А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Память

Рассказ

(кит)

Хотя город был окружен цепями высоких гор, весна, так же как и вражеские бомбардировщики, проникла в него беспрепятственно и вдобавок раньше, чем в прочие места. Жаль, что иссохшая горная почва мало подходила для пышных цветов и густых ив, отчего ей, весне, негде было приютиться. И только яркие солнечные дни, наступившие сразу после гнетущей сырости праздника юань говорили о ее приходе. По вечерам, когда поднявшаяся в воздух пыль освещалась косыми лучами солнца, у весны, как у выдержанного вина, был густой желтый цвет. Ничего не скажешь — чудесное время, когда видят сны наяву, когда пьяны без вина.
Маньцянь свернула в переулок с большой улицы, еще нежившейся в лучах весеннего солнца. Сюда, в переулок, они не проникали. Почувствовав вечернюю прохладу, она поняла, что добрела до своего дома. Ноги болели от долгой ходьбы по неровной булыжной мостовой, да ещё не давала покоя мысль о том, что в опасности находится последний предмет роскоши — туфли на высоких каблуках, купленные в прошлом году в Гонконге на пути в тыловые районы. Она пожалела было, что не позволила Тяньцзяню нанять для нее рикшу. Но разве она могла принимать от него услуги после того, что произошло сегодня? Ведь такой человек, как он, обязательно увидел бы в этом Молчаливое одобрение своих поступков.
Занятая своими мыслями, она не заметила, как прошла мимо домов в начале переулка и очутилась перед земляной стеной, окружавшей ее дом. В этом краю, где кирпич и черепица встречались не так уж часто, земляные стены были привычным зрелищем. Но рядом с кирпичными заборами соседей эта бесцеремонно выставившая себя напоказ стена в свое время заставляла хозяйку краснеть. Когда они снимали помещение, стена сразу ей не понравилась; заметив это, домовладелец даже снизил плату, что и дало им возможность поселиться здесь. И только недавно Маньцянь примирилась со стеной и отдала себя под ее защиту. Зато ее муж, Цайшу, на все лады расхваливал стену — видно, без этого ему было трудно примириться с ней, такой неказистой. При каждом появлении в доме нового гостя Маньцянь слышала, как он со смешком заводил один и тот же разговор:
— Не правда ли, от этой стены веет чем-то древним, безыскусным... Это особенно чувствует тот, кто привык жить в столицах, в современных домах. Потому-то она мне сразу приглянулась! Вон у соседей были побеленные кирпичные заборы, так окрестная ребятня расписала и разрисовала их так, что ни на что не похоже. А на моей стене, черной и шероховатой, много не разгуляешься! После прошлого воздушного налета полицейское управление предписало замазать черной краской все белые заборы. Соседей до того напугали бомбы, что они тут же бросились выполнять приказ. У моей стены от природы защитный цвет, ничего и делать не надо! А то пришлось бы нанимать маляра, платить из своего кошелька — ведь домовладелец ни за что не раскошелится. Ну а как только соседи перекрасили заборы, мальчишки их опять вкривь и вкось расписали, только теперь мелом, будто специально для них классные доски поставили. Одно разорение с ними!
Тут и гость обычно присоединялся к его смеху. Если в этот момент Маньцянь находилась рядом, она тоже улыбалась из чувства долга. Цайшу забывал только сказать, что мальчишки, не найдя на стене удобного для упражнений в каллиграфии места, исписали створки ворот двумя одинаковыми иероглифами самых разных размеров: «Особняк Сюя»; при этом они старались скопировать горделивую надпись, укрепленную Сюй Цайшу повыше, на самом видном месте. Гость, естественно, об этом тоже не упоминал.
Маньцянь толкнула дверь и услышала из глубины грубоватый голос прислуги из местных: «Кто там?» Маньцянь прошла мимо, спросив лишь, вернулся ли хозяин. Прислуга ответила отрицательно. Именно этого ответа и следовало ожидать, но сейчас от него на душе у Маньцянь полегчало. До этой минуты она все-таки побаивалась — вдруг Цайшу пришел раньше обычного, вдруг начнет расспрашивать, где была... А она еще не придумала такой лжи, чтобы выглядеть естественно и убедительно. И вообще ей казалось, что куда легче сделать что-то нехорошее по отношению к мужу, чем лгать ему в лицо. Она прекрасно знала, что недавно во всех учреждениях обеденный перерыв продлен до трех часов, поскольку воздушные налеты обычно происходили в полдень. Следовательно, муж должен был вернуться поздно, после того как зажгут фонари. Но кто в этом мире гарантирован от случайностей — с ней самой только что произошло нечто неожиданное.
В самом деле, идя после обеда на встречу с Тяньцзянем, она совсем не была готова к такому финалу. Да, она старалась ему понравиться, но откуда ей было знать, что он окажется таким предприимчивым и настойчивым. Ей хотелось всего лишь, чтобы между ней и Тяньцзянем возникло тонкое, хрупкое, скрытое чувство, чтобы их отношения были полны прихотливых изгибов, недомолвок и догадок, чтобы не оставалось никаких следов. Пощекотать душу себе и другому — вот самое большое удовольствие для женщин типа Маньцянь. И в то же время самое безопасное — собственный муж выступает в роли естественного тормоза, предохраняя обе стороны от излишне резких движений.
Нет, она не предполагала, что Тяньцзянь так прямо пойдет к цели. Здоровая, обыкновенная плотская любовь, которую он ей предложил, скорее пугала, разочаровывала ее, чем вселяла надежды. Она чувствовала себя как человек со слабым желудком, объевшийся жирной пищей. Если бы она знала, что Тяньцзянь может быть таким грубым, она сегодня не вышла бы из дома. Или, по крайней мере, смела бы белье. Она вспомнила о своей поношенной и вдобавок нуждавшейся в стирке сорочке с большим стыдом, чем о том, что произошло, и вся залилась краской...
Пройдя через крохотный внутренний дворик и среднюю комнату, служившую одновременно гостиной и столовой, Маньцянь вошла в спальню с кирпичным
полом. Пожилая прислуга ушла на кухню заканчивать приготовления к ужину: как и все деревенские бабы, она не догадывалась, что ее обязанность — поухаживать за уставшей госпожой, подать ей хотя бы чаю. Да и Маньцянь сейчас не хотелось ни с кем разговаривать. В душе у нее был какой-то клубок спутанных, неотчетливых мыслей, тело охватила усталость, и лишь щеки и губы, которые целовал Тяньцзянь, как бы вели самостоятельную осмысленную жизнь и не хотели так быстро расстаться с воспоминаниями.
В комнате со старомодными решетчатыми окнами уже давно стемнело, но Маньцянь это было приятно. Как будто эта тьма укрывала и ее совесть, она не лежала у всех на виду оголенная, как лишившаяся раковины улитка. Поэтому женщина не стала включать свет, хотя в этой глубинке электричества хватало лишь на то, чтобы черную тьму заменить серой — как будто ночь разбавили водой. Маньцянь сидела в кресле, из нее выходило тепло от долгого хождения по улицам. То, что произошло у нее с Тяньцзянем, стало казаться чем-то совершенно неправдоподобным, привидевшимся во сне. Ей очень хотелось лечь на кровать, собраться с мыслями, но как истинная женщина она все-таки решила сначала снять выходную одежду. Из ее меховой накидки лезли волосы, бархатное ципао утратило яркость красок. Между тем с прошлого лета в этом городе становлюсь все оживленнее; вместе с эвакуированными учреждениями сюда прибыло немало модных барынь и барышень, так что у местных жителей глаза разбегались. А Маньцянь все еще донашивала то, что когда-то получила в приданое, и была не прочь обновить гардероб. Но свои, опять-таки полученные в приданое, средства она потратила во время эвакуации, а жалованья Цайшу хватало лишь на повседневные расходы. Откуда ему было взять денег на ее наряды? Маньцянь входила в его положение и не только не просила новых платьев, но даже старалась, чтобы муж не догадывался о ее желаниях. Да, эти два с лишним года, что она замужем, легкими не назовешь. Но она терпеливо переносила тяготы вместе с Цайшу, призвав на помощь гордость, поддерживала свою любовь и никогда никому не жаловалась. Кто может сказать, что такая жена хоть в чем-то провинилась перед мужем!
Это скорее муж был виноват перед ней. Еще до помолвки мать Маньцянь утверждала, что Цайшу обманывает ее сокровище, и обвиняла своего мужа в том, что тот привел волка в дом. Подружки тоже говорили, что, мол, Маньцянь всегда была такой умницей, а самое главное дело своей жизни решает по-глупому. Но какая мать поначалу не настроена против зятя, которого самостоятельно выбрала ее дочь? Какая женщина не осуждает за глаза ухажеров своих подруг? Юноши и девушки, поступая в университет, думают не только об ученой степени, но и о возлюбленных. В университетах, где студенты обязаны жить в общежитиях, перегородки между полами становятся более тонкими, к тому же, лишенные советов и помощи семьи, студенты вынуждены полагаться лишь на самих себя. Свободное, равноправное общение молодежи приводит к тому, что в богатых семьях называют матримониальными ошибками. А любовь, как утверждают, 'слепа и часто прозревает уже после свадьбы. Впрочем, нередко она бывает зрячей с самого начала: иные студенты хотят любить, хотят быть любимыми, ищут, кому бы подарить любовь, просят уделить им хотя бы остатки любви — а любовь видит, что они ее не стоят, и не обращает на них внимания. Нет, она все-таки скорее слепа — не видит, что в каждом есть хоть что-то достойное любви. Как бы то ни было, студенты увеличивают собой не только число пар, сочетавшихся свободным браком, но и количество обойденных любовью одиночек мужского и особенно женского пола. Им остается только утешать себя, что, в отличие от Маньцянь, они не сделали неверного выбора.
От природы не слишком бойкая, Маньцянь в своих мечтах видела себя благовоспитанной, серьезной продолжательницей какого-нибудь знатного рода. Ее глаза с длинными ресницами, овальное личико, белое, лишенное румянца, высокая худощавая фигурка — все производило впечатление соразмерности и некоторой отстраненности. Выделявшая ее в среде однокурсников любовь к искусству еще более побуждала тех юношей, которым она нравилась, искать в ней непередаваемую словами утонченность. Некоторые находили ее красоту излишне пресной, им хотелось чего-то поскоромнее, но ведь сказано у древних, что «поедающие мясо заслуживают презрения» посему Маньцянь даже не удостаивала этих неотесанных мужланов взглядом своих близоруких глаз.
В добавление к врожденной стеснительности Маньцянь выработала в себе привычку держаться несколько замкнуто, из-за чего некоторые называли ее гордячкой. Женская гордость действует на мужское тщеславие так же раздражающе, как насекомые на мужское тело. Возможно, она не была такой изящно-холодной, как ей нравилось себя представлять,— во всяком случае, поклонники у нее были, но ее притягательная сила действовала на мужчин исподволь, замедленно, да и сама она была флегматичной. Влюблялись в нее однокашники, проучившиеся с ней не один год, но именно поэтому они казались ей слишком привычными, примелькавшимися, обыкновенными и не вызывали ощущения нового, необычного. Вплоть до выпускного курса у нее не было возлюбленного. В минуты скуки или грусти она сама ощущала пустоту в сердце, которую некому было заполнить. Видно, она упустила возможности, которые предоставляло студенческое общежитие, и напрасно потратила время на университет. И тут, будто ниоткуда, появился Цайшу.
Цайшу был сыном старого приятеля ее отца. Обстоятельства сложились так, что ему пришлось уехать с Юга и поступить на временную работу в университет, где училась Маньцянь. Видя, что дела у этого почти что родственника идут не блестяще, отец Маньцянь пригласил его до начала занятий пожить у них в доме. И позже он часто приглашал его провести вместе воскресенье и праздники. Годы, проведенные в городах и университетах, не уничтожили в нем кое-каких деревенских замашек, а в характере — ребячливости. Его наивная прямота и угловатая церемонность в сочетании с несомненной порядочностью делали его и смешным и милым. Отец поручил Маньцянь свести Цайшу с университетским начальством и помочь ему оформить дела. С первого же дня она почувствовала себя более опытной и зрелой, нежели этот большой ребенок из деревни, чем-то вроде строгой старшей сестры. Цайшу сразу же привязался к ней и охотно гостил в доме ее отца. Скоро они привыкли друг к другу и ощущали себя как бы членами одной семьи.
В обществе Цайшу она часто забывала о своей привычной сдержанности и наполовину забывала о том, что рядом — мужчина, потенциальный соблазнитель;
так ноги в удобных туфлях забывают об их существовании. С другими мужчинами она никогда не чувствовала себя так легко. И вот приятельское общение незаметно переросло в любовь. Бурной страсти не было — просто они становились все ближе, все нежней друг к другу, и происходило это как бы само собой. Пока подруги не начали над ней подтрунивать, Маньцянь сама не отдавала себе отчета в том, насколько ей нравится Цайшу.
Когда отец обнаружил, что происходит с дочерью, между семьями разразился крупный скандал, и перепуганный Цайшу больше не смел оставаться у них в доме. Мать винила отца, отец бранил дочь и заодно сердился на мать, и оба они ругали Цайшу. Так же дуэтом они уговаривали дочь выбросить Цайшу из головы — и семья у него бедная, и у самого никаких перспектив... Маньцянь поначалу пролила немало слез, но они лишь укрепили ее решимость; так веревка становится крепче, когда ее намочат. Родители сперва запрещали им встречаться; потом не давали согласия на помолвку в надежде, что проволочки погубят любовь. Но, как бывает в подобных случаях с болезнями, медленно зарождавшаяся любовь отступала еще медленнее. Прошло два года, а Маньцянь все не меняла своих намерений. Цайшу, естественно, ждал с еще большим нетерпением. Более того, недоброжелательность родных и друзей превратила их отношения в направленный вовне союз, в совместную оборону против меркантильного общественного мнения. Правда, при этом внутреннее содержание их отношений в чем-то обеднело.
Как раз в это время начались военные действия. Как и всегда, большие и внезапные перемены изменили настроения в семьях. Война, сделавшая такое множество людей вдовами и вдовцами, помогла Маньцянь и Цайшу сыграть свадьбу. Отец и мать Маньцянь решили, что они честно выполнили свой долг, а теперь пора освободиться от лишней заботы. Церемонию провели в спешке, молодые равнодушно выслушали поздравления, выдержанные в духе изречения: «Преданная любовь непременно дождется награды», и вскоре эвакуировались в этот город вместе в учреждением, в котором к тому времени стал работать Цайшу.
Приобрести вещи, которые нельзя достать в глубинных районах, упаковать багаж, выбрать наиболее экономный маршрут, найти жилье, купить или взять
напрокат мебель, нанять прислугу, нанести визиты женам сослуживцев Цайшу — на все это ушло много времени и трудов. Слава богу, все это кончилось, а то с самой свадьбы сплошные хлопоты, некогда было вкусить сладость супружеской жизни.
Маньцянь, которая до замужества не имела понятия о домашнем хозяйстве, должна была теперь заботиться о дровах и рисе, масле и соли. Она не роскошествовала, но все-таки была барышней из приличной семьи, скромное же жалованье Цайшу не давало возможности жить как хотелось бы, хотя поначалу жизнь в тыловых районах была дешевой.
В первый год войны люди еще не успели привыкнуть к бедности. Маньцянь и женщины ее круга жили скромно, но еще могли не говорить о своей бедности и даже скрывать ее. Вести хозяйство в таких условиях для Маньцянь было нелегким занятием — при том, что Цайшу, разумеется, очень сочувствовал ей и старался показать, что считает себя виноватым в ее затруднениях. Оба они возлагали все надежды на то, что война скоро кончится и жить станет полегче. Однако Маньцянь очень скоро увидела, что ее супруг не из тех ловкачей, которые умеют заполучить выгодное местечко или подработать на стороне. Даже когда кончатся сражения, он все равно до скончания века будет сидеть на одной и той же должности в одной и той же конторе. Надежд на повышение у него почти не было. Видя его непрактичность, она все отчетливее понимала, что ей придется нести семейную ношу самой, что у нее нет настоящей опоры.
Маньцянь пришлось взять на себя роль матери- охранительницы и забыть не только о материальных, но и эмоциональных излишествах — вроде кокетства, упрямства или вспыльчивости. Цайшу был еще ребенок, он не дорос до такого понимания человеческой природы, чтобы позволять ей время от времени отводить душу.
Домашние дела отнимали у нее только утро. После обеда Цайшу возвращался на службу, прислуга стирала во дворе, а Маньцянь сидела в комнате без дела, смотрела, как солнце опускается за стену, и ощущала возвышенный покой и скуку.
1 2 3 4 5