Ведь я же люблю вас! — призналась она.
Так это она распространила обо мне гнусную сплетню! Вот, значит, какова бывает любовь! Такое открытие было для меня как удар обухом по голове. Любить человека — и возводить на него обвинение в безнравственных поступках, да еще за его спиной!
Я знал народный обычай ловить в сети тех, кто полюбится: девушка носит у себя под мышкой яблоко, пока оно не пропитается ее потом, а затем хитростью заставляет избранника отведать яблока. Такой обычай не казался мне противоестественным. Мне было известно, что у любви много таинственных путей. Знавал я также у нас в провинции простых женщин, которые внезапно теряли рассудок от любви и ходили неотступно по пятам за тем, кого полюбили, хотя бы им и не отвечали взаимностью.
Этот случай заставил меня серьезно призадуматься над такой формой проявления любви.
В течение следующих двух недель, до самых каникул, Фрекен Л. выказывала мне утонченное презрение. Она вообще не разговаривала со мной, за столом не отзывалась на самые обычные вопросы и глядела на меня с таким выражением, словно видела перед собой самого отвратительного человека.
Я обрадовался, когда незадолго перед каникулами, испытующе глядя на меня, директор сказал, что фрекен Л. не вернется к нам, а останется дома вести хозяйство отца.
Директор сообщил мне, что я получу жалованье также и за время каникул. Стало быть, я мог позволить себе объездить на велосипеде все окрестности, всю Данию, если вздумается!
В начале каникул приехали на велосипедах из Ютландии два моих товарища по Асковскои школе; они собирались в новую длительную экскурсию. Я с удовольствием присоединился к ним. Мы проехали по цветущему острову Фюн до самого Свеннборга и переправились на еще более цветущий остров Тоссинге. Мы были в восторге от Дании, но нам все казалось мало и мало. Мы осмотрели много заводов, взбирались на каждую возвышенность, поднялись и на колокольню церкви в Брейнинге, откуда виден был весь Датский архипелаг, взобрались на самую верхушку, в деревянный купол, где на нас глазели из сумрачных углов совы, а летучие мыши хлопали крыльями. Мы купались в быстринах между островами Тоссинге и Турэ, побывали в замке Транекэр и на веслах добрались до острова Лолланд.
Как хороши все эти протоки и броды, эти илистые отмели и птичьи островки, словно только что вынырнувшие из моря, и вся эта мягкая, нежная, словно новорожденная природа архипелага, которую так живо напомнили мне впоследствии венецианские лагуны! Во время этой велосипедной экскурсии я впервые познакомился с природой Дании. Плодородна была земля на Борнхольме, но там наша планета как бы высовывала из наносной почвы свой гранитный хребет и ребра, словно желая напомнить о заре истории и о прочности существующего. Здесь же все было сплошь зелено, даже дно морское, поросшее водорослями. Прибрежные леса подступали к самой воде, будто желая утолить жажду. Кое-где на берегу, у самой опушки леса, виднелись строящиеся баркасы; суда словно пятились в море.
Я познакомился с этим цветущим уголком Дании впервые. На фоне живописной природы торчали ветхие хижины с завешанными грязным тряпьем окнами; у порога ползали чумазые, полуголые ребятишки. На островах Лолланд и Фальстер и на юге Зеландии мы видели немало помещичьих имений, расположенных в красивой местности, — настоящие замки, окруженные рвами и
роскошными парками. Но нередко такой барский дом, напоминающий дворец с башнями и шпилями, со множеством флигелей, окружен был стоявшими среди поля полуразвалившимися лачугами, изо всех щелей которых зияла нужда.
На Борнхольме не было помещичьих усадеб. Здесь впервые я увидел, как плодородна датская земля. Но я никогда раньше не встречал таких жалких, убогих лачуг. Роскошные замки и нищенские лачуги составляли резкий контраст. А ведь уже в то время принято было говорить, что «Дания — счастливейшая в мире страна, где немногие имеют слишком много, и еще более немногие слишком мало». Вспоминая об этом, я, бывало, гордился своей страной, однако теперь понял, что это далеко не так. Здесь на каждую помещичью усадьбу приходилось по сотне лачуг; эти усадьбы словно высасывали все соки у крестьянских хижин, так же как большие города иссушали водоемы на много километров вокруг.
Мы сделали привал в одном местечке на юге Зеландии и в маленькой жалкой лачуге попросили напиться. Здесь сидела за мольбертом дама в светлом платье и писала маслом картину. В разбитом окошке торчало что-то красное, а на пороге стояла, прислонясь к косяку, женщина с ребенком на руках; малютка упирался ножонками в ее выпятившийся живот. Женщина нерешительно покосилась на даму, и та сделала ей знак, что можно перестать на минуту позировать и подать нам напиться.
— Это их милость, барыня из замка, — шепнула нам женщина в кухне. — Она говорит, что наше жилье очень красивое. Но мне пришлось заткнуть окошко моей красной праздничной юбкой, —старая тряпка барыне не понравилась, не живописно получается, говорит.
Теперь-то вышло живописно — красная юбка просто лезла в глаза. И мне вспомнились красные флаги на общественных выгонах, где я провел детство.
До сих пор за всю свою жизнь я совершил всего одну экскурсию — из Аскова до Скамлингской банки, да еще прогулку с фру Мольбек на остров Фане, побывал также в степи около Тирслюнда. Теперь я увидел весь Датский архипелаг — с широкими полями острова Лолланд, красивыми меловыми утесами острова Мёп, известковыми карьерами на острове Факсе, поместьями Стевнса, Нюсэ и с другими историческими усадьбами, — словом, всю Данию целиком. Жизнь предстала передо мной более сложной и пестрой.
Правда, мне нелегко далась эта экскурсия. Ход у моего велосипеда был тяжелый, а физической силой я не отличался. Спутникам моим нередко приходилось останавливаться и поджидать меня или же катить прямо к намеченной остановке и там дожидаться. Вначале они пробовали меняться со мной машинами, но это им скоро наскучило,— их велосипеды были гораздо легче и быстрее на ходу и не шли ни в какое сравнение с моим. На последнем этапе пути от Факсе до Копенгагена — конечной цели нашей экскурсии — я все время отставал от товарищей, и они уехали вперед, условившись встретиться со мною на маленькой туристской базе, где за полкроны можно было получить ночлег и завтрак. Но между городом Кэге и Копенгагеном я почувствовал такую усталость, что прилег в канаве отдохнуть и крепко уснул.
Проснулся я под вечер совсем больной: меня лихорадило и в левом боку кололо. Двигаться дальше я был не в силах и остался лежать на дороге, пока какой-то крестьянин, ехавший в столицу за отбросами для свиней, не подобрал меня вместе с велосипедом. Он отвез меня на постоялый двор неподалеку туристской базы.
Я провел в Копенгагене несколько дней, несмотря на то, что чувствовал боль в груди; навестил тетку Трине, разузнал, где живет Якоб Хансен, но не застал его дома. Мне было трудно дышать, меня то знобило, то кидало в жар. Я, однако, не думал, что заболел серьезно, и не пошел к врачу. Я вообще был у врача всего один раз в жизни и понятия не имел, что такое лихорадка. В моем представлении она была связана с болотами и добычей золота. Термометра у меня в руках сроду не бывало. Впоследствии мне стало ясно, что я все время ходил с повышенной температурой и ничего не замечал, пока она не подскочила до сорока градусов. Мне лишь казалось, что в Копенгагене страшно жарко. Воздух словно обжигал кожу.
— Ты, верно, носишь с собой «жаркую зону»! — говорили мне товарищи. — А вот мы очень зябнем здесь.
В таком состоянии отправился я на пароходе в Нексе и все путешествие провалялся, обливаясь потом, на средней палубе, темной и вонючей, загрязненной скотом, который пароход привез с Борнхольма в столицу.
Я прогостил дома неделю. Отец даже забыл свою воркотню и гордился, что я стал учителем. Мать плакала и поила меня ромашковым настоем.
Хотя пользоваться велосипедом у меня не хватало сил, я все не хотел расставаться с ним, а дедушка мой не прочь был покататься. (После смерти бабушки он жил у моих родителей.) И хотя ему шел уже восьмидесятый год, он то и дело ковылял в сарай, чтобы поглядеть на машину, потрогать ее. Мне приходилось выкатывать велосипед на дорогу и показывать старику, как надо садиться и ехать. Дедушка брался дрожащими руками за руль, приподымал с земли одну ногу, чтобы сесть в седло, но тотчас же отказывался от своего намерения и грустно замечал:
— Нет, видно состарился я. Многого мне уж не придется испытать!
С трудом я добрался до Оденсе. Но там Карен Йоргенсен живо уложила меня в постель и послала за доктором. Температура поднялась выше сорока, доктор определил двустороннее воспаление легких. Это меня окончательно убило. Я ведь рассчитывал через день-другой встать на ноги. Каникулы не кончились, и мне столько еще хотелось объездить, осмотреть! Велосипед я велел поставить к себе в комнату, чтобы он все время был у меня перед глазами. Когда температура на некоторое время спадала и боли прекращались, я лежа мысленно путешествовал.
Но какая все-таки благодать отдохнув в постели! Хотелось отлежаться на всю предыдущую жизнь. Едва лихорадка немного спадала, постель так ласково баюкала меня; вспоминалось раннее детство, когда я много хворал; прижимаясь щекой к прохладной подушке, я, бывало, сразу успокаивался.
Док юр стал лечить меня шпанскими мушками.
— Теперь принято делать проколы и спускать воду,— говорил он мне, —выкачивать ее, как из сосуда. Но мы тут лечим по-старинке, предпочитаем шпанские мушки.
Он сам налеплял их, потом присаживался на край постели и занимал меня разговорами. Забавный он был старикашка. Из носа и из ушей у него торчала седоватая щетина, а брови расходились в стороны, как орлиные крылья. Он был почти совсем глухой, и когда хотел прослушать легкие, то приходилось громко кашлять и кричать. Всякое усилие вызывало у меня невыносимую боль внутри, словно все там разрывалось на части.
Тем не менее без доктора я скучал. Он приходил запыхавшийся и, присев ко мне на постель, долго не мог отдышаться, однако начинал сразу, захлебываясь, болтать, то раздувая, то втягивая щеки:
— Это все здешний климат... Ох, этот зловредный воздух! А ну-ка взглянем на спину. «Бифштекс по-татарски». Но жидкости убавилось... Ай-ай! Дыра в пластыре. Теперь Карен станет ругаться, что мы испортили постель!..
Я улыбался его болтовне, как ни мучила меня боль.
Другие доктора посмеивались над пристрастием старика к шпанским мушкам: он сам об этом рассказывал. Но он был прав — экссудат исчезал, мы его преследовали мушками по всей грудной клетке. Это была форменная охота. Я указывал, где находится дичь, а старик доктор выгонял ее пластырями.
— Черт подери! — говорил он.
Наконец боли прекратились, и я, делая вдох и выдох, чувствовал, как внутри у меня словно склеиваются расклеиваются два куска вощеной бумаги.
Доктор пришел в восторг.
— Хотелось бы, право, показать вас моим коллегам, этим гордецам! — сказал он. — Не осталось ни единого местечка, куда можно было бы налепить пластырь. А если опять накопится вода, ю придется выкачать ее через пуп!
— Теперь бы только сбить температуру градуса па полтора, — возвестил он однажды, — да избавиться от вашего проклятого велосипеда!
Все в интернате ругали мой драгоценный велосипед, а в один прекрасный день за ним явился наш механик. Он разобрал машину и принес показать мне подшипники, наполовину стертые, — вместо шариков в них оказались какие-то обломки.
— Вы не на шариках катались, а на щебне! — с возмущением заявил механик. — Это просто невероятно!
Йорген Педерсен получил свой велосипед обратно. Мои соседи по интернату отнесли машину прямо в контору газеты. Уборщицы радовались: машина только мешала им мыть пол в комнате.
Зато я был вознагражден; три молоденькие ютландки пришли спросить, правда ли, что я расстался с велосипедом.
— Ну, тогда мы будем навещать вас! — пообещали они.
Прошло много времени, прежде чем температура упала до нормальной. Но я так привык к постели, что вовсе не хотел вставать. Ученики забегали проведать меня после уроков, приносили цветы или фрукты. Дочки бедной швеи пришли однажды со сдобной булочкой, которую купили на собственные сбережения, вынутые из копилки.
— Мы вытряхнули всего одну монету в пять эре, — сказали они, — и мама это знает.
Три ютландки регулярно вывешивали на своем окошке сигнал, возвещавший об их визите, а через день непременно забегал, отдуваясь, старик доктор, садился на край постели и занимал меня с часок своей болтовней.
Он, видимо, знавал лучшие дни, и временами похоже было, что он навеселе, но спиртным от него ни когда не пахло. Говорили, будто он морфинист. Но как радовали меня его посещения!
Я вступил в новый этап жизни — стал больше интересоваться людьми, чем книгами. Даже описания путешествий, которые я глотал под предлогом подготовки к урокам географии, теперь не так занимали меня. Гораздо увлекательнее было, лежа в постели, путешествовать в мире психологических явлений и загадок! Меня занимали человеческие отношения, в особенности же вопрос о том, почему люди так непохожи друг на друга. Ведь подумать только, любовь довела женщину до клеветы на любимого человека! Врач, который должен был заботиться о спасении человеческих жизней, при всем своем опыте и знании губил собственную жизнь, отравляя себя морфием! Да, много удивительного творилось на свете. Меня интересовала психология этих людей, я хотел знать, что толкает их на такие поступки, чем они оправдываются перед собственной совестью? И почему люди оказывали мне доверие, отчего их тянуло ко мне?
Несмотря на то, что я был молод, люди иногда искали во мне моральную поддержку. Мне казалось, что старик доктор навещает меня так часто потому, что нуждается в моем обществе. Может быть, у него был какой-нибудь душевный надлом? Я знал, что он не женат, но, кажется, имеет внебрачного сына, который теперь не признает его. Может быть, старику недостает сына? Возможно... Да мало ли что может быть! Свои частые визиты ко мне старик объяснял необходимостью проверять ранки после шпанских мушек, давным-давно зажившие. При этом меня удивлял его научно-медицинский интерес к моей здоровой коже и чрезвычайно быстрому заживлению ран и царапин. Кожа у меня действительно очень здоровая. Когда я, еще будучи сапожником, случалось, ранил себе палец, то обматывал его повыше пореза ниткой, и часа через два-три ранка затягивалась. Никаких кожных болезней я никогда не знавал, хотя обладал тонкой и чувствительной кожей, что является обычно предметом гордости. Но... почему это так интересовало доктора? Может быть, потому, что у него самого кожа была дряблая и морщинистая?
Да, много было вокруг любопытного Порой я чувствовал себя, как альпинист, взбирающийся на гору. Высоко надо было подняться, чтобы достигнуть вершины понимания мотивов человеческих поступков. И часто при неосторожном взгляде с таких высот вниз, в пропасть, начинала кружиться голова.
В книгах я много читал о человеческой доброте и человеческой злобе. Но лежать в постели и переноситься мыслью в неизвестное, догадываться о вещах, выходящих за пределы будничных и понятных каждому явлений, находить в пространстве точки, где скрещиваются тысячи возможных решений, — это далеко не то же самое, что читать книгу. Судьбы людей, изображаемых в книгах, я никогда не принимал всерьез Выдуманные образы могли заинтересовать, растрогать, но не захватить целиком. Другое дело живые люди, окружающие тебя в повседневной действительности, которые радуются и страдают по-настоящему и от которых, если присмотреться хорошенько, во все стороны тянутся нити — как сеть паутины. А питающие их корни уходят в глубь земли, вниз, пожалуй в самую бездну!
Часто я задумывался о своем отце; лежа в постели, я снова вспоминал его, пытался, в который уж раз, правильно оценить отношения отца с окружающими. Быть может, мы совершили вопиющую несправедливость, когда за некоторые слабости и проступки из-шали его из нашего сердца и стали жить обособленно, словно и не нуждались в нем? В чем же, собственно, была ею вина? Мы, быть может, и не догадывались о той внутренней борьбе, которую он вел с самим собой. Он принадлежал к натурам, которые требовательнее всего относятся к себе.
Именно такие натуры нуждаются в ласке и внимании со стороны окружающих. Я знал это по собственному опыту. Мне знакомо было это злополучное желание не сдаваться, не уступать, хотя видишь, что люди отворачиваются от тебя и, вместо того чтобы смириться — умышленно подзадоривать их, отталкивать прочь. Когда воз начинал крениться, отец подозревал в этом злой умысел и сам помогал возу упасть, — таков >ж он был по натуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15