Его нескладная фигура еще не вся просунулась в дверь, а он уже спешит объявить:
— Я все-таки женюсь на Тийу.
— Ладно! — И господин фон Кремер захлопывает книгу.
— А хибарку на Круузимяэ?..
— Хпбарку получишь.
Когда мяэкюльский помещик во время вечерней дойки прохаживается среди своих коров, одна из доильщиц вдруг поднимается, хватает руку барина п молча целует ее у всех на глазах,
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Как-то осенью на рынке Тыну Приллуп узнал от молочника из имения Вока такую новость: бывший куру-ский Яан за четыре тысячи купил усадьбу в их волости около большака и думает открыть у себя небольшую лавку. Выслушав соседа, Тыну заметил только, ковыряя кпу-тонищем грязь, прилипшую к колесу телеги:
— Вишь ты! А хотел ведь имение покупать.— И, захватив копчик уса, прикусил его зубами.
А *1ы и померил! — засмеялся сосед.—На словах-то можно и двадцать имений купить. Не задаром же ему по-мощик молоко отдавал.
— Можот, ощо прикупит пару хуторов.
— Он бы тогда сразу взял, у пас их сколько хочешь продается, и с лесом и без леса.
Тыну отпустил покупателя, потом, опять пожевывая ус, произнес:
— Ну, может, торговлю большую заведет.
— Да, на пятьсот рублей, кредит ведь тоже дают.
II вокаский молочник, у которого товар уже был распродан, взобрался на спою телегу и выехал из ряда.
По дорого домой Мриллуп все покусывал то правый, то левый ус, из-под нахмуренных бровей набегали вокруг гнал морщины. Сегодня он не дремал, не сосал сигару — он сидел неподвижно между кадушками и смотрел на хвост гнедого, трусившего мелкой рысцой. Если и понукал ого, и помахивал кнутом, то только по привычке. У трактиров, где хозяин обыкновенно останавливался, мерин пытало? замедлить шаг, но Приллуп дал ему передохнуть только около одной корчмы, на полпути, поэтому прибыл домой довольно рано.
В этот раз он не привез жене из города никаких новостей. А когда через несколько дней кучер Пээтер стал рассказывать при нем и при Мари, что бывший молочник Яан купил себе хутор, Тыну промолвил спокойно, почесывая пальцем щеку под дремучей бородой:
— Ну да, вот у него и своя земля под ногами, и своя крыша над головой. Кто из нас, братец ты мой, этого не хочет!
Но со временем молодуха начала замечать, что Тыну возвращается из города хмурый, что даже в его морщинах залегло что-то незнакомо печальное. Особенно это стало явным на второй год торговли. Мари не могла отделаться от ощущения, что у Тыну в душе поселились тайные заботы. Они преследовали его, лишали покоя. Жене он про них не заикался, и все же они давали себя знать. Гыну никогда не был брюзгой, теперь же часто брюзжал, работая в молочне; все ему казалось, что молоко и масло недостаточно хороши, и эти недостатки он почти всегда ставил в вину жене. Порой он раздражался без всяких видимых причин; особенно удивляло Мари то, что Тыну злится, видя ее веселой.
— Ты чего там хихикаешь?
— Просто так.
— Не хочешь сказать?
— Ну, смеюсь над стариком...— Мари искоса глядит на маслобойку.— Охает да ахает — у него, мол, грудь чешется, жжет, саднит и кто его знает, что еще! Дайте, говорю, я посмотрю. Он расстегивает, показывает -— а там травяная вошь! Прямо синяя, палилась уже вся... Погодите, я ее оторву... Ни за что! Отмахивается обеими руками: «Нет, нет, ради бога, я поеду в город к доктору!..» И поехал...— Мари наклоняется и вытирает щеки.— Поехал-таки на другой день к доктору!
Но ее смех резко обрывается, она умолкает, как только с удивлением замечает, какое у муя^а лицо. Оно потемнело под грязной зарослью волос, как-то странно вытянулось, челюсти будто отяжелели, а глаза были уже не карими, а огненно-красными.
Тыну немного постоял молча, потом из его горла вылетел короткий свистящий стон, задушив готовые сорваться слова. Он швырнул на пол ложку, которой снимал сметану, и, пошатываясь, вышел из избы.
В их отношения начало вкрадываться что-то новое, что-то более серьезное. Молодуху не покидало чувство, будто за ней исподтишка следят, подстерегают со всех сторон, пытаются поймать в западню. И настороженный взгляд мужа, который она ловила на себе, не всегда можно было вынести без тревоги, в нем нет-нет да и сверкнет такое, что мысль застывает в мозгу.
В один из сентябрьских вечеров, когда Приллуп, сидя на телеге между кадушками, уже поворачивал лошадь от изгороди на дорогу, из-за ворот вдруг донесся его окрик:
— Мари, поди-ка сюда на минуту!
— Забыл что-нибудь?
— Нет... хочу кое-что сказать,.. Тпр-ру, Яска!
Молодуха не могла в темноте разглядеть его лицо, почувствовала только запах водки: Тыну, став зажиточнее, держал теперь дома водку и сегодня за ужином пропустил рюмку. По звуку его голоса Мари заметила, что он беспокоен.
— Что такое? — Мари оперлась ногой о ступицу колеса.
Тыну помедлил, словно пережидая порыв ветра, и Мари внезапно почувствовала, как его загрубелая рука легла на се голову.
— Тебе, может, опять надо идти... не ходи... не ходи сегодня!
В этих словах звучали и запрет и мольба, а пропасть между ними заполняла безнадежность. Женщина еще не уснула отметить, как Тьтпу натянул вожжи, взмахнул кнутом, и помолка, круто повернув, покатила на дорогу. И, кажется, там, м темноте, послышался кашель, натужный и удушлимый. Потом он замер, только телега грохотала по щебню да из-под колес летели искры.
Мари долго слушала удаляющийся грохот, одну руку держа па затылке под платком, другой слегка подбоченившись. По затем ей вспомнилось что-то другое. Она пальцами юбку на правом боку, чуть приподняла ее и прошлось раза три, подражая даме на высоких каблучках, которую однажды видела в городе: та кокетливо переступала грязную уличную канавку. Канавкой для Мари служила полоса света, падавшая во двор и за ворота о г горящей на окне лампы.
Наконец молодуха, насвистывая, вернулась в дом и, закончив вечерние хлопоты по хозяйству, крепко проспала всю долгую ночь. Когда Тыну уезжал в город, у нее ночи всегда бывали долгие — она прихватывала по часочку и с вечера и с утра. А если иногда и проводила время без сна, то по доброй воле, а не по обязанности...
Неделю спустя к господину фон Кремеру прибыли гости из Сяргвере: «три пингвина» и братец Адальберт. Они приехали, как всегда, лишь на несколько часов; седой, дряхлый кучер даже не выпрягал лошадей из шарабана. Большую часть времени гости провели вне холостяцкой квартиры Ульриха — они совершили вместе с ним прогулку по ближним и дальним окрестностям, дойдя до самого подмызка. Мяэкюльские мужики, редко видевшие в поместье каких-либо других господ, тем более барышень в таких широких шумящих платьях, поднимали головы от работы и провожали приезжих пристальным взглядом. «На них, право, стоит посмотреть»,—говорили многие, не поясняя, впрочем, почему именно. А если кому здороваться с чужими господами, то кланялись им ве«-сетго, приветливо, чуть ли не с улыбкой.
Сяргверский Кремер, внешностью нисколько не походил на своего брата Ульриха. Длинный, тощий, сухопарый, с белой как снег эспаньолкой и глубокими темнеющими впадинами на щеках, он напоминал старого наполеоновского офицера после отступления из Москвы; кроме того, он отличался как от Ульриха, так и от сестер своими быстрыми, беспокойными движениями. Особенно это сказывалось в походке. Хотя его ноги делали мелкие, семенящие шажки, он неизменно оказывался далеко впереди своих плавно шествующих спутников и всякий раз бывал вынужден, чтобы присоединиться к ним, возвращаться обратно. Он замечал, что убежал от общества, лишь после того, как ему приходило в голову что-нибудь сказать; боясь упустить свою мысль, он вытягивал высоко поднятую руку и держал ее так до тех пор, пока не приближался к собеседникам и получал возможность заговорить. Эти постоянные выскакивания из строя особенно бросались в глаза еще и потому, что Милорд, верный борзой пес господина Адальберта, следовавший за хозяином по пятам, опустив длинную острую морду, повторял, как тень, все его метания.
Что же до сестер, то всех трех объединяло едва ли не стадное сходство, особенно поражающее издали, когда терялись мелкие различия в их чертах лица. Эти черненькие головки с торчащими вперед клювообразными носиками, эти тонкошеие и узкоплечие, книзу расширяющиеся и округляющиеся фигуры и, наконец, странно контрастирующие с этим пышным телесным изобилием коротенькие, несколько беспомощные ручки — все это вполне оправдывало довольно-таки язвительное прозвище, которым братец Генрих в одну из веселых минут окрестил сестричек: действительно, попадись они полярному мореплавателю где-нибудь на заснеженном мысе в Ледовитом океане, среди стаи пингвинов, он едва ли смог бы отличить еяргвер-ских барышень от этих симпатичных птиц.
Но если дамам не хватало физической подвижности — в этом отношении они были под стать брату Ульриху,— то тем свободнее и обильнее лилась их речь. Правда, они разговаривали (обычно между собой, втроем) с известной суховатой сдержанностью и даже размеренностью, но зато ни на секунду не умолкая и, что самое своеобразное, не слушая одна другую и не давая друг другу закончить фразу. Как они понимали друг друга, оставалось тайной для всех, в том числе и для троих братьев, но все же, очевидно, понимали, иначе подобный обмен мыслями не мог бы приводить к острым столкновениям, что иногда случалось. Простертая длань братца Адальберта зачастую долго висела в воздухе, пока не наступала наконец минута затишья, но он за это время уже успевал забыть, что хотел сказать. В более выигрышном положении находился Ульрих — ему помогал его мощный голос.
Возвратившись дальними тропинками с подмызка, маленькое общество немножко побродило по безнадежно одичавшему саду и, пройдя мимо моечной и колодца, направилось просторной лужайке между хлевами и жилыми строениями, которая использовалась как загон для скота. Стадо было ужо напоено, юла полуденная дойка, и хо-алйка хутора Куру везла па ручной тележке из моечной чистые кадушки. Ей приходилось трудновато, так как дорога от колодца шла в гору, а маленьких помощников почему-то не было на месте, хотя занятия в школе еще не начинались.
— Эй, молодка, погоди — я помогу! — крикнул сяргвер-ский барии и, держа руку вытянутой, подошел к тележке. При его энергичной помощи груз был вывезен на пригорок, и молодка, чуть обнажи» редкие зубы, промолвила вежливо:
— Благодарю вас, сударь!
Вокруг засмеялись, захихикали даже барышни. Ульрих фон Кремер захлопал в ладоши, усы его задвигались вверх и вниз, а щеки залились румянцем, что очень его молодило.
.— Послушай, Ульрих! — Адальберт приблизился с вытянутой рукой.— Ты в этом году так же надолго застрянешь в Мяэкюле, как и прошлой осенью?
— Весьма возможно... печи у меня исправны...
— Удивительно! Ты начинаешь совсем забывать Сяргвере. И в город ездишь чаще, чем раньше.
— Приходится... дела, обязанности...— пробормотал Ульрих, но Адальберт уже его не слышал: он засеменил на своих проворных ходулях к одной из коров, которая привлекла внимание. Обозрев ее и простерши длань, возвещающую о какой-то новой идее, Адальберт поспешил к сестрам; те стояли подле ушата, обмениваясь приветствиями с госпожой Рээмет.
— Вон та Пеструшка — посмотрите-ка! — одна из самых прелестных коров у нашего Ульриха!
Барышни последовали за ним, Ульрих тоже подошел поближе, и вокруг Пеструхи завязалась продолжительная дискуссия, распространившаяся поочередно и на других коров. Мнения дам расходились, но аргументы совпадали. И коровы прекратили жвачку, чтобы, в свою очередь, оглядеть и подвергнуть оценке этих пришлых критиков.
Но вожаком стада был молодой бык красной породы, которому, как видно, гости пришлись но но вкусу. Он издали вытаращился на них, засопел, взмахнул хвостом и предостерегающе замычал.
Никто, однако, не обратил па это внимания. В имении его знали как довольно мирное животное, к тому же гости увлеклись оживленной беседой. Красного на них ничего не было — даже ленточки или цветка на шляпке.
А Рыжий злился все сильнее. Он рыл копытом землю, топал ногами; обойдя вокруг стада, он очутился совсем близко от господ, запятых своим спором. Он не хотел действовать исподтишка, нет, он еще раз подал знак мычанием, вернее, уже ревом. Но, увидев, что никто не принимает этого всерьез, решил на деле показать, чего он стоит.
Одно мгновение бык стоял неподвижно; из ноздрей и с морды у него капало, глаза налились кровью, по хребту пробежала дрожь. Потом он выставил рога вперед и ринулся на приступ. Кто-то из господ вдруг взлетел в воздух и навзничь шлепнулся наземь. Бык хотел было еще раз поддеть его на рога, но в этот миг на загривок животного обрушился тяжелый удар палкой от ушата. Бык остановился, захрапел и повернулся было к новому противнику, но, оглушенный еще одним ударом по голове, предпочел отступить; по его морде стекали две струйки крови. С глухим ревом отбежал он подальше, к стаду.
Только теперь раздался многоголосый крик, только теперь все увидели, что тот, кого бык поднял на рога и бросил наземь, был не кто иной, как мяэкюльский хозяин, Ульрих фон Кремер лежал на траве с восковым лицом и посиневшими губами. Первыми над ним склонились сестры и брат, и он сказал им почему-то не на родном языке, а по-эстонски:
— Отведите меня домой!
— Ульрих, ты ранен! —- хором возопили три барышни, всплеснув руками. Братец же Адальберт растерянно топтался вокруг них и без конца повторял:
Возможно ли это? (нем.)
Как всегда, по пятам за ним следовал покорно и виновато белый борзой пес, который перед этим, поддавшись плотской слабости, завязал около ворот хлева дружбу с пастуховой сучкой.
— Пошлите за врачом! — попросил раненый уже по-немецки и, приподнявшись, сел без посторонней помощи. Отведя свою руку, которую он держал слева от паха, он у ни дел на пальцах немного крови и уставился на нее широко раскрытыми глазами.
Госпожа Рэзмст и куруская молодуха — она только теперь бросила на землю палку от ушата — собирались уже подпить пострадавшего, но братец Адальберт наконец пришел и себя настолько, что догадался заменить жену управляющего. Со стороны конюшни прибежали кучера, и младший из них, мя;жюльский, поддержал барина, освободив от :>того молодуху. Опираясь на обоих мужчин, Ульрих фон Кремор побрел к дому, не сводя стеклянного взгляда со своих окровавленных пальцев. За ним в безмолвном отчаянии следовали барышни, судорожно держась за руки и до смешного одинаково приоткрыв рты. Шествие замыкала госпожа Р:к>мот — она хотела помочь раненому и в доме, так как* по надеялась на хладнокровие девицы Филлеми-пы; и руке госпожа Гзэмет несла фуражку хозяина, подобранную на земле.
Хозяйка усадьбы Куру возвратилась к своей тележке, нагруженной теперь кадушками, которые она везла в моечную, и вдруг столкнулась с Приллупом: он внезапно вынырнул из-за будки ледника, находившегося неподалеку.
Глаза у Ириллупа пылали, щеки дергались, и в лицо молодухе брызнула горячая слюна, когда он прошипел сквозь -зубы:
— Что этот бугай тебе сделал? Зачем тебе понадобилось его лупить?
— Как?.. Что?..
Тыну покосился на доярок, которые, сбившись в кружок, все еще стояли на месте происшествия и горячо обсуждали случившееся, и шагнул еще ближе к жене, словно хотел что-то добавить. Но потом махнул стиснутым кулаком и проскрежетал, отворачиваясь:
— Проваливай со своими кадушками, стерва!
И зашагал к молочне, ссутулив острые плечи, втянув голову и не оглядываясь назад.
Мари минутку поглядела ему вслед, быстрым привычным движением прошлась рукой у себя под носом и взялась за дышло тележки.
На середине двора ей повстречался Пээтер, спешивший от господского дома к конюшне.
— В город, за доктором! — бросил он, взмахнув рукой.
Этот медлительный парень был смешон в своем старании проявить расторопность, и Мари улыбнулась. Она увидела, как перед конюшней Пээтер споткнулся, и опять улыбнулась.
Возвращаясь с чистыми кадушками, молодуха заметила, что доярки снова взялись за работу, но госпожи Рээмет еще не видно. Оба кучера неуклюже суетились у конюшни, запрягая лошадей в коляску. В молочне Приллуп топил хворостом печь — это нужно было для заквашивания молока: погода стояла прохладная, хотя солнце ярко светило на ясном синем небе.
Они не разговаривали, каждый делал свое дело, пока не принесли ушат.
— Тебе с них причитается хороший подарочек, молодушка,— пошутила госпожа Рээмет.— Если бы не ты, Рыжий их всех бы отделал, и что тогда от барышень осталось бы — бог знает.
— А как рана? — спросила Мари.
— Рана не смертельная, да и калекой он не будет,— ответила госпожа Рээмет,— но бедному быку не жить на свете! Барин, как только лег в постель и рану его перевязали, сказал: «Чтоб я этого быка больше не видел! Отправить его в город, к колбаснику!»
Приллуп снял грифельную доску, висевшую на столбе около полок, и, казалось, изучал заполнявшие ее кривые и угловатые цифры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Я все-таки женюсь на Тийу.
— Ладно! — И господин фон Кремер захлопывает книгу.
— А хибарку на Круузимяэ?..
— Хпбарку получишь.
Когда мяэкюльский помещик во время вечерней дойки прохаживается среди своих коров, одна из доильщиц вдруг поднимается, хватает руку барина п молча целует ее у всех на глазах,
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Как-то осенью на рынке Тыну Приллуп узнал от молочника из имения Вока такую новость: бывший куру-ский Яан за четыре тысячи купил усадьбу в их волости около большака и думает открыть у себя небольшую лавку. Выслушав соседа, Тыну заметил только, ковыряя кпу-тонищем грязь, прилипшую к колесу телеги:
— Вишь ты! А хотел ведь имение покупать.— И, захватив копчик уса, прикусил его зубами.
А *1ы и померил! — засмеялся сосед.—На словах-то можно и двадцать имений купить. Не задаром же ему по-мощик молоко отдавал.
— Можот, ощо прикупит пару хуторов.
— Он бы тогда сразу взял, у пас их сколько хочешь продается, и с лесом и без леса.
Тыну отпустил покупателя, потом, опять пожевывая ус, произнес:
— Ну, может, торговлю большую заведет.
— Да, на пятьсот рублей, кредит ведь тоже дают.
II вокаский молочник, у которого товар уже был распродан, взобрался на спою телегу и выехал из ряда.
По дорого домой Мриллуп все покусывал то правый, то левый ус, из-под нахмуренных бровей набегали вокруг гнал морщины. Сегодня он не дремал, не сосал сигару — он сидел неподвижно между кадушками и смотрел на хвост гнедого, трусившего мелкой рысцой. Если и понукал ого, и помахивал кнутом, то только по привычке. У трактиров, где хозяин обыкновенно останавливался, мерин пытало? замедлить шаг, но Приллуп дал ему передохнуть только около одной корчмы, на полпути, поэтому прибыл домой довольно рано.
В этот раз он не привез жене из города никаких новостей. А когда через несколько дней кучер Пээтер стал рассказывать при нем и при Мари, что бывший молочник Яан купил себе хутор, Тыну промолвил спокойно, почесывая пальцем щеку под дремучей бородой:
— Ну да, вот у него и своя земля под ногами, и своя крыша над головой. Кто из нас, братец ты мой, этого не хочет!
Но со временем молодуха начала замечать, что Тыну возвращается из города хмурый, что даже в его морщинах залегло что-то незнакомо печальное. Особенно это стало явным на второй год торговли. Мари не могла отделаться от ощущения, что у Тыну в душе поселились тайные заботы. Они преследовали его, лишали покоя. Жене он про них не заикался, и все же они давали себя знать. Гыну никогда не был брюзгой, теперь же часто брюзжал, работая в молочне; все ему казалось, что молоко и масло недостаточно хороши, и эти недостатки он почти всегда ставил в вину жене. Порой он раздражался без всяких видимых причин; особенно удивляло Мари то, что Тыну злится, видя ее веселой.
— Ты чего там хихикаешь?
— Просто так.
— Не хочешь сказать?
— Ну, смеюсь над стариком...— Мари искоса глядит на маслобойку.— Охает да ахает — у него, мол, грудь чешется, жжет, саднит и кто его знает, что еще! Дайте, говорю, я посмотрю. Он расстегивает, показывает -— а там травяная вошь! Прямо синяя, палилась уже вся... Погодите, я ее оторву... Ни за что! Отмахивается обеими руками: «Нет, нет, ради бога, я поеду в город к доктору!..» И поехал...— Мари наклоняется и вытирает щеки.— Поехал-таки на другой день к доктору!
Но ее смех резко обрывается, она умолкает, как только с удивлением замечает, какое у муя^а лицо. Оно потемнело под грязной зарослью волос, как-то странно вытянулось, челюсти будто отяжелели, а глаза были уже не карими, а огненно-красными.
Тыну немного постоял молча, потом из его горла вылетел короткий свистящий стон, задушив готовые сорваться слова. Он швырнул на пол ложку, которой снимал сметану, и, пошатываясь, вышел из избы.
В их отношения начало вкрадываться что-то новое, что-то более серьезное. Молодуху не покидало чувство, будто за ней исподтишка следят, подстерегают со всех сторон, пытаются поймать в западню. И настороженный взгляд мужа, который она ловила на себе, не всегда можно было вынести без тревоги, в нем нет-нет да и сверкнет такое, что мысль застывает в мозгу.
В один из сентябрьских вечеров, когда Приллуп, сидя на телеге между кадушками, уже поворачивал лошадь от изгороди на дорогу, из-за ворот вдруг донесся его окрик:
— Мари, поди-ка сюда на минуту!
— Забыл что-нибудь?
— Нет... хочу кое-что сказать,.. Тпр-ру, Яска!
Молодуха не могла в темноте разглядеть его лицо, почувствовала только запах водки: Тыну, став зажиточнее, держал теперь дома водку и сегодня за ужином пропустил рюмку. По звуку его голоса Мари заметила, что он беспокоен.
— Что такое? — Мари оперлась ногой о ступицу колеса.
Тыну помедлил, словно пережидая порыв ветра, и Мари внезапно почувствовала, как его загрубелая рука легла на се голову.
— Тебе, может, опять надо идти... не ходи... не ходи сегодня!
В этих словах звучали и запрет и мольба, а пропасть между ними заполняла безнадежность. Женщина еще не уснула отметить, как Тьтпу натянул вожжи, взмахнул кнутом, и помолка, круто повернув, покатила на дорогу. И, кажется, там, м темноте, послышался кашель, натужный и удушлимый. Потом он замер, только телега грохотала по щебню да из-под колес летели искры.
Мари долго слушала удаляющийся грохот, одну руку держа па затылке под платком, другой слегка подбоченившись. По затем ей вспомнилось что-то другое. Она пальцами юбку на правом боку, чуть приподняла ее и прошлось раза три, подражая даме на высоких каблучках, которую однажды видела в городе: та кокетливо переступала грязную уличную канавку. Канавкой для Мари служила полоса света, падавшая во двор и за ворота о г горящей на окне лампы.
Наконец молодуха, насвистывая, вернулась в дом и, закончив вечерние хлопоты по хозяйству, крепко проспала всю долгую ночь. Когда Тыну уезжал в город, у нее ночи всегда бывали долгие — она прихватывала по часочку и с вечера и с утра. А если иногда и проводила время без сна, то по доброй воле, а не по обязанности...
Неделю спустя к господину фон Кремеру прибыли гости из Сяргвере: «три пингвина» и братец Адальберт. Они приехали, как всегда, лишь на несколько часов; седой, дряхлый кучер даже не выпрягал лошадей из шарабана. Большую часть времени гости провели вне холостяцкой квартиры Ульриха — они совершили вместе с ним прогулку по ближним и дальним окрестностям, дойдя до самого подмызка. Мяэкюльские мужики, редко видевшие в поместье каких-либо других господ, тем более барышень в таких широких шумящих платьях, поднимали головы от работы и провожали приезжих пристальным взглядом. «На них, право, стоит посмотреть»,—говорили многие, не поясняя, впрочем, почему именно. А если кому здороваться с чужими господами, то кланялись им ве«-сетго, приветливо, чуть ли не с улыбкой.
Сяргверский Кремер, внешностью нисколько не походил на своего брата Ульриха. Длинный, тощий, сухопарый, с белой как снег эспаньолкой и глубокими темнеющими впадинами на щеках, он напоминал старого наполеоновского офицера после отступления из Москвы; кроме того, он отличался как от Ульриха, так и от сестер своими быстрыми, беспокойными движениями. Особенно это сказывалось в походке. Хотя его ноги делали мелкие, семенящие шажки, он неизменно оказывался далеко впереди своих плавно шествующих спутников и всякий раз бывал вынужден, чтобы присоединиться к ним, возвращаться обратно. Он замечал, что убежал от общества, лишь после того, как ему приходило в голову что-нибудь сказать; боясь упустить свою мысль, он вытягивал высоко поднятую руку и держал ее так до тех пор, пока не приближался к собеседникам и получал возможность заговорить. Эти постоянные выскакивания из строя особенно бросались в глаза еще и потому, что Милорд, верный борзой пес господина Адальберта, следовавший за хозяином по пятам, опустив длинную острую морду, повторял, как тень, все его метания.
Что же до сестер, то всех трех объединяло едва ли не стадное сходство, особенно поражающее издали, когда терялись мелкие различия в их чертах лица. Эти черненькие головки с торчащими вперед клювообразными носиками, эти тонкошеие и узкоплечие, книзу расширяющиеся и округляющиеся фигуры и, наконец, странно контрастирующие с этим пышным телесным изобилием коротенькие, несколько беспомощные ручки — все это вполне оправдывало довольно-таки язвительное прозвище, которым братец Генрих в одну из веселых минут окрестил сестричек: действительно, попадись они полярному мореплавателю где-нибудь на заснеженном мысе в Ледовитом океане, среди стаи пингвинов, он едва ли смог бы отличить еяргвер-ских барышень от этих симпатичных птиц.
Но если дамам не хватало физической подвижности — в этом отношении они были под стать брату Ульриху,— то тем свободнее и обильнее лилась их речь. Правда, они разговаривали (обычно между собой, втроем) с известной суховатой сдержанностью и даже размеренностью, но зато ни на секунду не умолкая и, что самое своеобразное, не слушая одна другую и не давая друг другу закончить фразу. Как они понимали друг друга, оставалось тайной для всех, в том числе и для троих братьев, но все же, очевидно, понимали, иначе подобный обмен мыслями не мог бы приводить к острым столкновениям, что иногда случалось. Простертая длань братца Адальберта зачастую долго висела в воздухе, пока не наступала наконец минута затишья, но он за это время уже успевал забыть, что хотел сказать. В более выигрышном положении находился Ульрих — ему помогал его мощный голос.
Возвратившись дальними тропинками с подмызка, маленькое общество немножко побродило по безнадежно одичавшему саду и, пройдя мимо моечной и колодца, направилось просторной лужайке между хлевами и жилыми строениями, которая использовалась как загон для скота. Стадо было ужо напоено, юла полуденная дойка, и хо-алйка хутора Куру везла па ручной тележке из моечной чистые кадушки. Ей приходилось трудновато, так как дорога от колодца шла в гору, а маленьких помощников почему-то не было на месте, хотя занятия в школе еще не начинались.
— Эй, молодка, погоди — я помогу! — крикнул сяргвер-ский барии и, держа руку вытянутой, подошел к тележке. При его энергичной помощи груз был вывезен на пригорок, и молодка, чуть обнажи» редкие зубы, промолвила вежливо:
— Благодарю вас, сударь!
Вокруг засмеялись, захихикали даже барышни. Ульрих фон Кремер захлопал в ладоши, усы его задвигались вверх и вниз, а щеки залились румянцем, что очень его молодило.
.— Послушай, Ульрих! — Адальберт приблизился с вытянутой рукой.— Ты в этом году так же надолго застрянешь в Мяэкюле, как и прошлой осенью?
— Весьма возможно... печи у меня исправны...
— Удивительно! Ты начинаешь совсем забывать Сяргвере. И в город ездишь чаще, чем раньше.
— Приходится... дела, обязанности...— пробормотал Ульрих, но Адальберт уже его не слышал: он засеменил на своих проворных ходулях к одной из коров, которая привлекла внимание. Обозрев ее и простерши длань, возвещающую о какой-то новой идее, Адальберт поспешил к сестрам; те стояли подле ушата, обмениваясь приветствиями с госпожой Рээмет.
— Вон та Пеструшка — посмотрите-ка! — одна из самых прелестных коров у нашего Ульриха!
Барышни последовали за ним, Ульрих тоже подошел поближе, и вокруг Пеструхи завязалась продолжительная дискуссия, распространившаяся поочередно и на других коров. Мнения дам расходились, но аргументы совпадали. И коровы прекратили жвачку, чтобы, в свою очередь, оглядеть и подвергнуть оценке этих пришлых критиков.
Но вожаком стада был молодой бык красной породы, которому, как видно, гости пришлись но но вкусу. Он издали вытаращился на них, засопел, взмахнул хвостом и предостерегающе замычал.
Никто, однако, не обратил па это внимания. В имении его знали как довольно мирное животное, к тому же гости увлеклись оживленной беседой. Красного на них ничего не было — даже ленточки или цветка на шляпке.
А Рыжий злился все сильнее. Он рыл копытом землю, топал ногами; обойдя вокруг стада, он очутился совсем близко от господ, запятых своим спором. Он не хотел действовать исподтишка, нет, он еще раз подал знак мычанием, вернее, уже ревом. Но, увидев, что никто не принимает этого всерьез, решил на деле показать, чего он стоит.
Одно мгновение бык стоял неподвижно; из ноздрей и с морды у него капало, глаза налились кровью, по хребту пробежала дрожь. Потом он выставил рога вперед и ринулся на приступ. Кто-то из господ вдруг взлетел в воздух и навзничь шлепнулся наземь. Бык хотел было еще раз поддеть его на рога, но в этот миг на загривок животного обрушился тяжелый удар палкой от ушата. Бык остановился, захрапел и повернулся было к новому противнику, но, оглушенный еще одним ударом по голове, предпочел отступить; по его морде стекали две струйки крови. С глухим ревом отбежал он подальше, к стаду.
Только теперь раздался многоголосый крик, только теперь все увидели, что тот, кого бык поднял на рога и бросил наземь, был не кто иной, как мяэкюльский хозяин, Ульрих фон Кремер лежал на траве с восковым лицом и посиневшими губами. Первыми над ним склонились сестры и брат, и он сказал им почему-то не на родном языке, а по-эстонски:
— Отведите меня домой!
— Ульрих, ты ранен! —- хором возопили три барышни, всплеснув руками. Братец же Адальберт растерянно топтался вокруг них и без конца повторял:
Возможно ли это? (нем.)
Как всегда, по пятам за ним следовал покорно и виновато белый борзой пес, который перед этим, поддавшись плотской слабости, завязал около ворот хлева дружбу с пастуховой сучкой.
— Пошлите за врачом! — попросил раненый уже по-немецки и, приподнявшись, сел без посторонней помощи. Отведя свою руку, которую он держал слева от паха, он у ни дел на пальцах немного крови и уставился на нее широко раскрытыми глазами.
Госпожа Рэзмст и куруская молодуха — она только теперь бросила на землю палку от ушата — собирались уже подпить пострадавшего, но братец Адальберт наконец пришел и себя настолько, что догадался заменить жену управляющего. Со стороны конюшни прибежали кучера, и младший из них, мя;жюльский, поддержал барина, освободив от :>того молодуху. Опираясь на обоих мужчин, Ульрих фон Кремор побрел к дому, не сводя стеклянного взгляда со своих окровавленных пальцев. За ним в безмолвном отчаянии следовали барышни, судорожно держась за руки и до смешного одинаково приоткрыв рты. Шествие замыкала госпожа Р:к>мот — она хотела помочь раненому и в доме, так как* по надеялась на хладнокровие девицы Филлеми-пы; и руке госпожа Гзэмет несла фуражку хозяина, подобранную на земле.
Хозяйка усадьбы Куру возвратилась к своей тележке, нагруженной теперь кадушками, которые она везла в моечную, и вдруг столкнулась с Приллупом: он внезапно вынырнул из-за будки ледника, находившегося неподалеку.
Глаза у Ириллупа пылали, щеки дергались, и в лицо молодухе брызнула горячая слюна, когда он прошипел сквозь -зубы:
— Что этот бугай тебе сделал? Зачем тебе понадобилось его лупить?
— Как?.. Что?..
Тыну покосился на доярок, которые, сбившись в кружок, все еще стояли на месте происшествия и горячо обсуждали случившееся, и шагнул еще ближе к жене, словно хотел что-то добавить. Но потом махнул стиснутым кулаком и проскрежетал, отворачиваясь:
— Проваливай со своими кадушками, стерва!
И зашагал к молочне, ссутулив острые плечи, втянув голову и не оглядываясь назад.
Мари минутку поглядела ему вслед, быстрым привычным движением прошлась рукой у себя под носом и взялась за дышло тележки.
На середине двора ей повстречался Пээтер, спешивший от господского дома к конюшне.
— В город, за доктором! — бросил он, взмахнув рукой.
Этот медлительный парень был смешон в своем старании проявить расторопность, и Мари улыбнулась. Она увидела, как перед конюшней Пээтер споткнулся, и опять улыбнулась.
Возвращаясь с чистыми кадушками, молодуха заметила, что доярки снова взялись за работу, но госпожи Рээмет еще не видно. Оба кучера неуклюже суетились у конюшни, запрягая лошадей в коляску. В молочне Приллуп топил хворостом печь — это нужно было для заквашивания молока: погода стояла прохладная, хотя солнце ярко светило на ясном синем небе.
Они не разговаривали, каждый делал свое дело, пока не принесли ушат.
— Тебе с них причитается хороший подарочек, молодушка,— пошутила госпожа Рээмет.— Если бы не ты, Рыжий их всех бы отделал, и что тогда от барышень осталось бы — бог знает.
— А как рана? — спросила Мари.
— Рана не смертельная, да и калекой он не будет,— ответила госпожа Рээмет,— но бедному быку не жить на свете! Барин, как только лег в постель и рану его перевязали, сказал: «Чтоб я этого быка больше не видел! Отправить его в город, к колбаснику!»
Приллуп снял грифельную доску, висевшую на столбе около полок, и, казалось, изучал заполнявшие ее кривые и угловатые цифры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20