Меня стали часто навещать городские мальчишки, вечно голодные и жадно смотревшие на мою корзинку; за бутерброд они охотно помогали мне пасти стадо. Вскоре у нас завелся и прейскурант в соответствии с качеством съестного: сыр и копченая колбаса ценились невысоко, разве только уж очень голодный мальчик соглашался больше двух раз прогнать скотину за кусок хлеба с сыром; за бутерброд с копченой колбасой гоняли чуточку дольше; а за бутерброд с ветчиной каждый мальчик с радостью проделывал это целых пять раз. Домашняя колбаса и жареная телятина ценилась в восемь прогонов.
Но все равно моего завтрака не хватало, чтобы расплатиться со всеми. Мы пасли стадо по очереди, но без всякой системы, и скотина доставляла нам порядочно хлопот. Поэтому нечего было опасаться, что я принесу домой остатки еды.
Вначале я немного скучал и, если удавалось, хоть ненадолго забегал каждый вечер домой. Особенно меня тянуло к младшим сестрам. Мать бывала утомлена и измучена после долгого трудового дня; она поворачивала меня во все стороны, смотрела — чистые ли у меня уши и не рваная ли на мне одежда, и потихоньку бранилась, пока чинила ее. Она не знала, о чем со мной разговаривать: я уже больше не был ее маленьким товарищем по работе, которому она все поверяла. Это очень огорчало меня. Но я кормил себя сам, и сознание этого поднимало мой дух.
Мне пошло на пользу, что я не жил дома: теперь, со стороны, мне было виднее, что там происходило. Дома я редко видел отца и мать вместе; теперь же я мог мысленно наблюдать за обоими одновременно и сравнивать их. Это немного отдалило меня от матери и, наоборот, способствовало тому, что я начал снисходительнее относиться к отцу.
— Где отец?—спросил я как-то, забежав домой.
— Зачем он тебе? — поинтересовалась мать.
И вдруг я понял, что соскучился по нем.
— Ну что же, если хочешь его видеть, твое желание очень легко исполнить, — заявила мать.— Отца не так-то трудно найти.
Мне показалось, что в ее голосе прозвучала насмешка. Я подождал немного и поспешил назад, боясь, как бы мне не попало от хозяина. Но в воскресенье случилось непостижимое: отец сам пришел на пастбище! Сестры рассказали ему, что я сидел и ждал его; со мной он, правда, ни словом об этом не обмолвился, но я видел по его глазам, что он доволен. И вдобавок он принес для моего кнута палку, на которой сам вырезал узор.
Теперь роковой вопрос о смысле жизни меня больше не волновал, но у меня было над чем призадуматься: я еще не постиг секрета, как надо пасти скотину, и очень неуверенно обращался со стадом, — я, так сказать, полагался на случай. Корзинка, всегда полная еды, позволяла мне не спешить с решением этой проблемы; когда приходили городские мальчики, они пасли за меня скотину, а я в это время валялся на траве,— словом, я становился глупее и ленивее оттого, что у меня было много съестного. Когда же мальчики не приходили, оказывалось, что я ничему не научился и мне трудно управляться со стадом.
Сначала я боялся хозяина. Он был молод и холост, и его обвиняли в том, что он слишком требователен в работе. Но скоро я понял, что о нем судили неправильно. Он когда-то был солдатом, учился в сельскохозяйственной школе и вернулся домой с новыми идеями, а этого здесь не любили.
Скотоводческая ферма Харильдов некогда принадлежала торговому дому, имевшему большие земельные владения. С течением времени торговый дом одолели конкуренты, и от него осталась одна небольшая лавочка, в которой торговали родители Харильда. Ханс Харильд, мой хозяин, вернувшись года два назад с военной службы, получил всю землю и перевел скотоводческую ферму на западную окраину города, а его родители остались жить на прежнем месте. Молодой хозяин намеревался перестроить ферму и собрал большие запасы леса и камня.
Я спал на одной кровати со старшим работником Петером Ибсеном. Первое время я его очень боялся. Но мать поговорила с Петером и обещала стирать ему белье, за это он должен был будить меня среди ночи. Вообще относился он ко мне хорошо. Если же со мной случалась беда, он не сплетничал и приказывал девушкам-работницам не болтать об этом никому. Я жил в страхе, что весь город узнает о моем позоре. Петер был единственным постоянным батраком на ферме, для других работ хозяин нанимал поденщиков, которые на ночь уходили домой.
Случалось, что ко мне на пастбище приходили люди и расспрашивали меня о хозяине — доволен ли я едой, действительно ли он ругает работниц за то, что они не экономны, и тому подобное. Мне казалось, что я очутился в какой-то сказочной стране. Утром я вставал в пять часов, и мне давали вдоволь молока и всякой еды, а в моей корзинке, когда я уходил из дому около шести утра, всегда лежало не меньше десяти бутербродов. Тогда в деревнях ели много, гораздо больше, чем теперь, — еда должна была заменить и одежду и развлечения; и она оказалась единственным, в чем здесь никогда не было недостатка. Разумеется, лишь у тех, кто имел собственную землю.
Мальчики, которых привлекала больше моя корзинка, чем я сам, были ненадежными помощниками, в чем я убедился довольно скоро. Некоторые, получив бутерброд, сразу удирали, да еще, отбежав на приличное расстояние, показывали мне язык; другие, позавтракав, неожиданно вскакивали с испуганным лицом, кричали: «Мать зовет меня!» — и убегали или же, когда очередь пасти стадо доходила до них, делали вид, что бегут за скотиной, и больше не возвращались. Следовало кое-кого из них отвадить; с другими можно было иметь дело, соблюдая правило: сначала работа, потом плата. Но в результате моя дружина начала быстро убывать; возможно, я слишком строго требовал соблюдения уговора. Словом, в один прекрасный день я остался без помощников, как раз когда работы было по горло.
Вокруг моего пастбища часто бродили два приютских мальчика, но не осмеливались подойти ко мне. В этих краях приютские дети считались чем-то вроде чумных или прокаженных, к которым никто не хотел прикоснуться или даже приблизиться. Мать и меня убеждала не связываться с ними. Однажды, когда я никак не мог справиться со скотиной и с громким плачем метался с места на место, они вдруг вынырнули из-под обрыва, с южной стороны выгона, которой мне не было видно, пригнали убежавших туда телят, спокойно и ловко помогли мне собрать стадо и заставить его мирно пастись. Это было сделано с поразительным искусством; животные как будто поняли, что другого выхода у них нет. Теперь мы могли заняться корзинкой со съестным, но братья предложили выбрать для этого местечко повыше: «Скотина должна все время видеть своего пастуха». Этого я не знал и обыкновенно усаживался в тени или где-нибудь в укромном местечке, защищенном от ветра.
Отец мальчиков был рослый рыжеволосый человек, о котором рассказывали, что он вместе с женой голыми руками построил себе дом из камня и торфа за «Райскими холмами». Эта земля никому не принадлежала, и никто не интересовался ею; они платили лишь небольшой ежегодный налог муниципалитету — всего несколько крон. Но когда на каменистом участке выросло небольшое крепкое хозяйство, явился какой-то крестьянин и предъявил претензию на землю; он, мол, пас овец на этом участке в течение ряда лет, — во всяком случае достаточно долго, чтобы отнять дом у тех, кто его построил. Рослый рыжеволосый человек, стало быть, не имел никаких прав и начал поэтому ломать и крушить все, что только мог и что было создано им вместе с женой. За это он был по заслугам наказан и после того запил. Трудиться этот человек больше не хотел; когда власти предлагали ему работать, он громко смеялся и отвечал:
— Черт побери, община обязана кормить меня!
И так как община не могла отказать ему в попечительстве, то его вместе с семьей поместили в дом призрения.
Мать под тем или иным предлогом посылала ко мне сестру Сине, чтобы предостеречь от дружбы с новыми товарищами, но я заупрямился. Теперь я чувствовал себя самостоятельным и не желал больше, чтобы мной командовали. Вдобавок я нуждался в обоих мальчиках— в их обществе и помощи. Легко было домашним посылать мне поклоны и предписания прогнать этих приютских ребятишек! А кем заменить их, как обойтись без их помощи? Отношения с другими ребятами научили меня самостоятельно судить о людях; может быть, тут сказалась и унаследованная от отца склонность всегда идти против течения.
У обоих мальчиков был суровый и прямой характер, грубый и хриплый голос, а под глазами мешки; часто на их теле виднелись и следы отцовских кулаков. Они всегда торопились вернуться домой к тому времени, когда должен был прийти отец, чтобы мать не оставалась с ним одна.
От них я узнал много новых и полезных вещей. Они прекрасно умели вырезать из дерева кораблики, игрушечные плуги и тележки. Мы раскапывали мышиные норки и запрягали мышей в тележку, к которой приделывали колеса из катушек. Братья знали, в каких канавах и под какими заборами тайком несутся куры с соседних дворов,— поэтому у нас никогда не иссякал запас яиц. Мы складывали костер из вереска и коровьих лепешек и жарили яичницу на тонких плоских кусках песчаника. Требовалось много масла, чтобы яичница не подгорела; но Андреа намазывала масло на хлеб толстым слоем.
Я сделал неожиданное открытие, что эти мальчики ходят ко мне не из-за еды. Они были оборванные, но сильные и упитанные; в этих местах пищи было достаточно для всякого, кто не стеснялся ходить и просить. Раза два в неделю мальчики совершали походы за продовольствием в глубь острова и иногда возвращались через пастбище, чтобы показать мне, сколько набрали. Хозяйки на хуторах не скупились.
— Почему вы не попросите, чтоб вам дали куртку или пару штанов? — спросил я.
— Нет, одежды никто не даст, ее донашивают сами; она ведь стоит денег.
С этим доводом я соглашался, — одежда стоила денег. На мне самом даже в зимнее время одежонка была неважная, да и ее в свое время долго носил мой старший брат. В доме же у нас не было такой еды, которая хоть отчасти возмещала бы недостаток одежды. Жирок на теле — совсем не плохая замена теплого пальто, но нам и еда «стоила денег». Я всегда мерз, да и теперь чувствителен к холоду, а эти ребята никогда не зябли. Я думал, что их поразительное бесстрашие объясняется именно этим свойством.
Они научили меня ловить гадюк, которых было много в этой местности. Гадюки и ужи зимовали под плетнем около Лангеде; майское солнце выманивало их наружу, и они грелись у плетня на косогоре, часто кучками по пятнадцать — двадцать штук; только с наступлением настоящего тепла они расползались по всему полю и прятались среди мелких камней и в вереске. Когда я гонялся за скотиной, мне случалось наступить на змею, и она бросалась на меня, но не успевала укусить, так как я быстро убегал. Зато у молодых телят порою сильно опухали лодыжки там, где шерсть была покороче, и они несколько дней после укуса ходили, понурив головы.
Ужей мы просто убивали, но для гадюк и смерти было мало. Они были опасны для людей, их укусы грозили верной смертью, если поблизости не оказывалось никого, кто мог бы высосать рану. У гадюк, как уСвизы и других ведьм, были полые зубы, а в них — яд из адского котла. Мучая гадюк, мы как бы наказывали самого сатану.
Для серьезной охоты мы вооружались длинными ореховыми палками, у которых один конец был расщеплен, и загоняли в щель клин, к которому привязывали веревочку; когда мы дергали ее, клин выскакивал и гад оказывался в клещах. За утро мы могли поймать до десяти штук. Ужам мы разбивали головы; гадюк жгли на костре. Это была самая подходящая казнь для дьявольских исчадий ада. И тут уж нечего было опасаться, что они оживут. Если же гадюку разрубить пополам, то на заходе солнца обе половинки срастутся и чудовище уползет.
Летом мы стали охотиться на гадюк поодиночке. Я привык попросту убивать их палкой или камнем, но братья разъяснили мне, что так делают только трусы,— гадюк следует брать голыми руками. Сначала гадюку дразнили и заставляли ее гоняться за нами до тех пор, пока она не уставала и не старалась скрыться. Когда она прятала голову в вереске, надо было прыгнуть, схватить ее правой рукой за хвост и тащить из вереска, левую же руку одновременно вытягивать вдоль туловища змеи, чтобы вовремя быстро и ловко схватить ее чуть ниже головы.
У меня пробегал мороз по коже, когда я впервые увидел этот способ охоты; я не мог стоять спокойно, мое тело повторяло все движения змеи. Охотник, крепко сдавив змею левой рукой, смеясь, держал ее перед собой, и в тот самый момент, когда он выпускал из правой руки хвост, змея, пытаясь высвободиться, обвивалась вокруг его левой руки и брызгала ядом, который, как корка, покрывал тыльную часть ладони. Невозможно было стоять спокойно на месте при виде такого зрелища, и я подпрыгивал, извиваясь и корчась, громко смеясь от ужаса, отвращения и восторга.
Потом мы вешали змею на палку, ущемив ее за хвост; конец палки мы втыкали в землю и начинали вокруг змеи воинственный танец, а она бросалась на нас, стараясь ужалить. Если мы могли отыскать нору ежа, то несли змею на съедение ежихе. Часто это превращалось в настоящий поединок, но побеждала всегда ежиха. Она бросалась вперед, впивалась зубами в змеиный хвост и молниеносно свертывалась. Гадюка атаковала врага, но натыкалась на иглы; наконец змея, устав и обессилев, повисала головой вниз. Тогда ежиха развертывалась и медленно, с наслаждением начинала пожирать добычу с хвоста. После этого мы, чтобы ежиха не отравилась змеиным ядом, поили ее молоком из деревянного башмака.
К счастью, мальчики не требовали, чтобы я сразу повторил их фокус; прошло много времени, пока я наконец в дождливый день, когда гадюки двигаются не так быстро, осмелился подойти к ним без всякого оружия. Меня подгоняло честолюбие, и я выучился приемам, но необходимой сноровки еще не приобрел. Мне почему-то все время казалось, что в решительную минуту я испугаюсь.
У этих парней была хорошая закваска, и я обязан им многим. Они никогда не ссорились — жизненные условия научили их крепко держаться друг за друга. Хотя и говорили, что со мной трудно иметь дело, с ними я прекрасно ладил. Они были грубоваты, но по-своему честны, и чувство справедливости было в них сильнее, чем в других мальчиках; братья всегда держали слово и никогда ни от чего не отвиливали. Но скоро я потерял этих мальчиков из виду; община отдала их в батраки на юг острова.
Братья очень поддержали меня в первое время, когда я особенно страдал от одиночества, и научили общению с окружающей природой, так что я перестал тосковать по людям. От них же я узнал, что весь секрет профессии пастуха состоит в том, чтобы бегать как можно меньше. Не следует рассчитывать только на быстроту ног. Отец раньше уже разъяснял мне, как с самого начала нужно обращаться со скотиной, чтобы работа оказалась для меня посильной и вместе с тем успешной. Но я не усвоил его наставлений; слова отца показались мне мало убедительными. Теперь же появились эти два мальчика, которыми я невольно восхищался, и говорили то же, что и отец. Чтобы зря не изматывать сил, гоняясь с утра до вечера за коровами, и не мешать им спокойно пастись, необходимо было заставить их повиноваться окрику. Приучить же их к этому можно только тогда, когда они поймут, что пастух бегает быстрее их, что в любой момент он может их нагнать и наказать.
В стаде была одна шальная корова по кличке Спасианна. Хоть и не старая, она осталась яловою, и поэтому ее отделили от прочих дойных коров. Она вела себя взбалмошно, постоянно задирала других молодых коров, как будто была быком; иногда она начинала бегать и, казалось, не находила покоя из-за какой-то непонятной жажды, которую трудно было утолить. Когда Спасианна думала, что я ее не вижу, она старалась убежать куда глаза глядят, причем бежала то по прямой линии, то зигзагами, вытянув вперед морду и задрав хвост. Она мчалась все дальше и дальше, прекрасно зная, что делает, хотя и могло показаться, что она бежит без всякой цели, прямо на плетень со стороны Лангеде. Дело в том, что там был участок, на котором в те годы, когда Спасианна была еще теленком, посеяли на пробу новый сорт брюквы; Спасианна отведала этой брюквы и с тех пор не могла ее забыть. Почти каждый день она валила плетень в одном и том
же месте, и мне приходилось ставить его снова. Зигзагами же она бегала, когда ею овладевало какое-то безумие,— я не мог догадаться, чего она хочет. Спасианна была настоящим выродком и доставляла мне больше хлопот, чем все остальное стадо. Собираясь сделать какую-нибудь каверзу, она украдкой следила за мной и видела каждое мое движение, как будто глаза у нее были сзади. Стоило мне пошевельнуться, как она изменяла направление или принималась невинно щипать траву. Никогда мне не удавалось застать ее врасплох.
Но то, чему научили меня братья, она все же не могла предусмотреть, несмотря на всю свою хитрость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19