Каждый заканчивал свою речь словами, что все это было совсем иначе, чем теперь, но в конце концов, как говорит господин Ика, это дело понятное; а о том, что у Дары и Вукадина нашлось для беседы немало приятных тем, и говорить не приходится. Дара не заметила даже, что в комнате стало темно, пока мать не напомнила о ее обязанностях. Дара вскочила и вскоре внесла лампу, пожелав всем доброго вечера.
— Так,— сказал Настас,— чтобы видеть, кто мы такие.
— Свои люди,— промолвила тетка Христина.
— Не пора ли? — предложил Икица.
Гости поднялись, хозяйка пригласила их отужинать, но печь дымила по-прежнему, и Настас позвал всех к себе, где все уже было заранее приготовлено. За ужином завели оживленную и серьезную беседу. Утвердили сватов, шафером — Икицу, кумом — помощника уездного начальника, а старшим сватом — господина Проку, пенсионера, и тот и другой были люди с положением, и могли влиять даже на государственные дела. Беседа затянулась до ночи. Вукадин признался Даре, что много раз читал ее письмо, знает его даже наизусть и удивлялся ее способностям так прекрасно писать жалостливые письма; Дара, в свою очередь, отдала должное его письму. Их приятный разговор прервала тетка Христина, заявив, что пора идти, так как завтра, в надежде, что мороз продержится еще несколько дней, она хочет начать стирку: «Уж очень хорошо в такую погоду белье сохнет». И, несмотря на уговоры хозяина, гости поднялись и ушли. У ворот они простились, а жених с невестой даже украдкой поцеловались, никем не замеченные. (Впрочем, это не ускользнуло от Икицы, и он довольно потер руки.) Разошлись, пожелав друг другу спокойной ночи и приятных сновидений.
Но о сне, по крайней мере для Вукадина, не могло быть и речи. В голове все бурлило, как в улье перед роением. Роились мысли, одна за другой вставали картины, все краше, все заманчивей.
Вукадин лежал и размышлял.
Воображение рисовало картины его будущей брачной жизни. Вукадин женат. У него дети. Чин он получил, а в награду за долгое терпение через шесть месяцев и другой, а еще спустя несколько месяцев — третий, чтобы сравняться с коллегами, которые ждали меньше, а преуспели больше. К нему на славу уже приходят первые торговцы и крупные чиновники. Сидят только газды да высшие чиновники, а все прочие, начиная с секретаря и ниже, стоя крутят цигарки, стоя угощаются, потому что мест больше нет! Враги считают визитеров до двух часов дня и в конце концов бросают: разве всех пересчитаешь, даже в глазах рябит! Вукадин встречает гостей в собственном доме. У него уже пятьсот дукатов в сберегательной кассе без того, что в кошельке, и того, что роздано взаймы людям. И все скоплено на этой службе, где он имеет только бакшиш, а что будет, когда его переведут в таможню, куда он попросится тотчас после указа? И не в большую какую таможню, где обширный персонал, а, скажем, в такую, где он будет все и вся. «Ну и нагребу же я деньжищ!» — мечтал Вукадин, пока наконец не одолел его сон, который был еще прекраснее картин, созданных его разыгравшейся фантазией.
На сретенье сыграли свадьбу. День стоял ясный, как раз такой, какой полагается для встречи зимы с весной. Сватами были те самые, которых наметили во время просин и утвердили в день обручения. Свадьба была пышная. У церкви стояла длинная вереница колясок. Барышня Симка, одна из перезрелых невест, считала их из своего окна и насчитала семнадцать (цифра баснословная, доселе невиданная в Т.), а если прибавить и казенный возок (походивший на коляску, в которой разъезжал со своей супругой эконом окружной больницы Марьан), то можем со спокойной совестью сказать, что их было восемнадцать, а о людях и тех, кого застали в церкви и кто пришел пешком, говорить нечего.
Вот кончилось венчанье, и свадебный поезд промчался к дому, но по требованию молодой почему-то не по той улице, по которой ехал в церковь; Икица понял почему: сделано было это назло бакалейщику Жике, дом которого стоял на той улице.
После полудня начались танцы, и было так весело, что плясали бы, наверно, до глубокой ночи, если бы Вукадин не потребовал от старшего свата «поскорее разогнать дармоедов» и поскорей сыграть «пестрое коло», которым, по обычаю, завершаются свадьбы.
Прошло немало времени, Вукадин купил уже красные туфельки у сапожника Яни, а об указе ни слуха ни духа, хотя дядя Настас, кум Риста и старший сват Прока прилагали все усилия, чтобы Вукадин получил указ, хотя бы во имя справедливости — за выслугу лет. Им отвечали: то не позволяет бюджет, то его кондуит звучит недостаточно убедительно. Вукадину вменялось в вину даже то, что он поставлял через подрядчика Атаса писчую бумагу и канцелярские материалы, которые были уже однажды оплачены. Так тянулось до смены кабинета. Кабинет сменился. Вместе со старым кабинетом погорел и помощник уездного начальника Риста, а с ним и надежды, которые Вукадин возлагал на него.
Терпение у Вукадина иссякло. Между ним и Дарой начались частые стычки. Обоюдные укоры и обвинения, и все из-за отсутствия указа. Дара уверяла, что он испортил ей жизнь, а Вукадин — что ее родня принесла ему несчастье.
Думал, думал Вукадин, что делать, и наконец принял решение, которое согласно пословице: «Ради головы и отца по голове»,— считал самым разумным, ибо почему он должен быть иным, чем его теперешний министр?! Он сел и настрочил заявление следующего содержания:
Будучи неопытным человеком, я был вовлечен моими так называемыми друзьями, как г. Риста и г. Прока, в партию либералов и в качестве ее члена искренне и во всем ей помогал, однако с тех пор, как я убедился, что она заботится не столько о народе, сколько о благополучии чиновничества, и что только партия прогрессистов радеет о благе и процветании страны, я прошу записать меня в члены этой партии. Я отдаю себя со всей семьей в распоряжение партии и до самой смерти буду ее всячески поддерживать. Одновременно я навсегда отрекаюсь от вышеупомянутых друзей и прошу их в будущем не называть меня своим кумом, поскольку я не имею чести им являться. Преданный партии
Вукадин Крклич, практикант, собственноручно.
Это заявление он послал в одну из белградских газет с просьбой напечатать и прислать ему с десяток экземпляров.
Спустя несколько дней газеты прибыли, и Вукадин подбросил их в несколько дворов, а к господину Ристе и господину Проке по две.
Сразу Вукадин почувствовал облегчение. В тот день он был необычайно весел и оживлен.
Но так как ничто не вечно под луной и поскольку
Сербия — страна сюрпризов, то она и устроила таковой спустя дня два после этого пасквиля самому Вукадину — все газеты, в том числе и официальные, принесли сообщение, что кабинет прогрессистов (новоявленных друзей Вукадина) пал, а новый кабинет образовали либералы.
— Ого! — прохрипел Вукадин, услышав это.— Здорово же я влопался!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
В ней описан бурный, полный происшествий день из жизни Вукадина, день 13-го июля, когда для Вукадина утром смерклосъ, а вечером рассвело
— Что с тобой? — спросила Дара Вукадина, заметив за обедом его озабоченность.— Чего надулся, как мышь на крупу?!
— Ничего, увяз с руками и ногами! — буркнул Вукадин с кислым видом.
— Почему? Что случилось? — допрашивала Дара, которая мало разбиралась во внутренних политических делах.— Где ты пропадал все утро?
— Нигде! Гулял, как босой по колючкам. Зашел в кофейню, ничего не подозревая, и попал, как кур в ощип. Все закричали: «Ату, ату! А сейчас что будешь делать?! Опять пришли наши!»
— А которые наши? — спросила Дара.
— Да опять новый кабинет. Никак не успокоится наше горемычное отечество. Снова пришли прежние, те, что с дядей знаются.
— Ну, слава богу,— сказала Дара,— очень хорошо, по крайней мере сейчас можно рассчитывать, надеяться...
— Увы, лопнули все мои расчеты, рухнули надежды!
— Почему,— спросила Дара,— ведь сейчас дядя Настас опять может похлопотать, да и кумовья...
— Где там! Не здороваются со мной ни кум Риста, ни кум Прока, точно мы в Индии, в богом проклятой земле, где кум кума по судам таскает.
— А почему, милый?
— Эх, почему, почему! Никогда ничего глупей в жизни не сделал! Клянусь богом, остался я на бобах!
— Ахти, несчастный, что же ты натворил?!
— Эх, что натворил, что натворил?! А откуда я мог знать, что из-за горы прет?!
— Хорошо, а что же ты думаешь сейчас делать?
— Молчать да терпеть, ежели только они меня будут терпеть! — ответил Вукадин.
Все это оставалось для Дары ребусом и загадкой, пока она не повстречалась с дядей Настасом и не спросила его, что все это значит и что натворил Вукадин.
— Что натворил? — сердито прорычал Настас.— Спрашиваешь, что он натворил? Такое натворил, что впору с ним и не кланяться! Знаешь старую поговорку: «Осел, когда ему наконец улыбается счастье, идет вдруг плясать на лед и ломает ногу!» Вот так и с твоим Вукадином! Доигрался! Вот тебе и все.
И он рассказал, что и как было.
— А кроме того, есть еще и другие дела,— продолжал Настас,— тоже ни в какие ворота не лезут. Будь он столь же сообразителен и прилежен в работе, как сообразителен и прилежен в накоплении своей мошны, наше вмешательство бы не потребовалось. Но он больше заботится о своей выгоде, чем о чести. Жалуются на него, голубушка, все жалуются. «Отравой», «Хапугой» прозвали; хапает все, что под руку попадет, неудобно даже заступаться за него.
— Ах, дядюшка, умоляю, не оставляйте нас!
— Нет, не могу, пусть делает, что хочет. Заступаться за него, краснеть от стыда не хочу! У меня за спиной сорок лет безупречной и непрерывной службы и, как говорится, в кармане вошь на аркане да блоха на цепи, а как я работал, как копил (спроси свою мать), а он сейчас уже богаче меня, а что будет потом!
Добрый, старый господин Настас не преувеличивал: денежные дела Вукадина шли как нельзя лучше. Денежки у него водились и в сберегательной кассе, и у людей, розданные под проценты, и в мошне. Он уже мог выплачивать собственными деньгами некоторые дотации государственного казначейства, конечно, с известной скидкой. Он поставлял канцелярские товары дешевле других, давал деньги под проценты, а в виде обеспечения накладывал арест на жалованье или брал залог, и у него «в кармане» были все мелкие чиновники. Он сговорился и действовал заодно со служителем Йовой: что удавалось урвать Иове, они делили, а что хапал Вукадин, оставалось только ему, так по крайней мере частенько говорил Иова, жалуясь по секрету своим: «Настоящий разбойник, как бог свят!! Не приведи господь попасть к нему в лапы! И я, как говорится, собаку съел, а он и того больше!»
Все это была чистейшая правда. У Вукадина были и власть и деньги, но в его годы оставаться неуказным казалось ему невыносимым.
Два года подряд, чуть ли не каждый день, разгорались между ним и Дарой ссоры, два года она отчитывала и корила его за совершенную глупость, пеняла ему, что ее уже называют практикантшей, что ей стыдно ходить на свадьбы, славы и прочие увеселения, так как она всюду по рангу последняя. Это и заставило Вукадина в июле 188* года обратиться с прошением об отпуске на десять дней. Получив отпуск, Вукадин уехал в Белград, чтобы самому о себе похлопотать, и не удивительно, ведь давно уже сказано: на чужой лошадке не наездишься!
Приехав в Белград на несколько дней, Вукадин не захотел останавливаться в корчме, где человек подвержен всевозможным искушениям, полагая, что там не место отцу семейства, да и его Дара, как он рассуждал, не заслужила такого отношения, и решил найти кого-нибудь из старых знакомых и поселиться у них.
Давно уже сказано, что человеку лучше не возвращаться туда, откуда он когда-то уехал, ибо он никогда уже не найдет того, что оставил. Почти то же самое случилось и с Вукадином. Когда он спустился в Скадарлию и увидел на улицах чужие, незнакомые лица, его охватило уныние. В доме Мицы Султанши Вукадина встретила веснушчатая немка, с которой ему так и не удалось объясниться, и, только еще раз оглянувшись, он понял, что напрасно входил: на воротах висела жестяная вывеска, и на ней ясно и четко по-сербски было написано: «В этом доме отлично выводят пятна с одежды». Вукадин разыскал только Каю — Старую Симпатию, и то с большим трудом, расспросив о ней на старой квартире. От нее он и услышал подробный отчет обо всем. Савка Бандиска умерла, Пияда Пенсионерка открыла лавочку с каким-то цин-царином, Мица Султанша уехала в провинцию с дочкой — курсисткой, которая, получив назначение на почту, вышла замуж за телеграфиста.
— Вот так-то, господин Вукадин, многое с тех пор переменилось,— сказала Кая — Старая Симпатия.— Ведь и я была замужем, не слышали?
— Нет! — сказал Вукадин.
— Как же, второй раз.
— А где твой муж?
— Хе,— Кая пожала плечами,— а черт его знает, щщщ Не прожили мы и четырех месяцев, как в один прекрасный день он сбежал, захватив с собой все мои сбережения, кольца и стекляшки — совсем по виду бриллиантовые. Оставил меня голую, как перст. Убежал с этой чумой
от первого мужа, с моей падчерицей. Сейчас якобы живет где-то в Валахии, кажется в Турени.
— А чего не подадите на него в суд?
— Пыталась. Переменил, мерзавец, фамилию, сам дьявол его теперь не сыщет... А как вы? Женились? Продвинулись по службе?
— Женился, а по службе не продвинулся.
— Да ну, чего же вы ждете?! Стольких уже повысили!
— Ах, в том-то и дело. Они умеют согнуться и поклониться где надо, я же, как видишь, словно аршин проглотил, а что касается знаний да порядочности, кто об этом, голубушка, нынче спрашивает?! Мой дед еще проглотил этот самый аршин, и с тех пор,— проводит Вукадин аллегорию,— ни один из рода Крклича не умеет и не хочет гнуться до черной земли, а господа этого не любят. Я же, клянусь богом, и не могу и не желаю.
— А сейчас вы зачем приехали?
— Приехал, чтобы малость поспрошать тех, повыше: что они делают со мной, клянусь всевышним господом богом.
— Совершенно правильно! Как говорится: покуда дитя не заплачет, мать не перекрестится.
— Вот это справедливо, госпожа Кая. То же самое и я твержу. Завтра же иду к министру, и, если ничего не добьюсь, мне известно, где газеты оппозиции,— и тогда мы уж потолкуем с этим самым министром.
На другой день Вукадин поднялся ни свет ни заря. Кая отутюжила ему измявшийся черный костюм. Вукадин принарядился, и никто бы не сказал, что это практикант, напротив, всякий бы побился об заклад, что он если не окружной начальник, то во всяком случае его помощник.
Лето было в разгаре, стояла нестерпимая июльская жара; Вукадин, в высоком воротничке, да еще на номер меньше, весь красный и от жары и из-за тесного воротничка, шагал по Теразии, привлекая внимание прохожих своим черным вечерним костюмом и солидной, полной достоинства осанкой. В' министерской приемной он застал уже много посетителей. Некоторые, перезнакомившись,
беседовали о совершенно посторонних предметах; кое-кто сидел молча с завернутым в носовой платок прошением; некоторые, менее выдержанные, не в силах усидеть на месте, расхаживали по приемной и нервно курили, а по тому, как держались эти люди, было видно, что они мысленно повторяют все то, что задумали выложить министру, если их пустят, но лишь стоило войти посетителю более изысканного вида, как они тотчас прятали цигарку за спину, кланялись, а потом спрашивали, что за человек, с которым они только что здоровались. Находились и такие, что, прождав весь День, уходили в бешенстве, клянясь, что ноги их здесь не будет, но утром являлись первыми; случались и такие, которым, казалось, было все равно, примут их или нет, будто их единственная забота заключалась в том, чтобы не попасться на глаза Джоле, служителю, что стоял постоянно у двери, прислонившись к стене. Сколько уже лет его видят здесь в неизменном камвольном сюртуке с лоснящимися спиной и локтями. Сюртук подарил ему какой-то министр, но как звали министра, Джоле забыл, уж очень недолго тот просидел в своем министерском кресле. Сюртук оказался счастливее владельца. Тот пробыл министром всего шесть дней, а его сюртук вот уже шестой год красуется на плечах Джоле в этом самом министерстве, вероятно, потому так Джоле и важничает. Вукадин, тотчас оценив ситуацию, немедленно представился Джоле, угостил его табаком из серебряной табакерки и пустился с ним в беседу. Джоле от табака не отказался, а это было лучшим свидетельством, что Вукадин импонирует ему своей внешностью, одеждой, серебряной табакеркой, золотой цепочкой, тростью с костяным набалдашником, усами, да и всем своим поведением, недаром Джоле был известен как хороший психолог, все умевший читать на лицах посетителей, торчавших целые дни (он изучал их годами) по приемным, и в соответствии с этим было известно, что он снисходителен к людям с положением и непреклонен к ^мелкой сошке. «Ты чего, старая,— бросал он, проходя с бумагами и даже не глядя,— сказал я тебе, не таскайся сюда каждый божий день:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Так,— сказал Настас,— чтобы видеть, кто мы такие.
— Свои люди,— промолвила тетка Христина.
— Не пора ли? — предложил Икица.
Гости поднялись, хозяйка пригласила их отужинать, но печь дымила по-прежнему, и Настас позвал всех к себе, где все уже было заранее приготовлено. За ужином завели оживленную и серьезную беседу. Утвердили сватов, шафером — Икицу, кумом — помощника уездного начальника, а старшим сватом — господина Проку, пенсионера, и тот и другой были люди с положением, и могли влиять даже на государственные дела. Беседа затянулась до ночи. Вукадин признался Даре, что много раз читал ее письмо, знает его даже наизусть и удивлялся ее способностям так прекрасно писать жалостливые письма; Дара, в свою очередь, отдала должное его письму. Их приятный разговор прервала тетка Христина, заявив, что пора идти, так как завтра, в надежде, что мороз продержится еще несколько дней, она хочет начать стирку: «Уж очень хорошо в такую погоду белье сохнет». И, несмотря на уговоры хозяина, гости поднялись и ушли. У ворот они простились, а жених с невестой даже украдкой поцеловались, никем не замеченные. (Впрочем, это не ускользнуло от Икицы, и он довольно потер руки.) Разошлись, пожелав друг другу спокойной ночи и приятных сновидений.
Но о сне, по крайней мере для Вукадина, не могло быть и речи. В голове все бурлило, как в улье перед роением. Роились мысли, одна за другой вставали картины, все краше, все заманчивей.
Вукадин лежал и размышлял.
Воображение рисовало картины его будущей брачной жизни. Вукадин женат. У него дети. Чин он получил, а в награду за долгое терпение через шесть месяцев и другой, а еще спустя несколько месяцев — третий, чтобы сравняться с коллегами, которые ждали меньше, а преуспели больше. К нему на славу уже приходят первые торговцы и крупные чиновники. Сидят только газды да высшие чиновники, а все прочие, начиная с секретаря и ниже, стоя крутят цигарки, стоя угощаются, потому что мест больше нет! Враги считают визитеров до двух часов дня и в конце концов бросают: разве всех пересчитаешь, даже в глазах рябит! Вукадин встречает гостей в собственном доме. У него уже пятьсот дукатов в сберегательной кассе без того, что в кошельке, и того, что роздано взаймы людям. И все скоплено на этой службе, где он имеет только бакшиш, а что будет, когда его переведут в таможню, куда он попросится тотчас после указа? И не в большую какую таможню, где обширный персонал, а, скажем, в такую, где он будет все и вся. «Ну и нагребу же я деньжищ!» — мечтал Вукадин, пока наконец не одолел его сон, который был еще прекраснее картин, созданных его разыгравшейся фантазией.
На сретенье сыграли свадьбу. День стоял ясный, как раз такой, какой полагается для встречи зимы с весной. Сватами были те самые, которых наметили во время просин и утвердили в день обручения. Свадьба была пышная. У церкви стояла длинная вереница колясок. Барышня Симка, одна из перезрелых невест, считала их из своего окна и насчитала семнадцать (цифра баснословная, доселе невиданная в Т.), а если прибавить и казенный возок (походивший на коляску, в которой разъезжал со своей супругой эконом окружной больницы Марьан), то можем со спокойной совестью сказать, что их было восемнадцать, а о людях и тех, кого застали в церкви и кто пришел пешком, говорить нечего.
Вот кончилось венчанье, и свадебный поезд промчался к дому, но по требованию молодой почему-то не по той улице, по которой ехал в церковь; Икица понял почему: сделано было это назло бакалейщику Жике, дом которого стоял на той улице.
После полудня начались танцы, и было так весело, что плясали бы, наверно, до глубокой ночи, если бы Вукадин не потребовал от старшего свата «поскорее разогнать дармоедов» и поскорей сыграть «пестрое коло», которым, по обычаю, завершаются свадьбы.
Прошло немало времени, Вукадин купил уже красные туфельки у сапожника Яни, а об указе ни слуха ни духа, хотя дядя Настас, кум Риста и старший сват Прока прилагали все усилия, чтобы Вукадин получил указ, хотя бы во имя справедливости — за выслугу лет. Им отвечали: то не позволяет бюджет, то его кондуит звучит недостаточно убедительно. Вукадину вменялось в вину даже то, что он поставлял через подрядчика Атаса писчую бумагу и канцелярские материалы, которые были уже однажды оплачены. Так тянулось до смены кабинета. Кабинет сменился. Вместе со старым кабинетом погорел и помощник уездного начальника Риста, а с ним и надежды, которые Вукадин возлагал на него.
Терпение у Вукадина иссякло. Между ним и Дарой начались частые стычки. Обоюдные укоры и обвинения, и все из-за отсутствия указа. Дара уверяла, что он испортил ей жизнь, а Вукадин — что ее родня принесла ему несчастье.
Думал, думал Вукадин, что делать, и наконец принял решение, которое согласно пословице: «Ради головы и отца по голове»,— считал самым разумным, ибо почему он должен быть иным, чем его теперешний министр?! Он сел и настрочил заявление следующего содержания:
Будучи неопытным человеком, я был вовлечен моими так называемыми друзьями, как г. Риста и г. Прока, в партию либералов и в качестве ее члена искренне и во всем ей помогал, однако с тех пор, как я убедился, что она заботится не столько о народе, сколько о благополучии чиновничества, и что только партия прогрессистов радеет о благе и процветании страны, я прошу записать меня в члены этой партии. Я отдаю себя со всей семьей в распоряжение партии и до самой смерти буду ее всячески поддерживать. Одновременно я навсегда отрекаюсь от вышеупомянутых друзей и прошу их в будущем не называть меня своим кумом, поскольку я не имею чести им являться. Преданный партии
Вукадин Крклич, практикант, собственноручно.
Это заявление он послал в одну из белградских газет с просьбой напечатать и прислать ему с десяток экземпляров.
Спустя несколько дней газеты прибыли, и Вукадин подбросил их в несколько дворов, а к господину Ристе и господину Проке по две.
Сразу Вукадин почувствовал облегчение. В тот день он был необычайно весел и оживлен.
Но так как ничто не вечно под луной и поскольку
Сербия — страна сюрпризов, то она и устроила таковой спустя дня два после этого пасквиля самому Вукадину — все газеты, в том числе и официальные, принесли сообщение, что кабинет прогрессистов (новоявленных друзей Вукадина) пал, а новый кабинет образовали либералы.
— Ого! — прохрипел Вукадин, услышав это.— Здорово же я влопался!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
В ней описан бурный, полный происшествий день из жизни Вукадина, день 13-го июля, когда для Вукадина утром смерклосъ, а вечером рассвело
— Что с тобой? — спросила Дара Вукадина, заметив за обедом его озабоченность.— Чего надулся, как мышь на крупу?!
— Ничего, увяз с руками и ногами! — буркнул Вукадин с кислым видом.
— Почему? Что случилось? — допрашивала Дара, которая мало разбиралась во внутренних политических делах.— Где ты пропадал все утро?
— Нигде! Гулял, как босой по колючкам. Зашел в кофейню, ничего не подозревая, и попал, как кур в ощип. Все закричали: «Ату, ату! А сейчас что будешь делать?! Опять пришли наши!»
— А которые наши? — спросила Дара.
— Да опять новый кабинет. Никак не успокоится наше горемычное отечество. Снова пришли прежние, те, что с дядей знаются.
— Ну, слава богу,— сказала Дара,— очень хорошо, по крайней мере сейчас можно рассчитывать, надеяться...
— Увы, лопнули все мои расчеты, рухнули надежды!
— Почему,— спросила Дара,— ведь сейчас дядя Настас опять может похлопотать, да и кумовья...
— Где там! Не здороваются со мной ни кум Риста, ни кум Прока, точно мы в Индии, в богом проклятой земле, где кум кума по судам таскает.
— А почему, милый?
— Эх, почему, почему! Никогда ничего глупей в жизни не сделал! Клянусь богом, остался я на бобах!
— Ахти, несчастный, что же ты натворил?!
— Эх, что натворил, что натворил?! А откуда я мог знать, что из-за горы прет?!
— Хорошо, а что же ты думаешь сейчас делать?
— Молчать да терпеть, ежели только они меня будут терпеть! — ответил Вукадин.
Все это оставалось для Дары ребусом и загадкой, пока она не повстречалась с дядей Настасом и не спросила его, что все это значит и что натворил Вукадин.
— Что натворил? — сердито прорычал Настас.— Спрашиваешь, что он натворил? Такое натворил, что впору с ним и не кланяться! Знаешь старую поговорку: «Осел, когда ему наконец улыбается счастье, идет вдруг плясать на лед и ломает ногу!» Вот так и с твоим Вукадином! Доигрался! Вот тебе и все.
И он рассказал, что и как было.
— А кроме того, есть еще и другие дела,— продолжал Настас,— тоже ни в какие ворота не лезут. Будь он столь же сообразителен и прилежен в работе, как сообразителен и прилежен в накоплении своей мошны, наше вмешательство бы не потребовалось. Но он больше заботится о своей выгоде, чем о чести. Жалуются на него, голубушка, все жалуются. «Отравой», «Хапугой» прозвали; хапает все, что под руку попадет, неудобно даже заступаться за него.
— Ах, дядюшка, умоляю, не оставляйте нас!
— Нет, не могу, пусть делает, что хочет. Заступаться за него, краснеть от стыда не хочу! У меня за спиной сорок лет безупречной и непрерывной службы и, как говорится, в кармане вошь на аркане да блоха на цепи, а как я работал, как копил (спроси свою мать), а он сейчас уже богаче меня, а что будет потом!
Добрый, старый господин Настас не преувеличивал: денежные дела Вукадина шли как нельзя лучше. Денежки у него водились и в сберегательной кассе, и у людей, розданные под проценты, и в мошне. Он уже мог выплачивать собственными деньгами некоторые дотации государственного казначейства, конечно, с известной скидкой. Он поставлял канцелярские товары дешевле других, давал деньги под проценты, а в виде обеспечения накладывал арест на жалованье или брал залог, и у него «в кармане» были все мелкие чиновники. Он сговорился и действовал заодно со служителем Йовой: что удавалось урвать Иове, они делили, а что хапал Вукадин, оставалось только ему, так по крайней мере частенько говорил Иова, жалуясь по секрету своим: «Настоящий разбойник, как бог свят!! Не приведи господь попасть к нему в лапы! И я, как говорится, собаку съел, а он и того больше!»
Все это была чистейшая правда. У Вукадина были и власть и деньги, но в его годы оставаться неуказным казалось ему невыносимым.
Два года подряд, чуть ли не каждый день, разгорались между ним и Дарой ссоры, два года она отчитывала и корила его за совершенную глупость, пеняла ему, что ее уже называют практикантшей, что ей стыдно ходить на свадьбы, славы и прочие увеселения, так как она всюду по рангу последняя. Это и заставило Вукадина в июле 188* года обратиться с прошением об отпуске на десять дней. Получив отпуск, Вукадин уехал в Белград, чтобы самому о себе похлопотать, и не удивительно, ведь давно уже сказано: на чужой лошадке не наездишься!
Приехав в Белград на несколько дней, Вукадин не захотел останавливаться в корчме, где человек подвержен всевозможным искушениям, полагая, что там не место отцу семейства, да и его Дара, как он рассуждал, не заслужила такого отношения, и решил найти кого-нибудь из старых знакомых и поселиться у них.
Давно уже сказано, что человеку лучше не возвращаться туда, откуда он когда-то уехал, ибо он никогда уже не найдет того, что оставил. Почти то же самое случилось и с Вукадином. Когда он спустился в Скадарлию и увидел на улицах чужие, незнакомые лица, его охватило уныние. В доме Мицы Султанши Вукадина встретила веснушчатая немка, с которой ему так и не удалось объясниться, и, только еще раз оглянувшись, он понял, что напрасно входил: на воротах висела жестяная вывеска, и на ней ясно и четко по-сербски было написано: «В этом доме отлично выводят пятна с одежды». Вукадин разыскал только Каю — Старую Симпатию, и то с большим трудом, расспросив о ней на старой квартире. От нее он и услышал подробный отчет обо всем. Савка Бандиска умерла, Пияда Пенсионерка открыла лавочку с каким-то цин-царином, Мица Султанша уехала в провинцию с дочкой — курсисткой, которая, получив назначение на почту, вышла замуж за телеграфиста.
— Вот так-то, господин Вукадин, многое с тех пор переменилось,— сказала Кая — Старая Симпатия.— Ведь и я была замужем, не слышали?
— Нет! — сказал Вукадин.
— Как же, второй раз.
— А где твой муж?
— Хе,— Кая пожала плечами,— а черт его знает, щщщ Не прожили мы и четырех месяцев, как в один прекрасный день он сбежал, захватив с собой все мои сбережения, кольца и стекляшки — совсем по виду бриллиантовые. Оставил меня голую, как перст. Убежал с этой чумой
от первого мужа, с моей падчерицей. Сейчас якобы живет где-то в Валахии, кажется в Турени.
— А чего не подадите на него в суд?
— Пыталась. Переменил, мерзавец, фамилию, сам дьявол его теперь не сыщет... А как вы? Женились? Продвинулись по службе?
— Женился, а по службе не продвинулся.
— Да ну, чего же вы ждете?! Стольких уже повысили!
— Ах, в том-то и дело. Они умеют согнуться и поклониться где надо, я же, как видишь, словно аршин проглотил, а что касается знаний да порядочности, кто об этом, голубушка, нынче спрашивает?! Мой дед еще проглотил этот самый аршин, и с тех пор,— проводит Вукадин аллегорию,— ни один из рода Крклича не умеет и не хочет гнуться до черной земли, а господа этого не любят. Я же, клянусь богом, и не могу и не желаю.
— А сейчас вы зачем приехали?
— Приехал, чтобы малость поспрошать тех, повыше: что они делают со мной, клянусь всевышним господом богом.
— Совершенно правильно! Как говорится: покуда дитя не заплачет, мать не перекрестится.
— Вот это справедливо, госпожа Кая. То же самое и я твержу. Завтра же иду к министру, и, если ничего не добьюсь, мне известно, где газеты оппозиции,— и тогда мы уж потолкуем с этим самым министром.
На другой день Вукадин поднялся ни свет ни заря. Кая отутюжила ему измявшийся черный костюм. Вукадин принарядился, и никто бы не сказал, что это практикант, напротив, всякий бы побился об заклад, что он если не окружной начальник, то во всяком случае его помощник.
Лето было в разгаре, стояла нестерпимая июльская жара; Вукадин, в высоком воротничке, да еще на номер меньше, весь красный и от жары и из-за тесного воротничка, шагал по Теразии, привлекая внимание прохожих своим черным вечерним костюмом и солидной, полной достоинства осанкой. В' министерской приемной он застал уже много посетителей. Некоторые, перезнакомившись,
беседовали о совершенно посторонних предметах; кое-кто сидел молча с завернутым в носовой платок прошением; некоторые, менее выдержанные, не в силах усидеть на месте, расхаживали по приемной и нервно курили, а по тому, как держались эти люди, было видно, что они мысленно повторяют все то, что задумали выложить министру, если их пустят, но лишь стоило войти посетителю более изысканного вида, как они тотчас прятали цигарку за спину, кланялись, а потом спрашивали, что за человек, с которым они только что здоровались. Находились и такие, что, прождав весь День, уходили в бешенстве, клянясь, что ноги их здесь не будет, но утром являлись первыми; случались и такие, которым, казалось, было все равно, примут их или нет, будто их единственная забота заключалась в том, чтобы не попасться на глаза Джоле, служителю, что стоял постоянно у двери, прислонившись к стене. Сколько уже лет его видят здесь в неизменном камвольном сюртуке с лоснящимися спиной и локтями. Сюртук подарил ему какой-то министр, но как звали министра, Джоле забыл, уж очень недолго тот просидел в своем министерском кресле. Сюртук оказался счастливее владельца. Тот пробыл министром всего шесть дней, а его сюртук вот уже шестой год красуется на плечах Джоле в этом самом министерстве, вероятно, потому так Джоле и важничает. Вукадин, тотчас оценив ситуацию, немедленно представился Джоле, угостил его табаком из серебряной табакерки и пустился с ним в беседу. Джоле от табака не отказался, а это было лучшим свидетельством, что Вукадин импонирует ему своей внешностью, одеждой, серебряной табакеркой, золотой цепочкой, тростью с костяным набалдашником, усами, да и всем своим поведением, недаром Джоле был известен как хороший психолог, все умевший читать на лицах посетителей, торчавших целые дни (он изучал их годами) по приемным, и в соответствии с этим было известно, что он снисходителен к людям с положением и непреклонен к ^мелкой сошке. «Ты чего, старая,— бросал он, проходя с бумагами и даже не глядя,— сказал я тебе, не таскайся сюда каждый божий день:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21