Маньцянь уже знала кое-что о том, какие шутки жизнь играет с людьми и как создатель порой любит помучить их. Поэтому лучший способ воплотить мечту в жизнь — перестать надеяться и только ждать, не пошлет ли судьба нечаянной радости.
Так прошло еще три дня, а Тяньцзянь все не показывался. По-видимому, создатель усугубил свою ошибку и не распознал, что под прикрытием разочарования в сердце Маньцянь тлела надежда. Теперь она и вправду сменилась отчаянием.
Целую неделю Маньцянь ходила как больная и постарела душой лет на десять. На сей раз она испытала все чувства, которые обычно сопутствуют любви. Несмотря на усталость, она жила в постоянном напряжении — так измученный бессонницей человек от переутомления особенно остро реагирует на все окружающее. Не однажды приходило ей в голову написать Тянь- цзяню, и она уже придумала несколько вариантов послания. Но гордость не позволяла ей сесть за письмо, а надежда — вдруг он придет не сегодня, так завтра — подсказывала, что лучше этого не делать. Много душевных сил отнимало и желание показать Цайшу, что с ней ровным счетом ничего не происходит. Именно поэтому ей хотелось, чтобы муж пореже бывал дома. Но, когда он оставлял ее одну в четырех стенах, она ощущала себя во власти тоски.
Забыть, перестать думать о Тяньцзяне она не могла. Чем бы она ни занималась, о чем бы ни размышляла, ее думы, словно вол, вращающий мельничный круг, неизменно возвращались в то же самое место. Физическая разобщенность с Тяньцзянем не ослабляла, а лишь усиливала духовное тяготение к нему. Раньше
она не хотела, не разрешала себе думать о нем, а теперь не только думала, но и всерьез обижалась на него. Когда Тяньцзянь в свой последний приход распрощался с ней, он еще был просто собеседником. Но за эту неделю в ее душе, словно на дрожжах, поднялось иное, куда более сильное чувство. Она пыталась обмануть себя, делая вид, будто и не ждет вовсе Тяньцзяня, но из этого ничего не вышло. Самое обидное заключалось в том, что он вовсе и не старался заставить ее думать о себе! Это она сама проявила слабость. Теперь надо переломить себя и не видеться больше с Тяньцзянем; нет, лучше увидеться один раз, но быть к нему равнодушной, чтобы он понял — его отсутствие не было даже замечено.
На следующий день Маньцянь, пообедав, стирала на кухне шелковые чулки. По опыту было известно, что эту тонкую операцию нельзя доверять грубым рукам прислуги. Та сказала, что ей надо пойти за покупками. Хозяйка, у которой руки были в мыле, не стала запирать дверь, просто велела прислуге прикрыть ее за собой. Маньцянь стала размышлять, стоит ли посылать Тяньцзяню поздравительную открытку — ведь приближалось рождество, а за ним и Новый год по европейскому календарю. Обычные добрые пожелания — и ничего больше. Но тут же обругала себя дурой: никак не хочет забыть Тяньцзяня, все еще пытается завлечь его...
Она закончила стирку, вытерла руки и хотела пойти запереть дверь, но услышала, что ее кто-то открывает. Показался Тяньцзянь; она ощутила вдруг слабость и еле удержалась на ногах. А он шел навстречу и широко улыбался:
— Почему это дверь не заперта? Вы что, одна дома? Ну, как поживаете? Мы же столько дней не виделись!
Не отпускавшее ее все это время напряжение разом исчезло, и она обнаружила, как много горьких слез накопилось в ее душе. Ей хотелось вежливо улыбнуться Тяньцзяню, но сделать это было выше ее сил. Пряча лицо, она вдруг охрипшим голосом проговорила:
— Вот уж редкий гость!
Сразу почувствовав что-то неладное, Тяньцзянь пристально посмотрел на нее, подошел поближе и тихо спросил:
— Вы сегодня не в духе? Может, кто-нибудь обидел?
Почему-то Маньцянь не смогла пустить в ход ни одну из колючих, обидных фраз, заготовленных ею для Тяньцзяня. Молчание с каждой секундой все больнее давило на нее. Наконец она вымолвила прерывающимся голосом:
— Как это вы снизошли до нашего дома? Такая прекрасная погода... Можно было бы прогуляться... с подружкой...
Тут она почувствовала себя вконец обиженной, слезы покатились по ее щекам, а внутренний голос прошептал; «Я пропала! Теперь он все поймет». Охваченная смятением, она вдруг ощутила, как он обеими руками обхватил ее шею и стал нежно целовать глаза, приговаривая: «Глупенькая девочка, глупенькая!» Повинуясь инстинкту, она вырвалась из его объятий и побежала в спальню, крича:
— Уходи! Я не хочу тебя видеть сегодня. Уходи скорей!
Тяньцзяню пришлось удалиться, но то, что произошло, в корне изменило его отношение к Маньцянь. Дружеские встречи, происходившие между ними в последние несколько недель, теперь наполнились для него новым смыслом, о котором он раньше не догадывался. Оглядываясь назад, он понял истинный побудительный мотив своих визитов к Маньцянь; так фонарь на корме корабля освещает путь, уже пройденный этим судном. И Тяньцзянь решил, что отныне у него есть право предъявлять Маньцянь свои требования и есть обязательства перед самим собой — покорить эту женщину.
Он еще не знал, до какого рубежа нужно будет продолжать любовную атаку; однако возбужденное мужское тщеславие звало его завлекать Маньцянь до тех пор, пока она не скажет прямо и без околичностей, что влюблена в него.
Ну а сама Маньцянь? Она сознавала, что выдала свой секрет и отступать уже некуда, но жалела, что дала Тяньцзяню в руки слишком большие козыри, внушила уверенность в легкой победе. Поэтому она решила впредь быть с ним похолоднее и никаких вольностей не допускать, чтобы он не зазнавался и не полагал, будто она уже на все готова. Эта контратака, полагала Маньцянь, может заставить Тяньцзяня стать поскромнее и просить, как. положено, ее любви. Тем самым будет отомщена ее сегодняшняя слабость, и она не будет чувствовать себя обиженной. Она опасалась лишь, что Тяньцзянь на следующий день не покажется. Но он по
явился, она же велела прислуге передать, что хозяйка нездорова и просит пожаловать как-нибудь в другой раз.
Тяньцзянь поверил в ее болезнь, очень забеспокоился и прислал ей с нарочным свою визитную карточку и при ней две корзинки мандаринов, только что прибывши из Чунцина. На следующий вечер от него пришла поздравительная открытка и приглашение Цайшу с супругой на рождественский ужин. Ответное письмо было от имени Цайшу, но написано почерком Маньцянь. Многословием оно не отличалось: «Благодарим за приглашение на ужин, не смеем отказаться. До встречи». Поразмыслив, Тяньцзянь решил: Маньцянь своим поведением дает ему понять, что она боится его визитов — ведь в противном случае ей не было бы резона уклоняться от них. Следовательно, он должен проявить великодушие победителя и пока что не навязывать себя.
Они встретились в вечер рождества Христова. То ли Маньцянь действительно охладела, то ли присутствие Цайшу поддерживало ее, но держалась она довольно спокойно. Тяньцзянь не раз пытался в ее глазах или в выражении ее лица отыскать следы их общей тайны, но натыкался на железную стену. И, хотя ужин в общем удался на славу, Тяньцзянь почувствовал себя несколько разочарованным. Следом наступили новогодние праздники, Цайшу несколько дней провел дома. Тяньцзянь нанес однажды визит, но поговорить с Маньцянь наедине не смог. Она держалась отчужденно и под разными предлогами то и дело оставляла мужчин вдвоем. Тяньцзянь подумал было, что она избегает его из-за смущениями обрадовался этой догадке, но затем увидел, что его взгляды оставляют ее вполне равнодушной. Это открытие заставило его забеспокоиться.
Когда Цайшу опять стал ходить на службу, Тяньцзянь пришел, чтобы повидаться с Маньцянь наедине. Ему показалось, что их прежние отношения порвались, словно нить паутины, и никак не соединялись. Маньцянь была сдержанной и серьезной, да и он чувствовал в себе непонятную скованность. И было досадно — будто он только что держал ценную вещь в руках, а потом вдруг упустил. Вдобавок он никак не мог решить, что теперь делать: то ли выказать холодную отчужденность, то ли рискнуть и продемонстрировать свою пылкость. Он присмотрелся к Маньцянь: она вязала, склонив голову. По ее лицу блуждала безотчетная улыбка,
глаза под опущенными длинными ресницами светились, как лампы под абажуром. Ему неудержимо захотелось еще раз стиснуть ее в своих объятиях и расцеловать. Он приблизился и увидел, как румянец залил ее щеки. Он произнес утвердительным тоном:
— Видно, теперь ты на меня не сердишься?
Усилием воли Маньцянь заставила себя ответить
спокойно:
— А я на тебя и раньше не сердилась. С чего ты взял?
— Нам ведь было так хорошо... Может, лучше объясниться откровенно, не оставлять ничего в душе?
Маньцянь ничего не сказала в ответ, только еще быстрее заработала спицами. Тяньцзянь подошел еще ближе и положил руки ей на плечи. Не переставая вязать, она движением тела освободилась от его рук и сказала тихо, но властно:
— Отойди от меня. Прислуга заметит — будет неловко.
Тяньцзяню пришлось повиноваться, но он тут же повысил голос:
— Да, я уже понял, что мне здесь не рады, что я прихожу слишком часто, надоедаю людям. Что ж, обещаю больше этого не делать!
Он еще продолжал тираду, а уже пожалел, что наговорил слишком много — ведь если Маньцянь не поддастся его шантажу, ему ничего больше не останется, как привести угрозу в действие. А Маньцянь, не поднимая головы, продолжала заниматься своим делом и не отвечала ни «да», ни «нет». В молчании прошло несколько томительных минут, долгих, как столетия. Видя, что его настойчивость не дает результатов, Тяньцзянь рассердился всерьез, в его голосе словно засверкали искры:
— Ладно, я ухожу. Больше никогда не буду тебя беспокоить... И в мои дела тоже прошу не вмешиваться!
Он поднялся и пошел взять шляпу. Вдруг Маньцянь подняла голову, со смущенной улыбкой посмотрела на рассерженного гостя и, снова потупившись, проговорила:
— Тогда до завтра. Я собираюсь за покупками, не мог бы ты проводить меня — если, конечно, свободен после обеда?
Тяньцзянь застыл, ничего не понимая, затем осознал свою победу и едва не запрыгал от радости. Ему
страстно захотелось отметить свой триумф горячим поцелуем, но было ясно, что Маньцянь не согласится, да он и сам остерегался служанки. Он покидал дом переполненный радостью — еще один роман подходит к удачному завершению! И только нереализованный победный поцелуй оставлял легкое ощущение досады.
Это ощущение в последующие три или четыре недели все более усиливалось. Встречаясь постоянно с Маньцянь, он обнаружил, что она не только не поощряет его, не только сама не стремится к физической близости, но и старается ее избежать. Если она и позволяла обнять себя, Тяньцзянь каждый раз должен был вырывать поцелуй, причем это были отнюдь не сочные, утоляющие жар поцелуи, символизирующие слияние двоих в одно. Маньцянь, видимо, от природы не обладала способностью возбуждать или опьянять партнера, да и сама нелегко возбуждалась, каждую минуту помнила себя, оставалась изящно-сдержанной. Но именно то, что она оставалась спокойной, больше всего возбуждало Тяньцзяня. В ее спокойствии, казалось, таился какой-то вызов его горячности, какое-то пренебрежение, однако это еще больше будоражило его, рождало новые желания; так капля ледяной воды, упавшая в раскаленную печку, шипит и порождает длинный язык пламени.
Всякий раз, встречая противодействие с ее стороны, Тяньцзянь порывался спросить, какую степень близости она дозволяет Цайшу. Но он сдерживал себя, сознавая, что рискует выказать себя слишком чувственным, даже низменным. Ведь как у разбойников есть свои законы, так и у адюльтера существует определенный кодекс: считается, что муж имеет право требовать отчета у жены об ее отношениях с мужчинами, но любовник не должен интересоваться супружеской жизнью подруги. После нескольких неудавшихся попыток добиться исполнения своих желаний Тяньцзянь стал ощущать, что понапрасну тратит душевные силы. Он ведет себя так осмотрительно, так старается, чтобы у Цайшу или кого-нибудь еще не возникло никаких подозрений,— а, в сущности, из-за чего? Ведь ничего же не происходит. Как будто ценной посылкой отправлена пустая коробка. Странная любовь: и радости не приносит, и оставить жалко. Нет, надо все-таки довести дело до конца, найти или самому создать возможность завладеть телом и душой Маньцянь.
Вскоре после китайского Нового года домовладелица Тяньцзяня со всей семьей собралась съездить в деревню. Он сказал, что присмотрит за домом, и пригласил Маньцянь навестить его в этот день. Он заранее смирился с мыслью, что Маньцянь, рассердившись на его домогательства, может прекратить с ним отношения. Пусть будет так — какой смысл тянуть и тянуть, не испытывая ни радости, ни страданий? И в тот день он добился-таки своего. Его жар растопил чувство Маньцянь и даже как бы передал ей частицу тепла.
Так их роман достиг вершины и вместе с тем подошел к концу. Достигнув цели, Тяньцзянь увидел перед собой пустоту. Ему показалось, что Маньцянь, и в минуты близости оставаясь какой-то скованной, не дала ему всего, чего он заслуживал, и потому его успех все равно обернулся неудачей. Он испытывал вовсе не удовлетворение, а угрызения совести — зачем было ему, имевшему столько симпатичных подруг, связываться с женой двоюродного брата и, как говорится, «удваивать родство»? Он чувствовал себя виноватым перед Маньцянь и особенно перед Цайшу. Облегчало его положение то, что Маньцянь сразу после случившегося ушла, не пожелав слушать его объяснений и извинений. Теперь у него был готовый предлог не видеться с Маньцянь: он провинился и ему совестно глядеть ей в глаза. Ну а уж если она сама разыщет его, придется придумать что-нибудь еще.
А сама Маньцянь меньше всего думала о будущем. Прибежав домой, она ничком упала на кровать; ей стало отчетливо видно — как если бы она смотрела через хорошо промытое стекло,— что она вовсе и не любила Тяньцзяня. Тщеславие, которое раньше побуждало ее домогаться его любви, исчезло без следа. Воспоминание о происшедшем жило в ее сознании как некое привидение, черты которого чем-то напоминали Тяньцзяня. Кто знает, как долго оно будет досаждать ей... И с каким лицом встретит она Цайшу, который вот-вот должен вернуться?
Однако в тот вечер Цайшу не заметил ничего необычного в ее внешности или поведении. Маньцянь больше всего боялась, что Тяньцзянь придет опять и заявит свои права, а она не сможет ему противостоять. Как от вредной привычки, от этого надо избавиться раз навсегда. Она не сомневалась, что Тяньцзянь джентльмен и никогда не выдаст ее тайну. Но не дай бог у этой тайны будет реальное завершение, которое никак не скроешь? Нет, не может быть! Чтобы так вот совпало... Она сердилась на себя за проявленную слабость, на Тяньцзяня за то, что соблазнил ее, и заставляла себя ни о чем не думать.
Весной погода по-прежнему была немилосердно безоблачной, но в душе Маньцянь, как в подпорченных семенах, не появлялось молодых ростков. Зато не было и обычного весеннего томления. Однажды, когда супруги завершили обед и Цайшу прилег подремать, раздался сигнал воздушной тревоги. Яркое солнце и безоблачное небо сразу приобрели зловещий смысл. Улицы заполнились шумом и криками —- налетов не было уже три месяца, и люди растерялись. В небо поднялась отечественная авиация, заполнив пространство шумом двигателей, но скоро самолеты разлетелись во все стороны. Прислуга, женщина уже в летах, схватила узел со своими вещами, попросила у Маньцянь немного денег и, тяжело дыша, побежала в укрытие в соседнем переулке. На ходу она крикнула:
— Хозяйка, торопитесь с хозяином за мной!
Цайшу было лень подниматься с кровати, и он сказал Маньцянь, что тревоги большей частью бывают ложными, так что нет смысла тащиться в укрытие, сидеть там в тесноте и грязи. А Маньцянь была во власти общего для многих людей предрассудка — она знала, что во время налетов убивают, но не хотела верить, что могут убить и ее. Цайшу в разговорах с приятелями часто цитировал ее изречение: «Попасть под бомбу во время налета так же трудно, как выиграть первый приз в авиационной лотерее».
Но вскоре тревогу объявили вторично: протяжный рев сирены, этой огромной железной глотки, наполнял холодом безбрежную синеву неба. У соседей было тихо и пусто; тут супругам стало боязно. Сначала они не двигались от лени, теперь же не могли двинуться от страха. Затаив дыхание, Маньцянь из своего дворика наблюдала, как вражеские самолеты вошли в воздушное пространство над городом, всем своим видом выражая презрение и бросая вызов зенитным пулеметам. Их безрезультатная пальба напоминала сухой прерывистый кашель или речь заики, который обратился к небу и попытался что-то сказать, но небеса его не понимают. Вдруг все её тело обмякло, она почувствовала,
что не может больше стоять на ногах, и поспешила в спальню.
1 2 3 4 5
Так прошло еще три дня, а Тяньцзянь все не показывался. По-видимому, создатель усугубил свою ошибку и не распознал, что под прикрытием разочарования в сердце Маньцянь тлела надежда. Теперь она и вправду сменилась отчаянием.
Целую неделю Маньцянь ходила как больная и постарела душой лет на десять. На сей раз она испытала все чувства, которые обычно сопутствуют любви. Несмотря на усталость, она жила в постоянном напряжении — так измученный бессонницей человек от переутомления особенно остро реагирует на все окружающее. Не однажды приходило ей в голову написать Тянь- цзяню, и она уже придумала несколько вариантов послания. Но гордость не позволяла ей сесть за письмо, а надежда — вдруг он придет не сегодня, так завтра — подсказывала, что лучше этого не делать. Много душевных сил отнимало и желание показать Цайшу, что с ней ровным счетом ничего не происходит. Именно поэтому ей хотелось, чтобы муж пореже бывал дома. Но, когда он оставлял ее одну в четырех стенах, она ощущала себя во власти тоски.
Забыть, перестать думать о Тяньцзяне она не могла. Чем бы она ни занималась, о чем бы ни размышляла, ее думы, словно вол, вращающий мельничный круг, неизменно возвращались в то же самое место. Физическая разобщенность с Тяньцзянем не ослабляла, а лишь усиливала духовное тяготение к нему. Раньше
она не хотела, не разрешала себе думать о нем, а теперь не только думала, но и всерьез обижалась на него. Когда Тяньцзянь в свой последний приход распрощался с ней, он еще был просто собеседником. Но за эту неделю в ее душе, словно на дрожжах, поднялось иное, куда более сильное чувство. Она пыталась обмануть себя, делая вид, будто и не ждет вовсе Тяньцзяня, но из этого ничего не вышло. Самое обидное заключалось в том, что он вовсе и не старался заставить ее думать о себе! Это она сама проявила слабость. Теперь надо переломить себя и не видеться больше с Тяньцзянем; нет, лучше увидеться один раз, но быть к нему равнодушной, чтобы он понял — его отсутствие не было даже замечено.
На следующий день Маньцянь, пообедав, стирала на кухне шелковые чулки. По опыту было известно, что эту тонкую операцию нельзя доверять грубым рукам прислуги. Та сказала, что ей надо пойти за покупками. Хозяйка, у которой руки были в мыле, не стала запирать дверь, просто велела прислуге прикрыть ее за собой. Маньцянь стала размышлять, стоит ли посылать Тяньцзяню поздравительную открытку — ведь приближалось рождество, а за ним и Новый год по европейскому календарю. Обычные добрые пожелания — и ничего больше. Но тут же обругала себя дурой: никак не хочет забыть Тяньцзяня, все еще пытается завлечь его...
Она закончила стирку, вытерла руки и хотела пойти запереть дверь, но услышала, что ее кто-то открывает. Показался Тяньцзянь; она ощутила вдруг слабость и еле удержалась на ногах. А он шел навстречу и широко улыбался:
— Почему это дверь не заперта? Вы что, одна дома? Ну, как поживаете? Мы же столько дней не виделись!
Не отпускавшее ее все это время напряжение разом исчезло, и она обнаружила, как много горьких слез накопилось в ее душе. Ей хотелось вежливо улыбнуться Тяньцзяню, но сделать это было выше ее сил. Пряча лицо, она вдруг охрипшим голосом проговорила:
— Вот уж редкий гость!
Сразу почувствовав что-то неладное, Тяньцзянь пристально посмотрел на нее, подошел поближе и тихо спросил:
— Вы сегодня не в духе? Может, кто-нибудь обидел?
Почему-то Маньцянь не смогла пустить в ход ни одну из колючих, обидных фраз, заготовленных ею для Тяньцзяня. Молчание с каждой секундой все больнее давило на нее. Наконец она вымолвила прерывающимся голосом:
— Как это вы снизошли до нашего дома? Такая прекрасная погода... Можно было бы прогуляться... с подружкой...
Тут она почувствовала себя вконец обиженной, слезы покатились по ее щекам, а внутренний голос прошептал; «Я пропала! Теперь он все поймет». Охваченная смятением, она вдруг ощутила, как он обеими руками обхватил ее шею и стал нежно целовать глаза, приговаривая: «Глупенькая девочка, глупенькая!» Повинуясь инстинкту, она вырвалась из его объятий и побежала в спальню, крича:
— Уходи! Я не хочу тебя видеть сегодня. Уходи скорей!
Тяньцзяню пришлось удалиться, но то, что произошло, в корне изменило его отношение к Маньцянь. Дружеские встречи, происходившие между ними в последние несколько недель, теперь наполнились для него новым смыслом, о котором он раньше не догадывался. Оглядываясь назад, он понял истинный побудительный мотив своих визитов к Маньцянь; так фонарь на корме корабля освещает путь, уже пройденный этим судном. И Тяньцзянь решил, что отныне у него есть право предъявлять Маньцянь свои требования и есть обязательства перед самим собой — покорить эту женщину.
Он еще не знал, до какого рубежа нужно будет продолжать любовную атаку; однако возбужденное мужское тщеславие звало его завлекать Маньцянь до тех пор, пока она не скажет прямо и без околичностей, что влюблена в него.
Ну а сама Маньцянь? Она сознавала, что выдала свой секрет и отступать уже некуда, но жалела, что дала Тяньцзяню в руки слишком большие козыри, внушила уверенность в легкой победе. Поэтому она решила впредь быть с ним похолоднее и никаких вольностей не допускать, чтобы он не зазнавался и не полагал, будто она уже на все готова. Эта контратака, полагала Маньцянь, может заставить Тяньцзяня стать поскромнее и просить, как. положено, ее любви. Тем самым будет отомщена ее сегодняшняя слабость, и она не будет чувствовать себя обиженной. Она опасалась лишь, что Тяньцзянь на следующий день не покажется. Но он по
явился, она же велела прислуге передать, что хозяйка нездорова и просит пожаловать как-нибудь в другой раз.
Тяньцзянь поверил в ее болезнь, очень забеспокоился и прислал ей с нарочным свою визитную карточку и при ней две корзинки мандаринов, только что прибывши из Чунцина. На следующий вечер от него пришла поздравительная открытка и приглашение Цайшу с супругой на рождественский ужин. Ответное письмо было от имени Цайшу, но написано почерком Маньцянь. Многословием оно не отличалось: «Благодарим за приглашение на ужин, не смеем отказаться. До встречи». Поразмыслив, Тяньцзянь решил: Маньцянь своим поведением дает ему понять, что она боится его визитов — ведь в противном случае ей не было бы резона уклоняться от них. Следовательно, он должен проявить великодушие победителя и пока что не навязывать себя.
Они встретились в вечер рождества Христова. То ли Маньцянь действительно охладела, то ли присутствие Цайшу поддерживало ее, но держалась она довольно спокойно. Тяньцзянь не раз пытался в ее глазах или в выражении ее лица отыскать следы их общей тайны, но натыкался на железную стену. И, хотя ужин в общем удался на славу, Тяньцзянь почувствовал себя несколько разочарованным. Следом наступили новогодние праздники, Цайшу несколько дней провел дома. Тяньцзянь нанес однажды визит, но поговорить с Маньцянь наедине не смог. Она держалась отчужденно и под разными предлогами то и дело оставляла мужчин вдвоем. Тяньцзянь подумал было, что она избегает его из-за смущениями обрадовался этой догадке, но затем увидел, что его взгляды оставляют ее вполне равнодушной. Это открытие заставило его забеспокоиться.
Когда Цайшу опять стал ходить на службу, Тяньцзянь пришел, чтобы повидаться с Маньцянь наедине. Ему показалось, что их прежние отношения порвались, словно нить паутины, и никак не соединялись. Маньцянь была сдержанной и серьезной, да и он чувствовал в себе непонятную скованность. И было досадно — будто он только что держал ценную вещь в руках, а потом вдруг упустил. Вдобавок он никак не мог решить, что теперь делать: то ли выказать холодную отчужденность, то ли рискнуть и продемонстрировать свою пылкость. Он присмотрелся к Маньцянь: она вязала, склонив голову. По ее лицу блуждала безотчетная улыбка,
глаза под опущенными длинными ресницами светились, как лампы под абажуром. Ему неудержимо захотелось еще раз стиснуть ее в своих объятиях и расцеловать. Он приблизился и увидел, как румянец залил ее щеки. Он произнес утвердительным тоном:
— Видно, теперь ты на меня не сердишься?
Усилием воли Маньцянь заставила себя ответить
спокойно:
— А я на тебя и раньше не сердилась. С чего ты взял?
— Нам ведь было так хорошо... Может, лучше объясниться откровенно, не оставлять ничего в душе?
Маньцянь ничего не сказала в ответ, только еще быстрее заработала спицами. Тяньцзянь подошел еще ближе и положил руки ей на плечи. Не переставая вязать, она движением тела освободилась от его рук и сказала тихо, но властно:
— Отойди от меня. Прислуга заметит — будет неловко.
Тяньцзяню пришлось повиноваться, но он тут же повысил голос:
— Да, я уже понял, что мне здесь не рады, что я прихожу слишком часто, надоедаю людям. Что ж, обещаю больше этого не делать!
Он еще продолжал тираду, а уже пожалел, что наговорил слишком много — ведь если Маньцянь не поддастся его шантажу, ему ничего больше не останется, как привести угрозу в действие. А Маньцянь, не поднимая головы, продолжала заниматься своим делом и не отвечала ни «да», ни «нет». В молчании прошло несколько томительных минут, долгих, как столетия. Видя, что его настойчивость не дает результатов, Тяньцзянь рассердился всерьез, в его голосе словно засверкали искры:
— Ладно, я ухожу. Больше никогда не буду тебя беспокоить... И в мои дела тоже прошу не вмешиваться!
Он поднялся и пошел взять шляпу. Вдруг Маньцянь подняла голову, со смущенной улыбкой посмотрела на рассерженного гостя и, снова потупившись, проговорила:
— Тогда до завтра. Я собираюсь за покупками, не мог бы ты проводить меня — если, конечно, свободен после обеда?
Тяньцзянь застыл, ничего не понимая, затем осознал свою победу и едва не запрыгал от радости. Ему
страстно захотелось отметить свой триумф горячим поцелуем, но было ясно, что Маньцянь не согласится, да он и сам остерегался служанки. Он покидал дом переполненный радостью — еще один роман подходит к удачному завершению! И только нереализованный победный поцелуй оставлял легкое ощущение досады.
Это ощущение в последующие три или четыре недели все более усиливалось. Встречаясь постоянно с Маньцянь, он обнаружил, что она не только не поощряет его, не только сама не стремится к физической близости, но и старается ее избежать. Если она и позволяла обнять себя, Тяньцзянь каждый раз должен был вырывать поцелуй, причем это были отнюдь не сочные, утоляющие жар поцелуи, символизирующие слияние двоих в одно. Маньцянь, видимо, от природы не обладала способностью возбуждать или опьянять партнера, да и сама нелегко возбуждалась, каждую минуту помнила себя, оставалась изящно-сдержанной. Но именно то, что она оставалась спокойной, больше всего возбуждало Тяньцзяня. В ее спокойствии, казалось, таился какой-то вызов его горячности, какое-то пренебрежение, однако это еще больше будоражило его, рождало новые желания; так капля ледяной воды, упавшая в раскаленную печку, шипит и порождает длинный язык пламени.
Всякий раз, встречая противодействие с ее стороны, Тяньцзянь порывался спросить, какую степень близости она дозволяет Цайшу. Но он сдерживал себя, сознавая, что рискует выказать себя слишком чувственным, даже низменным. Ведь как у разбойников есть свои законы, так и у адюльтера существует определенный кодекс: считается, что муж имеет право требовать отчета у жены об ее отношениях с мужчинами, но любовник не должен интересоваться супружеской жизнью подруги. После нескольких неудавшихся попыток добиться исполнения своих желаний Тяньцзянь стал ощущать, что понапрасну тратит душевные силы. Он ведет себя так осмотрительно, так старается, чтобы у Цайшу или кого-нибудь еще не возникло никаких подозрений,— а, в сущности, из-за чего? Ведь ничего же не происходит. Как будто ценной посылкой отправлена пустая коробка. Странная любовь: и радости не приносит, и оставить жалко. Нет, надо все-таки довести дело до конца, найти или самому создать возможность завладеть телом и душой Маньцянь.
Вскоре после китайского Нового года домовладелица Тяньцзяня со всей семьей собралась съездить в деревню. Он сказал, что присмотрит за домом, и пригласил Маньцянь навестить его в этот день. Он заранее смирился с мыслью, что Маньцянь, рассердившись на его домогательства, может прекратить с ним отношения. Пусть будет так — какой смысл тянуть и тянуть, не испытывая ни радости, ни страданий? И в тот день он добился-таки своего. Его жар растопил чувство Маньцянь и даже как бы передал ей частицу тепла.
Так их роман достиг вершины и вместе с тем подошел к концу. Достигнув цели, Тяньцзянь увидел перед собой пустоту. Ему показалось, что Маньцянь, и в минуты близости оставаясь какой-то скованной, не дала ему всего, чего он заслуживал, и потому его успех все равно обернулся неудачей. Он испытывал вовсе не удовлетворение, а угрызения совести — зачем было ему, имевшему столько симпатичных подруг, связываться с женой двоюродного брата и, как говорится, «удваивать родство»? Он чувствовал себя виноватым перед Маньцянь и особенно перед Цайшу. Облегчало его положение то, что Маньцянь сразу после случившегося ушла, не пожелав слушать его объяснений и извинений. Теперь у него был готовый предлог не видеться с Маньцянь: он провинился и ему совестно глядеть ей в глаза. Ну а уж если она сама разыщет его, придется придумать что-нибудь еще.
А сама Маньцянь меньше всего думала о будущем. Прибежав домой, она ничком упала на кровать; ей стало отчетливо видно — как если бы она смотрела через хорошо промытое стекло,— что она вовсе и не любила Тяньцзяня. Тщеславие, которое раньше побуждало ее домогаться его любви, исчезло без следа. Воспоминание о происшедшем жило в ее сознании как некое привидение, черты которого чем-то напоминали Тяньцзяня. Кто знает, как долго оно будет досаждать ей... И с каким лицом встретит она Цайшу, который вот-вот должен вернуться?
Однако в тот вечер Цайшу не заметил ничего необычного в ее внешности или поведении. Маньцянь больше всего боялась, что Тяньцзянь придет опять и заявит свои права, а она не сможет ему противостоять. Как от вредной привычки, от этого надо избавиться раз навсегда. Она не сомневалась, что Тяньцзянь джентльмен и никогда не выдаст ее тайну. Но не дай бог у этой тайны будет реальное завершение, которое никак не скроешь? Нет, не может быть! Чтобы так вот совпало... Она сердилась на себя за проявленную слабость, на Тяньцзяня за то, что соблазнил ее, и заставляла себя ни о чем не думать.
Весной погода по-прежнему была немилосердно безоблачной, но в душе Маньцянь, как в подпорченных семенах, не появлялось молодых ростков. Зато не было и обычного весеннего томления. Однажды, когда супруги завершили обед и Цайшу прилег подремать, раздался сигнал воздушной тревоги. Яркое солнце и безоблачное небо сразу приобрели зловещий смысл. Улицы заполнились шумом и криками —- налетов не было уже три месяца, и люди растерялись. В небо поднялась отечественная авиация, заполнив пространство шумом двигателей, но скоро самолеты разлетелись во все стороны. Прислуга, женщина уже в летах, схватила узел со своими вещами, попросила у Маньцянь немного денег и, тяжело дыша, побежала в укрытие в соседнем переулке. На ходу она крикнула:
— Хозяйка, торопитесь с хозяином за мной!
Цайшу было лень подниматься с кровати, и он сказал Маньцянь, что тревоги большей частью бывают ложными, так что нет смысла тащиться в укрытие, сидеть там в тесноте и грязи. А Маньцянь была во власти общего для многих людей предрассудка — она знала, что во время налетов убивают, но не хотела верить, что могут убить и ее. Цайшу в разговорах с приятелями часто цитировал ее изречение: «Попасть под бомбу во время налета так же трудно, как выиграть первый приз в авиационной лотерее».
Но вскоре тревогу объявили вторично: протяжный рев сирены, этой огромной железной глотки, наполнял холодом безбрежную синеву неба. У соседей было тихо и пусто; тут супругам стало боязно. Сначала они не двигались от лени, теперь же не могли двинуться от страха. Затаив дыхание, Маньцянь из своего дворика наблюдала, как вражеские самолеты вошли в воздушное пространство над городом, всем своим видом выражая презрение и бросая вызов зенитным пулеметам. Их безрезультатная пальба напоминала сухой прерывистый кашель или речь заики, который обратился к небу и попытался что-то сказать, но небеса его не понимают. Вдруг все её тело обмякло, она почувствовала,
что не может больше стоять на ногах, и поспешила в спальню.
1 2 3 4 5