Да и само это право возникло, очевидно, в силу определенной необходимости. И когда теперь сосед- помещик, почтенный Радек из Суурпалу, едет в город, легко может случиться, что из ворот придорожного хутора выйдет толстая хозяйка, остановит экипаж и скажет: «Сделай милость, старик, купи мне в лавке у Кару три фунта черной шерсти!» А братец Генрих, о котором с ухмылкой поговаривают, будто он... впрочем, нет, эти пакости сюда не относятся...
Как бы там ни было, черная колымага приближается, и пора подумать о том, каким образом хоть немного вознаградить себя за долгие годы, прожитые впустую по собственной вине.
И Ульрих думал... думал много ночей подряд, ворочаясь в постели с боку на бок. Иногда ац отщипывал кусочек * булки, лежащей на ночном столике (коробочка с кислыми леденцами тоже стояла тут на всякий случай), через каждые десять минут переворачивал горячую подушку на другую сторону и приподнимал ногами одеяло, чтобы и простыня под ним стала прохладнее.
Над потолком, на недостроенном втором этаже попискивали мыши и грызлись крысы. Им там жилось привольно: восемь пустых комнат, пол, усыпанный мягким песком, и вечный полумрак, даже днем, так как окна были забиты досками. Им жилось так же вольготно и весело, как курам управляющего Рээмета, которые здесь ночевали на импровизированных насестах — на старой мебели и прочем хламе. И когда Ульрих, жуя булку, посасывая леденцы и переворачивая подушку, обдумывал, как изменить свою жизнь, два голоса беспрестанно напоминали ему, что черная колымага приблизилась еще на шаг: наверху через каждые два часа пел петух, а за стеной куковала кукушка. Она сидела в шварцвальдских стенных часах господина Рээмета и сообщала время каждые тридцать минут. Ее кукование было ясно слышно в господской спальне, так как комнаты управляющего и кухарки находились по другую сторону коридора с каменным полом, разделявшего дом в длину на две половины, и акустика здесь была отличная: даже ночные вскрики девицы Вильгельмины (ее, беднягу, в жаркое время года мучили тропические сны) явственно доносились из каморки за кухней.
Засыпал Ульрих лишь после третьих петухов, когда утренняя заря уже румянила небо и свет нового дня играл на выцветших креслах зала, тревожа забившуюся в них моль.
Господин фон Кремер был настолько поглощен своими переживаниями и размышлениями, что перепутал дни недели и в субботу, посчитав ее пятницей, не поехал в Сяр-гвере. В этот день в его квартире обычно делали основательную уборку, пользуясь отсутствием хозяина. Поэтому и случилось, что уборщица уже явилась, а Вильгельмине даже не велели еще распорядиться, чтобы запрягали лошадей.
— Нот,-—сонрал господин фол Кремер на вопрос служим ки,— м и по думал сегодня охать в Сяргвере, я поеду почерним поездом в город. Но Мари мне не помешает, я могу выйти погулять, если ей нужно будет приниматься .«а последнюю комнату, а в первой к тому времени пол еще не просохнет.
Итак, Приллупова молодуха взялась за уборку в спальне, а барин, пройдя !в кабинет, надел очки и углубился н цифры какой-то конторской книги.
Барина и уборщицу разделяли две большие комнаты, так что они действительно не мешали друг другу.
Господин фон Кремер долго работал совершенно спокойно, потом вскочил, сиял очки и решительным шагом направился к Мари.
Мари, опустившись на колени, возила тряпкой по полу в том темпе, который вполне отвечал принципу: «У бога— дней, а у хозяина — харчей много!» Сегодня она не свистела, а грызла какую-то веревочку, свисавшую у нее изо рта. Кремсра она, конечно, заметила, так как стояла боком к открытой двери, но не подняла головы и даже не открыла рта, чтобы поздороваться, точно боялась выронить свое сокровище. Голова у нее была простоволосая, руки и шея обнажены, на смуглой, кое-где белой коже блестели бусинки пота. Из-под подоткнутой юбки виднелся край посконной рубашки и тугие икры.
Ульрих фон Кремер позабыл все заранее придуманные фразы и, повинуясь какому-то внутреннему толчку, игриво протянул руку к шее женщины. На миг он ощутил под своей ладонью две примеченные складочки, а большим пальцем коснулся мягкой, теплой округлости под подбородком; в голову ему ударил удивительно свежий, молодой, дурманящий запах пота. Но еще сильнее взволновало Ульриха то, как была встречена его смелая попытка: Мари с готовностью повернула к нему лицо и, шутливо вскрикнув, бросила на барина смеющийся взгляд. Он отдернул руку и растерянно остановился; в ушах у него шумело, в глазах рябило. Взбудораженная кровь подсказала ему, что он сейчас нашел то, чего жаждал, ради чего явился сюда; но теперь, когда эта находка была в его руках, он до того испугался, что колени его подкосились и ему захотелось бежать без оглядки.
И он бежал. Неверным шагом обойдя вокруг молодухи по мокрому полу, он направился к двери. Ни он, ни Мари не произнесли ни слова. Полы его сюртука смешно топорщились, точно под ними крылась захваченная добыча и он спешил с жадностью унести ее в укромное место.
Минут пятнадцать он сидел в столовой почти неподвижно, обхватив руками колено. В морщинках около глаз и в уголках рта у него играла улыбка робкой затаенной радости, во всем толе ощущалась сладкая истома. Сначала он ни о чем не думал, затем в голове его возникла мысль, которую он принялся повторять себе: в следующий раз — двинуться дальше, в следующий раз будет лучше! А еще через четверть часа вспомнил: «У меня на ночном столике есть коробочка кислых леденцов. Если бы я взял конфетку и поднес ей ко рту, как собачке, она бы, наверно, засмеялась— и хвать!» И Ульрих пожалел, что не сделал этого.
Но ведь конфеты стоят на прежнем месте и Мари тоже еще там?.. Нет, лучше в следующий раз.
Пусть будет как есть, не надо портить этих минут!
Он бросил думать о конфетах и, разнежась, стал припоминать все, что было, разглядывая свою правую ладонь и большой палец. Так хорошо было сидеть и смотреть на свою ладонь; кожа ее все еще сохраняла ощущение тепла и легкой щекотки, словно по ней нежно водили пушинкой. Он почувствовал тот дурманящий запах пота и, закрыв глаза, откинул голову па спинку кресла. Казалось, даже с кончиков усов у него каплет блаженство: кап! кап! — то справа, то слева.
Но вдруг Кремером овладела бурная жажда движения. Ему показалось, что он должен унести свою добычу куда-то далеко-далеко и там, на новом месте, снова жадно рассматривать ее. На его нетерпеливый звонок явилась Виль-гельмина, вытирая руки передником.
— Скажите, чтобы запрягали!
— Уже сейчас? Федь господин барон хотел фечером на фокзал?..
— Нет, я все-таки поеду в Сяргвере.
Но слово «Сяргвере» сегодня прозвучало в ушах У ль-риха как-то исключительно скверно, точно надтреснутое стекло. Одновременно ему вспомнилось насмешливое прозвище, которое братец Генрих дал сестрам: «три пингвина»... И от одного звука этих слов в сердце Ульриха закрался тоскливый страх. Вильгельмина не успела еще выйти из комнаты, как Кремер мысленно отказался от Сяргвере и снова решил отправиться в город. Зачем ехать поездом, -можно и лошадьми — каких-нибудь тридцать верст! В коляске ты один с самим собой можешь, уютно покачиваясь, предаваться своим мыслям и мечтам.
Но ведь новый костюм в шкафу, а шкаф в спальне...
Правда, Мари могла бы на время выйти...
Но мет... сегодня не надо больше... не надо больше встреч...
Вильгельмине было велено принести костюм в кабинет, где господин фон Кремер и переоделся, хотя туалетная комната была уже готова и даже пол там просох.
Когда мяэкюльский помещик, в дорожном пальто и черной фетровой шляпе, садился в экипаж и Вильгельмина с торжественностью, в которой выражалось ее уважение к собственной персоне, застегивала кожаную полсть, он заметил, что у окна залы кто-то стоит, прижавшись носом к стеклу. Кремер успел только мельком взглянуть на окно, но ему показалось, будто женщина что-то жует, оттопырив губы и причмокивая.
Значит, она сама нашла коробочку? Это обрадовало Ульриха. В этом было нечто еще более сближавшее их... В этом была доверчивая интимность...
И он вдруг поверил, что действительно сам дал Мари первую конфетку: поднес ей ко рту леденец, точно сахар комнатной собачке, а она засмеялась и — хвать! Пока экипаж, миновав окна, заворачивал за угол дома, седок весело смотрел в спину своему кучеру, словно на потрепанном сборчатом кафтане была изображена какая-то комическая сценка. Кремер не заметил, как грязные ребятишки пастуха Тоомаса, которые давно уже караулили выезд барина, открыли перед ним ворота; он не видел, как около кузницы с ним поздоровались мужики, подковывавшие лошадей... Только проохав уже с версту от перекрестка в направлении Сяргвере, он обнаружил свою ошибку.
— Стой, Пээтер, я ведь еду в город!
Пээтер не сразу остановил гнедых, трусивших рысцой* Только через несколько минут он натянул вожжи и крикнул: «Тпру-рру!» И еще прошло немного времени, пока он повернул голову на тонкой шее и барину стало видно в профиль его худое безбородое лицо.
— А-а... в город, стало быть?
— Да, в город. Я поеду в город лошадьми.
— А-а, стало быть, лошадьми?
— Да, лошадьми. Я сегодня поеду в город лошадьми, а не чугункой,
— А-а, не чугункой? — Пээтер широко раскрыл рот, так что нижняя челюсть отвисла еще больше, чем всегда, и снова медленно повернулся к лошадям. Его маленькая голова совсем потонула в надвинутой по самый затылок кучерской шляпе. Пээтер долгим взглядом посмотрел на острые хребты двух меринов (это были не выездные лошади, а рабочие, только чуть получше остальных) и отозвался сравнительно скоро:
— А у меня овса нету.
— Овса купишь в городе или по дороге, я дам тебе денег.
Пээтер собрался было повернуть лошадей, но еще помедлил.
— А у меня ни хлеба нету, ни денег.
— Я и тебе дам немного денег.
— А-а, мне тоже, стало быть?
— Ну да. Ты же не останешься ночевать в городе — отдохнешь и поедешь обратно.
Наконец-то они столковались — теперь можно было сворачивать на другую дорогу и ехать в город.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Господин фон Кремер приятно провел в Таллине воскресный день — гулял по парку Кадриорг, слушал на пляже музыку, ужинал в «Отель дю Нор», все в одиночестве, так как братец Генрих уехал в Сяргвере, а приглашать посторонних Ульриху не хотелось. Обе ночи он проспал истинно по-царски в тихой квартирке на улице Лай, снимаемой сообща с еяргверскими родственниками на случай приездов в город. Только вот составить определенный план, как он надеялся по дороге сюда, ему не удалось. Нужное решение никак не приходило: стоило Кремеру чуть сосредоточиться и начать обдумывать тот или иной вариант, как мысли снова разлетались, точно пойманные мухи с приоткрытой ладони.
Но он решил продолжать свои попытки и в Мяэкюле, поэтому в понедельник возвратился туда и каждый вечер по-прежнему сидел у открытого окна. Соловей уже не пел в березняке за огородами, ему на смену прилетела кукушка; эта невеличка стала надсмотрщицей Кремера — ее энергичные монологи все время подхлестывали его мысль.
В сущности, Кремер знал, что ему делать, и был уверен, что сделает это. Пути назад уже нет — это сознание перешло у него в глубокое убеждение.
...Разумеется, ее нужно будет как-то компенсировать. Но они здесь, на лоне природы, не слишком требовательны, тем более те, что живут в бобыльских хибарках, да еще па краю болота,— те, что берут у соседей взаймы башмаки или платок, чтобы сходить и церковь. Этот пункт не беспокоил господина фок Промера. Нет, что-то другое омрачало перспективу, заволакивало туманом его цель, и из этой сумеречной дымки по временам как бы возникал предостерегающий перст... предостерегающий или даже угрожающий?
Кремер сперва подумал, что это может быть связано с учением о святых заповедях, и все тщательно проанализировал. Но вскоре успокоился. ШИпшг т уеШнт 1 (на-СТОЛЬКО-ТО он еще помнил школьную латынь!), ибо это свойственно смертным. Если даже мужи древности из той толстой книги, которую он читал по вечерам и довольно хороню знал,—если даже они, великие и могучие избранники, представавшие перед ликом самого божества, если и они были только людьми и оступались на путях своих, то что уж говорить о слабых и ничтожных, вроде какого-то Ульриха фон Кремера из Мяэкюлы, что уж говорить о червяках! И для чего же тогда религия, для чего покаяние? Ведь никто не оступается умышленно, никто не грешит просто из озорства. Каждый, кто мог бы обозреть прошлое Ульриха фон Кремера, окинуть внимательным взглядом долгий период его испытаний, должен был бы с этим согласиться. Более того, он должен был бы признать, что Ульрих фон Кремер не принадлежал к числу слабейших, что он боролся мужественно. По все в этом мире имеет свой продел. Вдруг чувствуешь, что силы не хватает. Человек должен покориться, по но терять из виду путей к спасению,— больше ничего не остается.
Нет, не на это указывал предостерегающий перст. Ульрих перечитывал то одно, то другое место в толстой книге, мысленно повторял различные поучительные цитаты — и всюду находил подтверждение своим мыслям.
1 «Мы стремимся к запретному» (лат.) — начало одного из римского поэта Овидия.
Да иначе и быть не могло. Даже те фразы, которые он раньше понимал чуть по-иному, теперь, после более подробного и глубокого изучения, всем своим смыслом поворачивались в его пользу.
Но откуда же он тогда взялся, этот перст?
Прокуковала кукушка, и Ульрих постепенно нашел разгадку.
Бег Ап81ана! Бег пбпеге Ап81апс11. Ты — Ульрих фон Кремер. Соблазнить жену бедного бобыля тайком, за его спиной,— это недостойно! Иные, правда, так делают, но ведь ты выше их! И как ты мог об этом не подумать? Даже Радек из Суурпалу (в вопросах чести — не бог весть какое золото, если присмотреться к нему поближе да подойти с меркой построже), даже он велел своей бабе во всем признаться мужу, правда, уже задним числом. Нет, Ульрих, ты должен поступить как джентльмен... даже со своим бобылем ты должен обойтись истинно по-джентльменски. И не после, как Радек, а до: ты должен просто договориться с Тыну...
У Кремера отлегло от сердца: его мятущаяся душа обрела истину.
И он превзошел Радека.
...Но так будет лучше и по другим соображениям. Она, правда, смышленая, эта девочка, и на язык бойкая. Но как знать, вдруг... какой-нибудь пустяк... непредвиденный случай... ведь с секретными делами так бывает: забудут концы спрятать, хвост и торчит наружу... И потом — этот мужик... попробуй-ка узнай, что он такое! На вид будто тихий, смирный... А если обозлится, придет в ярость? Никто не может предугадать... даже он сам! И тогда жди ночью камня в окно (хорошо еще, если не пулю!) или красного петуха под крышу! Им ведь нельзя верить, им никогда нельзя верить, па них нельзя положиться, они вечно таят на нас злобу! А вот если все будет по справедливости, законным порядком, если вся эта ситуация будет легализована — какие могут быть друг к другу претензии! Тогда пусть блестящая вещица лежит в ночном столике хоть и не заряженной.
Его, конечно, надо будет вознаградить. Ему, как и ей, это должно быть выгодно. Интересы сторон должны взаимно уравновешиваться — в этом залог спокойствия.
Но Кремер еще не представлял себе, как урегулировать эту сторону дела. Он решил не торопиться и хорошенько все обдумать. И снова в его душе Ормузд победил Аримана 1.
Исходя из предпосылки, что сам он небогат, Кремер начал с самых скромных намерений. Не брать с них арендной платы, как это, говорят, сделал Радек?.. Но там хутор, а здесь только бобыльский участок... Дать им в деревне шестидневную усадьбу? Но таких усадеб в Мяэкюле только три, и до конца сроков аренды остается еще порядочно времени... Взять его в имение... вместо Пээтера конюхом и кучером... повысив, конечно, жалованье? Но для семейного нот жилья: дне каморки в людской набиты битком — там и женатые, и холостые, и дети; даже в баньке, что рядом с прачечной, живет один парень со своей матерью — вдовой.
...Жаль — корчмы нет... да, действительно жаль! А то как бы хорошо: посадил его туда за обычную арендную плату — смотришь, он еще и нажился. Но что поделаешь: корчма соседней волости торчит на самой границе Мяэкю-лы, да и трактир, что рядом с церковью, совсем недалеко.
Может быть, рассчитаемся наличными? Самое простое, самое благое дело... а?
Но пет! Эта мысль тотчас же была решительно отвергнута: это напоминало куплю-продажу, ночную сделку на улице или в известном заведении. Нет, нет, никаких наличных — ни ей, ни ему! Нельзя им просто совать деньги в руки, найдутся другие способы!
...А главное, Ульрих, не жмись, не торгуйся! Ты не богат, но и не беден. И ты не скряга. Дай им нечто такое, чтобы они остались довольны... довольны и благодарны!
Но что, например?
Ну, скажем, объяви осенью продажу участков. Ты, правда, хотел это сделать только года через два: мужига сами просили, они ведь здесь все такие захудалые. Но можешь и сейчас объявить, это твое право.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Как бы там ни было, черная колымага приближается, и пора подумать о том, каким образом хоть немного вознаградить себя за долгие годы, прожитые впустую по собственной вине.
И Ульрих думал... думал много ночей подряд, ворочаясь в постели с боку на бок. Иногда ац отщипывал кусочек * булки, лежащей на ночном столике (коробочка с кислыми леденцами тоже стояла тут на всякий случай), через каждые десять минут переворачивал горячую подушку на другую сторону и приподнимал ногами одеяло, чтобы и простыня под ним стала прохладнее.
Над потолком, на недостроенном втором этаже попискивали мыши и грызлись крысы. Им там жилось привольно: восемь пустых комнат, пол, усыпанный мягким песком, и вечный полумрак, даже днем, так как окна были забиты досками. Им жилось так же вольготно и весело, как курам управляющего Рээмета, которые здесь ночевали на импровизированных насестах — на старой мебели и прочем хламе. И когда Ульрих, жуя булку, посасывая леденцы и переворачивая подушку, обдумывал, как изменить свою жизнь, два голоса беспрестанно напоминали ему, что черная колымага приблизилась еще на шаг: наверху через каждые два часа пел петух, а за стеной куковала кукушка. Она сидела в шварцвальдских стенных часах господина Рээмета и сообщала время каждые тридцать минут. Ее кукование было ясно слышно в господской спальне, так как комнаты управляющего и кухарки находились по другую сторону коридора с каменным полом, разделявшего дом в длину на две половины, и акустика здесь была отличная: даже ночные вскрики девицы Вильгельмины (ее, беднягу, в жаркое время года мучили тропические сны) явственно доносились из каморки за кухней.
Засыпал Ульрих лишь после третьих петухов, когда утренняя заря уже румянила небо и свет нового дня играл на выцветших креслах зала, тревожа забившуюся в них моль.
Господин фон Кремер был настолько поглощен своими переживаниями и размышлениями, что перепутал дни недели и в субботу, посчитав ее пятницей, не поехал в Сяр-гвере. В этот день в его квартире обычно делали основательную уборку, пользуясь отсутствием хозяина. Поэтому и случилось, что уборщица уже явилась, а Вильгельмине даже не велели еще распорядиться, чтобы запрягали лошадей.
— Нот,-—сонрал господин фол Кремер на вопрос служим ки,— м и по думал сегодня охать в Сяргвере, я поеду почерним поездом в город. Но Мари мне не помешает, я могу выйти погулять, если ей нужно будет приниматься .«а последнюю комнату, а в первой к тому времени пол еще не просохнет.
Итак, Приллупова молодуха взялась за уборку в спальне, а барин, пройдя !в кабинет, надел очки и углубился н цифры какой-то конторской книги.
Барина и уборщицу разделяли две большие комнаты, так что они действительно не мешали друг другу.
Господин фон Кремер долго работал совершенно спокойно, потом вскочил, сиял очки и решительным шагом направился к Мари.
Мари, опустившись на колени, возила тряпкой по полу в том темпе, который вполне отвечал принципу: «У бога— дней, а у хозяина — харчей много!» Сегодня она не свистела, а грызла какую-то веревочку, свисавшую у нее изо рта. Кремсра она, конечно, заметила, так как стояла боком к открытой двери, но не подняла головы и даже не открыла рта, чтобы поздороваться, точно боялась выронить свое сокровище. Голова у нее была простоволосая, руки и шея обнажены, на смуглой, кое-где белой коже блестели бусинки пота. Из-под подоткнутой юбки виднелся край посконной рубашки и тугие икры.
Ульрих фон Кремер позабыл все заранее придуманные фразы и, повинуясь какому-то внутреннему толчку, игриво протянул руку к шее женщины. На миг он ощутил под своей ладонью две примеченные складочки, а большим пальцем коснулся мягкой, теплой округлости под подбородком; в голову ему ударил удивительно свежий, молодой, дурманящий запах пота. Но еще сильнее взволновало Ульриха то, как была встречена его смелая попытка: Мари с готовностью повернула к нему лицо и, шутливо вскрикнув, бросила на барина смеющийся взгляд. Он отдернул руку и растерянно остановился; в ушах у него шумело, в глазах рябило. Взбудораженная кровь подсказала ему, что он сейчас нашел то, чего жаждал, ради чего явился сюда; но теперь, когда эта находка была в его руках, он до того испугался, что колени его подкосились и ему захотелось бежать без оглядки.
И он бежал. Неверным шагом обойдя вокруг молодухи по мокрому полу, он направился к двери. Ни он, ни Мари не произнесли ни слова. Полы его сюртука смешно топорщились, точно под ними крылась захваченная добыча и он спешил с жадностью унести ее в укромное место.
Минут пятнадцать он сидел в столовой почти неподвижно, обхватив руками колено. В морщинках около глаз и в уголках рта у него играла улыбка робкой затаенной радости, во всем толе ощущалась сладкая истома. Сначала он ни о чем не думал, затем в голове его возникла мысль, которую он принялся повторять себе: в следующий раз — двинуться дальше, в следующий раз будет лучше! А еще через четверть часа вспомнил: «У меня на ночном столике есть коробочка кислых леденцов. Если бы я взял конфетку и поднес ей ко рту, как собачке, она бы, наверно, засмеялась— и хвать!» И Ульрих пожалел, что не сделал этого.
Но ведь конфеты стоят на прежнем месте и Мари тоже еще там?.. Нет, лучше в следующий раз.
Пусть будет как есть, не надо портить этих минут!
Он бросил думать о конфетах и, разнежась, стал припоминать все, что было, разглядывая свою правую ладонь и большой палец. Так хорошо было сидеть и смотреть на свою ладонь; кожа ее все еще сохраняла ощущение тепла и легкой щекотки, словно по ней нежно водили пушинкой. Он почувствовал тот дурманящий запах пота и, закрыв глаза, откинул голову па спинку кресла. Казалось, даже с кончиков усов у него каплет блаженство: кап! кап! — то справа, то слева.
Но вдруг Кремером овладела бурная жажда движения. Ему показалось, что он должен унести свою добычу куда-то далеко-далеко и там, на новом месте, снова жадно рассматривать ее. На его нетерпеливый звонок явилась Виль-гельмина, вытирая руки передником.
— Скажите, чтобы запрягали!
— Уже сейчас? Федь господин барон хотел фечером на фокзал?..
— Нет, я все-таки поеду в Сяргвере.
Но слово «Сяргвере» сегодня прозвучало в ушах У ль-риха как-то исключительно скверно, точно надтреснутое стекло. Одновременно ему вспомнилось насмешливое прозвище, которое братец Генрих дал сестрам: «три пингвина»... И от одного звука этих слов в сердце Ульриха закрался тоскливый страх. Вильгельмина не успела еще выйти из комнаты, как Кремер мысленно отказался от Сяргвере и снова решил отправиться в город. Зачем ехать поездом, -можно и лошадьми — каких-нибудь тридцать верст! В коляске ты один с самим собой можешь, уютно покачиваясь, предаваться своим мыслям и мечтам.
Но ведь новый костюм в шкафу, а шкаф в спальне...
Правда, Мари могла бы на время выйти...
Но мет... сегодня не надо больше... не надо больше встреч...
Вильгельмине было велено принести костюм в кабинет, где господин фон Кремер и переоделся, хотя туалетная комната была уже готова и даже пол там просох.
Когда мяэкюльский помещик, в дорожном пальто и черной фетровой шляпе, садился в экипаж и Вильгельмина с торжественностью, в которой выражалось ее уважение к собственной персоне, застегивала кожаную полсть, он заметил, что у окна залы кто-то стоит, прижавшись носом к стеклу. Кремер успел только мельком взглянуть на окно, но ему показалось, будто женщина что-то жует, оттопырив губы и причмокивая.
Значит, она сама нашла коробочку? Это обрадовало Ульриха. В этом было нечто еще более сближавшее их... В этом была доверчивая интимность...
И он вдруг поверил, что действительно сам дал Мари первую конфетку: поднес ей ко рту леденец, точно сахар комнатной собачке, а она засмеялась и — хвать! Пока экипаж, миновав окна, заворачивал за угол дома, седок весело смотрел в спину своему кучеру, словно на потрепанном сборчатом кафтане была изображена какая-то комическая сценка. Кремер не заметил, как грязные ребятишки пастуха Тоомаса, которые давно уже караулили выезд барина, открыли перед ним ворота; он не видел, как около кузницы с ним поздоровались мужики, подковывавшие лошадей... Только проохав уже с версту от перекрестка в направлении Сяргвере, он обнаружил свою ошибку.
— Стой, Пээтер, я ведь еду в город!
Пээтер не сразу остановил гнедых, трусивших рысцой* Только через несколько минут он натянул вожжи и крикнул: «Тпру-рру!» И еще прошло немного времени, пока он повернул голову на тонкой шее и барину стало видно в профиль его худое безбородое лицо.
— А-а... в город, стало быть?
— Да, в город. Я поеду в город лошадьми.
— А-а, стало быть, лошадьми?
— Да, лошадьми. Я сегодня поеду в город лошадьми, а не чугункой,
— А-а, не чугункой? — Пээтер широко раскрыл рот, так что нижняя челюсть отвисла еще больше, чем всегда, и снова медленно повернулся к лошадям. Его маленькая голова совсем потонула в надвинутой по самый затылок кучерской шляпе. Пээтер долгим взглядом посмотрел на острые хребты двух меринов (это были не выездные лошади, а рабочие, только чуть получше остальных) и отозвался сравнительно скоро:
— А у меня овса нету.
— Овса купишь в городе или по дороге, я дам тебе денег.
Пээтер собрался было повернуть лошадей, но еще помедлил.
— А у меня ни хлеба нету, ни денег.
— Я и тебе дам немного денег.
— А-а, мне тоже, стало быть?
— Ну да. Ты же не останешься ночевать в городе — отдохнешь и поедешь обратно.
Наконец-то они столковались — теперь можно было сворачивать на другую дорогу и ехать в город.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Господин фон Кремер приятно провел в Таллине воскресный день — гулял по парку Кадриорг, слушал на пляже музыку, ужинал в «Отель дю Нор», все в одиночестве, так как братец Генрих уехал в Сяргвере, а приглашать посторонних Ульриху не хотелось. Обе ночи он проспал истинно по-царски в тихой квартирке на улице Лай, снимаемой сообща с еяргверскими родственниками на случай приездов в город. Только вот составить определенный план, как он надеялся по дороге сюда, ему не удалось. Нужное решение никак не приходило: стоило Кремеру чуть сосредоточиться и начать обдумывать тот или иной вариант, как мысли снова разлетались, точно пойманные мухи с приоткрытой ладони.
Но он решил продолжать свои попытки и в Мяэкюле, поэтому в понедельник возвратился туда и каждый вечер по-прежнему сидел у открытого окна. Соловей уже не пел в березняке за огородами, ему на смену прилетела кукушка; эта невеличка стала надсмотрщицей Кремера — ее энергичные монологи все время подхлестывали его мысль.
В сущности, Кремер знал, что ему делать, и был уверен, что сделает это. Пути назад уже нет — это сознание перешло у него в глубокое убеждение.
...Разумеется, ее нужно будет как-то компенсировать. Но они здесь, на лоне природы, не слишком требовательны, тем более те, что живут в бобыльских хибарках, да еще па краю болота,— те, что берут у соседей взаймы башмаки или платок, чтобы сходить и церковь. Этот пункт не беспокоил господина фок Промера. Нет, что-то другое омрачало перспективу, заволакивало туманом его цель, и из этой сумеречной дымки по временам как бы возникал предостерегающий перст... предостерегающий или даже угрожающий?
Кремер сперва подумал, что это может быть связано с учением о святых заповедях, и все тщательно проанализировал. Но вскоре успокоился. ШИпшг т уеШнт 1 (на-СТОЛЬКО-ТО он еще помнил школьную латынь!), ибо это свойственно смертным. Если даже мужи древности из той толстой книги, которую он читал по вечерам и довольно хороню знал,—если даже они, великие и могучие избранники, представавшие перед ликом самого божества, если и они были только людьми и оступались на путях своих, то что уж говорить о слабых и ничтожных, вроде какого-то Ульриха фон Кремера из Мяэкюлы, что уж говорить о червяках! И для чего же тогда религия, для чего покаяние? Ведь никто не оступается умышленно, никто не грешит просто из озорства. Каждый, кто мог бы обозреть прошлое Ульриха фон Кремера, окинуть внимательным взглядом долгий период его испытаний, должен был бы с этим согласиться. Более того, он должен был бы признать, что Ульрих фон Кремер не принадлежал к числу слабейших, что он боролся мужественно. По все в этом мире имеет свой продел. Вдруг чувствуешь, что силы не хватает. Человек должен покориться, по но терять из виду путей к спасению,— больше ничего не остается.
Нет, не на это указывал предостерегающий перст. Ульрих перечитывал то одно, то другое место в толстой книге, мысленно повторял различные поучительные цитаты — и всюду находил подтверждение своим мыслям.
1 «Мы стремимся к запретному» (лат.) — начало одного из римского поэта Овидия.
Да иначе и быть не могло. Даже те фразы, которые он раньше понимал чуть по-иному, теперь, после более подробного и глубокого изучения, всем своим смыслом поворачивались в его пользу.
Но откуда же он тогда взялся, этот перст?
Прокуковала кукушка, и Ульрих постепенно нашел разгадку.
Бег Ап81ана! Бег пбпеге Ап81апс11. Ты — Ульрих фон Кремер. Соблазнить жену бедного бобыля тайком, за его спиной,— это недостойно! Иные, правда, так делают, но ведь ты выше их! И как ты мог об этом не подумать? Даже Радек из Суурпалу (в вопросах чести — не бог весть какое золото, если присмотреться к нему поближе да подойти с меркой построже), даже он велел своей бабе во всем признаться мужу, правда, уже задним числом. Нет, Ульрих, ты должен поступить как джентльмен... даже со своим бобылем ты должен обойтись истинно по-джентльменски. И не после, как Радек, а до: ты должен просто договориться с Тыну...
У Кремера отлегло от сердца: его мятущаяся душа обрела истину.
И он превзошел Радека.
...Но так будет лучше и по другим соображениям. Она, правда, смышленая, эта девочка, и на язык бойкая. Но как знать, вдруг... какой-нибудь пустяк... непредвиденный случай... ведь с секретными делами так бывает: забудут концы спрятать, хвост и торчит наружу... И потом — этот мужик... попробуй-ка узнай, что он такое! На вид будто тихий, смирный... А если обозлится, придет в ярость? Никто не может предугадать... даже он сам! И тогда жди ночью камня в окно (хорошо еще, если не пулю!) или красного петуха под крышу! Им ведь нельзя верить, им никогда нельзя верить, па них нельзя положиться, они вечно таят на нас злобу! А вот если все будет по справедливости, законным порядком, если вся эта ситуация будет легализована — какие могут быть друг к другу претензии! Тогда пусть блестящая вещица лежит в ночном столике хоть и не заряженной.
Его, конечно, надо будет вознаградить. Ему, как и ей, это должно быть выгодно. Интересы сторон должны взаимно уравновешиваться — в этом залог спокойствия.
Но Кремер еще не представлял себе, как урегулировать эту сторону дела. Он решил не торопиться и хорошенько все обдумать. И снова в его душе Ормузд победил Аримана 1.
Исходя из предпосылки, что сам он небогат, Кремер начал с самых скромных намерений. Не брать с них арендной платы, как это, говорят, сделал Радек?.. Но там хутор, а здесь только бобыльский участок... Дать им в деревне шестидневную усадьбу? Но таких усадеб в Мяэкюле только три, и до конца сроков аренды остается еще порядочно времени... Взять его в имение... вместо Пээтера конюхом и кучером... повысив, конечно, жалованье? Но для семейного нот жилья: дне каморки в людской набиты битком — там и женатые, и холостые, и дети; даже в баньке, что рядом с прачечной, живет один парень со своей матерью — вдовой.
...Жаль — корчмы нет... да, действительно жаль! А то как бы хорошо: посадил его туда за обычную арендную плату — смотришь, он еще и нажился. Но что поделаешь: корчма соседней волости торчит на самой границе Мяэкю-лы, да и трактир, что рядом с церковью, совсем недалеко.
Может быть, рассчитаемся наличными? Самое простое, самое благое дело... а?
Но пет! Эта мысль тотчас же была решительно отвергнута: это напоминало куплю-продажу, ночную сделку на улице или в известном заведении. Нет, нет, никаких наличных — ни ей, ни ему! Нельзя им просто совать деньги в руки, найдутся другие способы!
...А главное, Ульрих, не жмись, не торгуйся! Ты не богат, но и не беден. И ты не скряга. Дай им нечто такое, чтобы они остались довольны... довольны и благодарны!
Но что, например?
Ну, скажем, объяви осенью продажу участков. Ты, правда, хотел это сделать только года через два: мужига сами просили, они ведь здесь все такие захудалые. Но можешь и сейчас объявить, это твое право.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20