.
— А как мы наших женщин делить будем? Да и мужчин тоже? Скажем, Алексея Клина и Хлябич Нину? А что, если Матюжница,— иронизировал он дальше,— со мною ехать захочет: коней же доить не надо, и ей со мною будет легче. Кто тогда твои рубашки выстирает?
Матюжница и правда присматривала за Шкредом, как за мужем: она стирала ему белье, зашивала, если что рвалось, и кто-нибудь незнакомый даже и не заподозрил бы, что они не муж и жена.
— Веслава постирает,— Вересовский понял, что и Шкред поддевает его.— Я Веславу попрошу остаться со мною.
— Ты кого хочешь себе проси, но это, Анисим, не мудро. А пойдем мы с тобою так, как шли и до этого. Тем более что у нас уже появилась своя крейсерская скорость — кон-ско-коровская. И мы не будем ее нарушать.
После этого Шкред не вспоминал больше о том разговоре, но коров, которых он сам начал опекать, никому не давал. Даже когда надо было выбраковать какую для так называемых внутренних потребностей, он всегда долго упирался, пока не удавалось его наконец убедить, что иначе нельзя: людей ведь в отряде много, дорога далекая, и кормиться хочешь или не хочешь, а чем-то надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16