Но лихость — это еще не смелость.
И Павлик втайне завидовал Бородину, его зрелой самостоятельности, умению отстаивать свои решения перед теми, у кого «выше кресло».
— Надоела мне твоя новая техника вот как,— сказал Павлик, показывая на горло.— Долго ты будешь ставить опыты? Все к черту летит, ломается. Ребятишкам это отдать, тем, что лом собирают. Куда ни сунешься, везде гробы. На погрузке, в камере углесосов — везде. Смотри, скоро народ разбегаться станет.
— Я никого не держу,— сказал Сергей.— А опыты мы будем ставить, пока не выведем людей из забоя. Пора вывести шахтера на солнечный свет. Все же мы живем в век автоматики, дистанционного управления. Хватит. Поработали под землей. Пора выбираться. И поэтому мы будем брать все, что нам предложат. Все, что облегчает труд шахтера, избавляет его от опасности, мы будем брать и испытывать. Это наш долг. Такой же, как давать уголь.
Сергей поднялся. Глаза у него были красны и болели, словно от песка,— он только что сдал дежурство Угарову.
— Я никого не держу,— повторил он, и воспаленные глаза его встретились с глазами Павлика.
— Плохие мужья бросают жен, а от хороших они сами уходят,— сказал Забазлаев.
Сергей не стал задумываться над этой фразой, искать в ней смысл, относящийся к делу. Возможно, смысл в ней и был, но скорей всего это значило только то, что разговор Павлику надоел.
Почему-то он вспомнил эту фразу, придя домой и увидев Томку. Он мало видел ее. Днем он был занят, вечерами она убегала к Стаху. Сегодня Стах дежурил, и она была дома. Уже больше недели Томка гостила в Полыновке. Она загорела, но не выглядела отдохнувшей. Напротив, как-то осунулась и не казалась такой красивой, как в день своего приезда. Пожалуй, она даже подурнела. Была ли она счастлива? Если верить мудрости, гласящей, что от счастья женщины хорошеют,— нет, не была. Но почему же тогда так нестерпимо сияют ее глаза на похудевшем лице? Видно, разное бывает счастье. От одного человек расцветает, от другого — трудного, похожего на страдание — дурнеет.
Уже вечером, поужинав, они сидели в большой комнате, перед телевизором. Томка что-то шила, разложив на диване пеструю материю.
— Что это будет? — спросил он.— Сарафан?
— Сарафан,— сказала Томка.— Сарафан для слона. По заказу московского зоопарка.
— Тебе передали письмо? — спросил он. И тут же увидел распечатанный конверт. Оно попало к нему днем случайно, вместе со служебными, и он, боясь, что задержится поздно, велел отнести его домой. Это было письмо из Москвы, от ее мужа. Внизу конверта стояла четкая, размашистая подпись: «Авдаков». Глаза Томки потухли.
— Да,— сказала она.— Передали... Олег уезжает на объект. Он хочет меня повидать до отъезда.
Ее пальцы быстро работали иглой.
— Ты мне достанешь билет?
— Пожила бы,— сказал он.— Что-то скоро уезжаешь.
— Скоро? — Она подняла лицо от шитья, посмотрела мимо Сергея, куда-то в сторону окна, за которым густел летний вечер.— Мне кажется, прошло тысяча лет,— сказала она.
Ольга купала Маринку. Из ванной доносились писк и возня — Маринке в глаза попало мыло.
— Ты даже не видела нашего сына,— сказал Сергей.
— Ты тоже не видел моего,— сказала Томка.— Он пойдет в школу в этом году. Я ему форму купила, ранец. Все что полагается. Ты, наверно, думаешь, что я плохая мать?..
— С чего ты взяла? — удивился он.
— Я ему все купила,— продолжала она.— Всякие там счетные палочки, тетрадки, букварь. У нас школа рядом. Хорошая школа. Лучшая в районе. Парты чешские, белые... Он сможет сам ходить. Но в первый день я его поведу. Для торжественности. Купим букет и пойдем...
Она говорила словно сама с собой.
По телевизору передавали кинофильм. Завтра утром его повторят — для тех, кто работает сегодня в вечернюю смену. Это было традицией здесь, в Донбассе, но, как всякая забота, неизменно трогало сердце.
— Трудно дежурить по шахте? — спросила она вдруг. И он понял, что она все время думала про Стаха.
— Какое дежурство выпадет,— сказал он.— Самое трудное в нашем деле то, что приходится часто мыться. Спустился в шахту на полчаса — иди мойся. Бывает такое дежурство, что раза четыре помоешься за сутки.
— Подумаешь, трагедия,— сказала Ольга, входя в комнату.— Пожалуйся Маринке, она тебе посочувствует. Шахтерская дочь!..
Волосы ее были влажны, как будто она сама только что искупалась.
Вскоре появилась Маринка, в пижаме, прилипшей к мокрому телу.
— Мамка так меня терла, что весь загар отмылся,— пожаловалась она капризным тоном девочки, которая знает, что ею любуются.
Сергея клонило в сон. К тому же у него испортилось настроение, когда он вернулся мыслями к шахте. Это было не то слово — вернулся. Мысли о шахте никогда не покидали его. Сегодня, как никогда, он не хотел думать об этом. Хотел отвлечься. Но, разговаривая с Томкой и ловя обрывки диалога из кинофильма, прислушиваясь к возне в ванной комнате, и теперь, в полудреме, он продолжал думать о бумаге из треста и разговоре с Павликом. Обиделся ли он? Возможно. Хорошо, если так. Но кажется, он не обиделся. А я не сумел говорить с ним строже. Но сейчас не об этом надо думать. О том, что нам делать с планом. Выполнять его? Ставить этот бесславный плановый рекорд? Для чего? Чтобы потешить самолюбие Саввы Григорьевича? И доказать ему, что из нас можно вить веревки, потому что у молодых кости гнучие?..
В дверь позвонили. «Павлик,— подумал Сергей.— Пришел-таки». Он почти обрадовался. Ему хотелось доругаться. Но это был Саша Величкин. Он был не один — с Ларисой. Сергей подумал, что теперь и поспать не удастся, и поговорить о делах не дадут. Слишком много было в комнате женщин.
— Будем знакомы,— сказала Лариса, протягивая Томке руку.— Величкина... Шли мы, значит, с Сашей мимо и решили зайти,— сказала она, обращаясь уже к Ольге.— Что это у вас телевизор как тихо? Можно, я громче сделаю?
Слой пудры на ее лице и платье, которое она не надевала с Майских праздников, говорили о том, что Лариса зашла отнюдь не случайно.
— Вы как хотите, а я буду смотреть,— сказала она, усаживаясь перед телевизором так, чтобы можно было смотреть на Томку.— Что это вы шьете? — спросила она.
— Занавески.
— Симпатичные. Из Москвы привезли?
— Нет. Здесь купила.
— Симпатичные. Только рисунок какой-то чудной. Потому и не покупают его.
— В Москве б расхватали,— сказала Тамара.— Мужчины бы расхватали. Себе на рубашки.
— Я бы Саше не разрешила в такой ходить,— сказала Лариса.— Конечно, Москва город большой. Там каждый норовит поярче нарядиться, чтобы его в толпе увидели. А мы и так на виду живем. И так друг другу глаза мозолим.
Телевизор, пущенный на полную катушку, кричал как оглашенный. Там шла перестрелка,— фильм был из времен войны, и, словно пугаясь выстрелов, экран вздрагивал и корежился.
Сергей вышел в коридор, снял телефонную трубку.
— Дежурного дайте,— сказал он и услышал голос Стаха.— Ну, как дела? — спросил Сергей.— Сколько прошли? Это на востоке? А на западе? В шахте не был еще? Позвони мне, когда вернешься. Ничего, разбудишь. Меня интересует второй подэтаж... Пока все. У тебя вопросов нет?
Стах помолчал. Наверное, у него были вопросы. По крайней мере, один: что делает Томка? Но это не относилось к делу. И Стах сказал:
— Вопросов нет.
Сергей вспомнил, что Томка просила достать ей билет.
— Она шьет тебе занавески,— сказал Сергей. Положив трубку, он позвал Сашу Величкина в кухню.
Здесь было сравнительно тихо. Шипел, закипая, большой электрический чайник. На столе лежала гора вымытой посуды. Сергей взял полотенце и стал вытирать тарелки. Он делал это машинально, думая о своем. Саша, сидя на табурете, следил за его руками.
— Я сегодня был на западе,— сказал он.— Хорошо работают скоростники. Но рисково. На востоке пласт прочный был, они и разбаловались. Благодушествуют...
— Ты с ними беседовал?
— Говорил. И Рябинину велел следить. Да что толку? Забазлаев внушил им, что я их зря пугаю...
Саша сделал рукой жест, как будто хотел взъерошить волосы. Этот жест остался у него с тех пор, когда его голова была так же лохмата спереди, как на затылке. Теперь ерошить было нечего, и он смущенно опустил руку.
— А все же о нем будут жалеть,— сказал Саша.— Вот увидишь. Шахтеры его любили...
— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? — спросил Сергей.
— Он сказал мне, что уходит. Что он разговаривал с тобой и ты не возражаешь. Нашел время смыться!.. Заварил эту кашу с рекордом, а сам тикать.
Только сейчас Сергей заметил, что начал вытирать тарелки уже по второму разу.
Вот оно что! Ты собрался бежать! Пока пахло премиями, ты был с нами. А как пахнуло выговорами, проработкой, завышенным планом, который спустили нам по твоей милости,— скорей в кусты. Ты считаешь, что мы поговорили. «Я никого не держу». Кажется, так я сказал тебе? Что ж, могу повторить еще раз. Я никого не держу. Ступай на все четыре. Но помни: кто бежит с поля боя, не получает ничего. Опять военные сравнения? Но что поделаешь, Савва Григорьевич! Я сын солдата, погибшего на войне. Мальчишкой я слышал гул чужих самолетов над своей головой и разрывы бомб. И для меня высшей мерой справедливости осталась эта война, ее суровые законы.
Они вернулись в комнату. Ольга накрывала стол для чая. Лариса и Томка натянуто молчали. Телевизор работал с выключенным звуком. Там все продолжалась пальба, но взрывы и вспышки были бесшумными, как это иногда бывает во сне.
Значит, не сработались, думал Сергей о Павлике. Этого следовало ожидать. И все-таки грустно. Почему так грустно? Может быть, я действительно чудак? То, о чем я мечтаю, придет через двадцать лет. Но само оно не придет. Я хочу строить это своими руками. Здесь. В Полыновке. И для этого мне нужны друзья. Соратники. Не такие, как Павлик. Такие, как Стах, Майка... Я хочу строить это здесь. Я никогда не решусь сказать это вслух. Даже Ольге. Это моя тайна. И, наверно, не только моя. Тайна всех, кто боится громких фраз и предпочитает дело. У Павлика не было этой тайны. А без нее все, что делаешь, теряет смысл... Странно, что я боюсь высказать это вслух. То, о чем говорят с трибуны съезда и пишут в газетах...
Потом, ночью, ему снилась всякая чепуха — война, Павлик на голубой «Волге» и почему-то муж Томки, которого он никогда не видел в глаза. Возможно, поэтому он двигался и говорил беззвучно, как на экране немого телевизора, и вдруг очень громко и отчетливо сказал: «Я никого не держу».
Среди ночи раздался телефонный звонок. Сергей забыл перенести аппарат в комнату, где спал, и пришлось бежать в коридор.
Он ждал звонка,— Стах обещал позвонить, когда выйдет из шахты. Но почему-то звонок необычно встревожил его.
— Стах? — сказал он. И почти не удивился, услышав чей-то взволнованный голос. От волнения он не мог понять чей. Только рука сильней сжимала телефонную трубку.— Говорите яснее... Кого прихватило? Второй подэтаж? Проклятье!.. Горноспасателей вызвали? Медсестра на месте? Валя Цехновицер, говорю, где? Спустилась уже?.. Извещайте по списку номер один. Я сейчас буду...
Ему казалось, что он говорил тихо. Но в дверях комнат уже стояли две женские фигуры. Лунный свет, падавший на их лица, придавал им особенную, мертвенную бледность.
- Сережа, что с ним? — Томка была в халате, босиком. Стояла крепко сжав руки.— Скажи мне правду! Прошу тебя!.. Оля, спроси!..
Он молча, торопливо одевался.
— Что-нибудь страшное? Да? — голос Ольги дрожал. Их пугало его молчание. Они понимали, что молчание Сергея было милосердием, последней преградой между ними и страшной вестью.
Она знала, что он дежурит по шахте. Она знала о нем все, что можно знать о человеке, издали, мысленно следуя за ним. И она боялась этого вечера, когда ее гордости и самолюбию предстояло жестокое испытание.
Они не виделись уже восемь дней. Сегодня она могла увидеть его. Побыть с ним один на один. В десять он всегда дежурит в кабинете возле телефона. Кроме него в этот час там никого не бывает. В половине двенадцатого он спускается в шахту. У них будет полтора часа. О чем они будут говорить? Не все ли равно. Она увидит его рядом, близко от себя. Увидит его глаза, руки. Надо только поступиться гордостью. Но что такое гордость! Это не что иное, как желание остаться самим собой. И как бедна гордость в сравнении с тем счастьем, какое могут дать его глаза, руки...
Вчера дежурил Сергей. Она зашла к нему и села не к столу, а сбоку, где стояла длинная, разгороженная на восемь мест скамья, какие ставят в кинотеатрах. Здесь, в кабинете, скамья выглядела довольно нелепо и служила предметом для шуток. Сергей называл ее «скамьей подсудимых»,— на ней часто усаживались те, кого он распекал. Впрочем, Мая Реутова предпочитала эту скамью в тех случаях, когда приходила ругаться с начальством.
— Опять нашего диспетчера премии лишили,— сказала она.— Человек работал, старался... Прямо хоть из своего кармана плати.
— Он старался,— сказал Сергей.— Два раза фабрику затопил. И вам это известно не хуже, чем мне. Людей надо учить. Ясно, товарищ Реутова?
Он говорил не повышая голоса, тем спокойным, разъясняющим тоном, каким говорят с детьми. Неопытному собеседнику такой тон мог показаться слишком миролюбивым и потому обнадеживающим. Но Мая знала, что, если Сергей говорит так внятно и раздельно, слегка нажимая на каждом слове, с ним бесполезно спорить.
— Людей надо учить,— повторил он.— Мы и так слишком щедры. Чихнул человек — ему премия. За счет государства. Одному поощрительная, другому — утешительная...
Он встал из-за стола, прошелся по кабинету, спрятав руки в карманы брюк.
— Привыкайте к новым критериям,— сказал он.— То, что вчера было хорошо, сегодня только нормально, а завтра — просто плохо. У шахтеров учиться надо, вот что.
— Всю жизнь у шахтеров учимся,— обиделась Мая.— Поставь к нам углесосы, мы их тоже поломаем.
— Поломать-то вы поломаете, не сомневаюсь. А вот починить сумеете ли? Это вопрос.
— Любишь ты шахтеров,— сказала Мая. Она поднялась, чтобы уйти. Но не уходила. В общем, она понимала, что с премией ничего не получится. Просто это был ее долг — заступиться за своего. И еще хотелось повидать Сергея, Узнать, как они веселились вчера без нее. Она больше всего боялась, что Сергей будет с ней сочувственно ласков. Нет, он был таким, как всегда. И это по-своему утешило ее.
«Может быть, я и правда не нуждаюсь в сочувствии,— думала она теперь.— Ну, приехала. И уедет. И все будет по-прежнему».
— Ты чего не пришла вчера? — спросил Сергей.
— Так что-то. Закрутилась. Весело было?
— Как всегда.
— А кто был?
— Все те же. Павлик, Саша...
Она ждала, что он скажет «Стах». Но он не сказал. И она опять подумала, что он жалеет ее, и лицо ее вспыхнуло от возмущения и гордости.
В доме повешенного не говорят о веревке. Но здесь, слава богу, еще никто не повесился.
— Да, между прочим,— сказал Сергей. И она подумала: сейчас он скажет, что и Стах был тоже.— Давно ты была на гидроотвале? — сказал он.— Съезди посмотри. И Хабанец пусть посмотрит. Я туда заезжал вчера. Похоже, что мы теряем уголь.
— Хорошо,— сказала она.
Мая видела ее. Только раз. В автобусе. Мая возвращалась с фабрики. И сразу поняла, что это она. Не так по внешности или по одежде, как по говору. По тому, как она спросила кондуктора, сколько стоит билет до поселка. У нее был типичный московский говор, знакомый тем, кто когда-то жил в Москве.
Невидимые соперники кажутся неодолимыми. Мая обрадовалась, что Тамара оказалась такой «нестрашной». Она была даже слегка разочарована, так как ожидала увидеть женщину необычайную, прекрасную. Женщину, достойную стихов и песен...
Та, что вошла в автобус, была миловидна, моложава. Именно моложава, а не молода. У нее было грустное, чуть усталое лицо, с тонкими лучиками возле глаз, особенно заметными на загорелом лице. На ней была пестрая ситцевая юбка и белая кружевная блузка. Что-то беззащитно-юное было в линии ее подбородка и высокой смуглой шеи, оттененной белым кружевом.
Наверно, она тоже догадалась о чем-то, потому что стала смотреть на Маю. Сначала исподволь, потом все откровеннее. Они не обменялись ни словом. Просто смотрели друг на друга, молча, чуть с вызовом, как умеют смотреть только женщины...
Вечер был томителен и долог. И как все бесполезно прожитые вечера, казался еще прекрасней. Медленно гасла багровая полоса на западе. Тянуло откуда-то дымом, горелым кизяком. Над холмами, за балкой, зажглась первая голубая звезда. От всего — от темного силуэта холмов и голубой звезды над ними, от горьковатого запаха дыма — веяло небывалым покоем, какого давно не знало ее сердце. Может быть, потому, что этот летний вечер не принадлежал им, Тамаре и Стаху. Потому что они были разлучены и он дежурил сейчас и сидел один в своем кабинете с надписью «Дежурный по шахте».
Время близилось к десяти. Дважды Майна рука тянулась к телефонной трубке и отдергивалась, словно трубка была под током.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
И Павлик втайне завидовал Бородину, его зрелой самостоятельности, умению отстаивать свои решения перед теми, у кого «выше кресло».
— Надоела мне твоя новая техника вот как,— сказал Павлик, показывая на горло.— Долго ты будешь ставить опыты? Все к черту летит, ломается. Ребятишкам это отдать, тем, что лом собирают. Куда ни сунешься, везде гробы. На погрузке, в камере углесосов — везде. Смотри, скоро народ разбегаться станет.
— Я никого не держу,— сказал Сергей.— А опыты мы будем ставить, пока не выведем людей из забоя. Пора вывести шахтера на солнечный свет. Все же мы живем в век автоматики, дистанционного управления. Хватит. Поработали под землей. Пора выбираться. И поэтому мы будем брать все, что нам предложат. Все, что облегчает труд шахтера, избавляет его от опасности, мы будем брать и испытывать. Это наш долг. Такой же, как давать уголь.
Сергей поднялся. Глаза у него были красны и болели, словно от песка,— он только что сдал дежурство Угарову.
— Я никого не держу,— повторил он, и воспаленные глаза его встретились с глазами Павлика.
— Плохие мужья бросают жен, а от хороших они сами уходят,— сказал Забазлаев.
Сергей не стал задумываться над этой фразой, искать в ней смысл, относящийся к делу. Возможно, смысл в ней и был, но скорей всего это значило только то, что разговор Павлику надоел.
Почему-то он вспомнил эту фразу, придя домой и увидев Томку. Он мало видел ее. Днем он был занят, вечерами она убегала к Стаху. Сегодня Стах дежурил, и она была дома. Уже больше недели Томка гостила в Полыновке. Она загорела, но не выглядела отдохнувшей. Напротив, как-то осунулась и не казалась такой красивой, как в день своего приезда. Пожалуй, она даже подурнела. Была ли она счастлива? Если верить мудрости, гласящей, что от счастья женщины хорошеют,— нет, не была. Но почему же тогда так нестерпимо сияют ее глаза на похудевшем лице? Видно, разное бывает счастье. От одного человек расцветает, от другого — трудного, похожего на страдание — дурнеет.
Уже вечером, поужинав, они сидели в большой комнате, перед телевизором. Томка что-то шила, разложив на диване пеструю материю.
— Что это будет? — спросил он.— Сарафан?
— Сарафан,— сказала Томка.— Сарафан для слона. По заказу московского зоопарка.
— Тебе передали письмо? — спросил он. И тут же увидел распечатанный конверт. Оно попало к нему днем случайно, вместе со служебными, и он, боясь, что задержится поздно, велел отнести его домой. Это было письмо из Москвы, от ее мужа. Внизу конверта стояла четкая, размашистая подпись: «Авдаков». Глаза Томки потухли.
— Да,— сказала она.— Передали... Олег уезжает на объект. Он хочет меня повидать до отъезда.
Ее пальцы быстро работали иглой.
— Ты мне достанешь билет?
— Пожила бы,— сказал он.— Что-то скоро уезжаешь.
— Скоро? — Она подняла лицо от шитья, посмотрела мимо Сергея, куда-то в сторону окна, за которым густел летний вечер.— Мне кажется, прошло тысяча лет,— сказала она.
Ольга купала Маринку. Из ванной доносились писк и возня — Маринке в глаза попало мыло.
— Ты даже не видела нашего сына,— сказал Сергей.
— Ты тоже не видел моего,— сказала Томка.— Он пойдет в школу в этом году. Я ему форму купила, ранец. Все что полагается. Ты, наверно, думаешь, что я плохая мать?..
— С чего ты взяла? — удивился он.
— Я ему все купила,— продолжала она.— Всякие там счетные палочки, тетрадки, букварь. У нас школа рядом. Хорошая школа. Лучшая в районе. Парты чешские, белые... Он сможет сам ходить. Но в первый день я его поведу. Для торжественности. Купим букет и пойдем...
Она говорила словно сама с собой.
По телевизору передавали кинофильм. Завтра утром его повторят — для тех, кто работает сегодня в вечернюю смену. Это было традицией здесь, в Донбассе, но, как всякая забота, неизменно трогало сердце.
— Трудно дежурить по шахте? — спросила она вдруг. И он понял, что она все время думала про Стаха.
— Какое дежурство выпадет,— сказал он.— Самое трудное в нашем деле то, что приходится часто мыться. Спустился в шахту на полчаса — иди мойся. Бывает такое дежурство, что раза четыре помоешься за сутки.
— Подумаешь, трагедия,— сказала Ольга, входя в комнату.— Пожалуйся Маринке, она тебе посочувствует. Шахтерская дочь!..
Волосы ее были влажны, как будто она сама только что искупалась.
Вскоре появилась Маринка, в пижаме, прилипшей к мокрому телу.
— Мамка так меня терла, что весь загар отмылся,— пожаловалась она капризным тоном девочки, которая знает, что ею любуются.
Сергея клонило в сон. К тому же у него испортилось настроение, когда он вернулся мыслями к шахте. Это было не то слово — вернулся. Мысли о шахте никогда не покидали его. Сегодня, как никогда, он не хотел думать об этом. Хотел отвлечься. Но, разговаривая с Томкой и ловя обрывки диалога из кинофильма, прислушиваясь к возне в ванной комнате, и теперь, в полудреме, он продолжал думать о бумаге из треста и разговоре с Павликом. Обиделся ли он? Возможно. Хорошо, если так. Но кажется, он не обиделся. А я не сумел говорить с ним строже. Но сейчас не об этом надо думать. О том, что нам делать с планом. Выполнять его? Ставить этот бесславный плановый рекорд? Для чего? Чтобы потешить самолюбие Саввы Григорьевича? И доказать ему, что из нас можно вить веревки, потому что у молодых кости гнучие?..
В дверь позвонили. «Павлик,— подумал Сергей.— Пришел-таки». Он почти обрадовался. Ему хотелось доругаться. Но это был Саша Величкин. Он был не один — с Ларисой. Сергей подумал, что теперь и поспать не удастся, и поговорить о делах не дадут. Слишком много было в комнате женщин.
— Будем знакомы,— сказала Лариса, протягивая Томке руку.— Величкина... Шли мы, значит, с Сашей мимо и решили зайти,— сказала она, обращаясь уже к Ольге.— Что это у вас телевизор как тихо? Можно, я громче сделаю?
Слой пудры на ее лице и платье, которое она не надевала с Майских праздников, говорили о том, что Лариса зашла отнюдь не случайно.
— Вы как хотите, а я буду смотреть,— сказала она, усаживаясь перед телевизором так, чтобы можно было смотреть на Томку.— Что это вы шьете? — спросила она.
— Занавески.
— Симпатичные. Из Москвы привезли?
— Нет. Здесь купила.
— Симпатичные. Только рисунок какой-то чудной. Потому и не покупают его.
— В Москве б расхватали,— сказала Тамара.— Мужчины бы расхватали. Себе на рубашки.
— Я бы Саше не разрешила в такой ходить,— сказала Лариса.— Конечно, Москва город большой. Там каждый норовит поярче нарядиться, чтобы его в толпе увидели. А мы и так на виду живем. И так друг другу глаза мозолим.
Телевизор, пущенный на полную катушку, кричал как оглашенный. Там шла перестрелка,— фильм был из времен войны, и, словно пугаясь выстрелов, экран вздрагивал и корежился.
Сергей вышел в коридор, снял телефонную трубку.
— Дежурного дайте,— сказал он и услышал голос Стаха.— Ну, как дела? — спросил Сергей.— Сколько прошли? Это на востоке? А на западе? В шахте не был еще? Позвони мне, когда вернешься. Ничего, разбудишь. Меня интересует второй подэтаж... Пока все. У тебя вопросов нет?
Стах помолчал. Наверное, у него были вопросы. По крайней мере, один: что делает Томка? Но это не относилось к делу. И Стах сказал:
— Вопросов нет.
Сергей вспомнил, что Томка просила достать ей билет.
— Она шьет тебе занавески,— сказал Сергей. Положив трубку, он позвал Сашу Величкина в кухню.
Здесь было сравнительно тихо. Шипел, закипая, большой электрический чайник. На столе лежала гора вымытой посуды. Сергей взял полотенце и стал вытирать тарелки. Он делал это машинально, думая о своем. Саша, сидя на табурете, следил за его руками.
— Я сегодня был на западе,— сказал он.— Хорошо работают скоростники. Но рисково. На востоке пласт прочный был, они и разбаловались. Благодушествуют...
— Ты с ними беседовал?
— Говорил. И Рябинину велел следить. Да что толку? Забазлаев внушил им, что я их зря пугаю...
Саша сделал рукой жест, как будто хотел взъерошить волосы. Этот жест остался у него с тех пор, когда его голова была так же лохмата спереди, как на затылке. Теперь ерошить было нечего, и он смущенно опустил руку.
— А все же о нем будут жалеть,— сказал Саша.— Вот увидишь. Шахтеры его любили...
— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? — спросил Сергей.
— Он сказал мне, что уходит. Что он разговаривал с тобой и ты не возражаешь. Нашел время смыться!.. Заварил эту кашу с рекордом, а сам тикать.
Только сейчас Сергей заметил, что начал вытирать тарелки уже по второму разу.
Вот оно что! Ты собрался бежать! Пока пахло премиями, ты был с нами. А как пахнуло выговорами, проработкой, завышенным планом, который спустили нам по твоей милости,— скорей в кусты. Ты считаешь, что мы поговорили. «Я никого не держу». Кажется, так я сказал тебе? Что ж, могу повторить еще раз. Я никого не держу. Ступай на все четыре. Но помни: кто бежит с поля боя, не получает ничего. Опять военные сравнения? Но что поделаешь, Савва Григорьевич! Я сын солдата, погибшего на войне. Мальчишкой я слышал гул чужих самолетов над своей головой и разрывы бомб. И для меня высшей мерой справедливости осталась эта война, ее суровые законы.
Они вернулись в комнату. Ольга накрывала стол для чая. Лариса и Томка натянуто молчали. Телевизор работал с выключенным звуком. Там все продолжалась пальба, но взрывы и вспышки были бесшумными, как это иногда бывает во сне.
Значит, не сработались, думал Сергей о Павлике. Этого следовало ожидать. И все-таки грустно. Почему так грустно? Может быть, я действительно чудак? То, о чем я мечтаю, придет через двадцать лет. Но само оно не придет. Я хочу строить это своими руками. Здесь. В Полыновке. И для этого мне нужны друзья. Соратники. Не такие, как Павлик. Такие, как Стах, Майка... Я хочу строить это здесь. Я никогда не решусь сказать это вслух. Даже Ольге. Это моя тайна. И, наверно, не только моя. Тайна всех, кто боится громких фраз и предпочитает дело. У Павлика не было этой тайны. А без нее все, что делаешь, теряет смысл... Странно, что я боюсь высказать это вслух. То, о чем говорят с трибуны съезда и пишут в газетах...
Потом, ночью, ему снилась всякая чепуха — война, Павлик на голубой «Волге» и почему-то муж Томки, которого он никогда не видел в глаза. Возможно, поэтому он двигался и говорил беззвучно, как на экране немого телевизора, и вдруг очень громко и отчетливо сказал: «Я никого не держу».
Среди ночи раздался телефонный звонок. Сергей забыл перенести аппарат в комнату, где спал, и пришлось бежать в коридор.
Он ждал звонка,— Стах обещал позвонить, когда выйдет из шахты. Но почему-то звонок необычно встревожил его.
— Стах? — сказал он. И почти не удивился, услышав чей-то взволнованный голос. От волнения он не мог понять чей. Только рука сильней сжимала телефонную трубку.— Говорите яснее... Кого прихватило? Второй подэтаж? Проклятье!.. Горноспасателей вызвали? Медсестра на месте? Валя Цехновицер, говорю, где? Спустилась уже?.. Извещайте по списку номер один. Я сейчас буду...
Ему казалось, что он говорил тихо. Но в дверях комнат уже стояли две женские фигуры. Лунный свет, падавший на их лица, придавал им особенную, мертвенную бледность.
- Сережа, что с ним? — Томка была в халате, босиком. Стояла крепко сжав руки.— Скажи мне правду! Прошу тебя!.. Оля, спроси!..
Он молча, торопливо одевался.
— Что-нибудь страшное? Да? — голос Ольги дрожал. Их пугало его молчание. Они понимали, что молчание Сергея было милосердием, последней преградой между ними и страшной вестью.
Она знала, что он дежурит по шахте. Она знала о нем все, что можно знать о человеке, издали, мысленно следуя за ним. И она боялась этого вечера, когда ее гордости и самолюбию предстояло жестокое испытание.
Они не виделись уже восемь дней. Сегодня она могла увидеть его. Побыть с ним один на один. В десять он всегда дежурит в кабинете возле телефона. Кроме него в этот час там никого не бывает. В половине двенадцатого он спускается в шахту. У них будет полтора часа. О чем они будут говорить? Не все ли равно. Она увидит его рядом, близко от себя. Увидит его глаза, руки. Надо только поступиться гордостью. Но что такое гордость! Это не что иное, как желание остаться самим собой. И как бедна гордость в сравнении с тем счастьем, какое могут дать его глаза, руки...
Вчера дежурил Сергей. Она зашла к нему и села не к столу, а сбоку, где стояла длинная, разгороженная на восемь мест скамья, какие ставят в кинотеатрах. Здесь, в кабинете, скамья выглядела довольно нелепо и служила предметом для шуток. Сергей называл ее «скамьей подсудимых»,— на ней часто усаживались те, кого он распекал. Впрочем, Мая Реутова предпочитала эту скамью в тех случаях, когда приходила ругаться с начальством.
— Опять нашего диспетчера премии лишили,— сказала она.— Человек работал, старался... Прямо хоть из своего кармана плати.
— Он старался,— сказал Сергей.— Два раза фабрику затопил. И вам это известно не хуже, чем мне. Людей надо учить. Ясно, товарищ Реутова?
Он говорил не повышая голоса, тем спокойным, разъясняющим тоном, каким говорят с детьми. Неопытному собеседнику такой тон мог показаться слишком миролюбивым и потому обнадеживающим. Но Мая знала, что, если Сергей говорит так внятно и раздельно, слегка нажимая на каждом слове, с ним бесполезно спорить.
— Людей надо учить,— повторил он.— Мы и так слишком щедры. Чихнул человек — ему премия. За счет государства. Одному поощрительная, другому — утешительная...
Он встал из-за стола, прошелся по кабинету, спрятав руки в карманы брюк.
— Привыкайте к новым критериям,— сказал он.— То, что вчера было хорошо, сегодня только нормально, а завтра — просто плохо. У шахтеров учиться надо, вот что.
— Всю жизнь у шахтеров учимся,— обиделась Мая.— Поставь к нам углесосы, мы их тоже поломаем.
— Поломать-то вы поломаете, не сомневаюсь. А вот починить сумеете ли? Это вопрос.
— Любишь ты шахтеров,— сказала Мая. Она поднялась, чтобы уйти. Но не уходила. В общем, она понимала, что с премией ничего не получится. Просто это был ее долг — заступиться за своего. И еще хотелось повидать Сергея, Узнать, как они веселились вчера без нее. Она больше всего боялась, что Сергей будет с ней сочувственно ласков. Нет, он был таким, как всегда. И это по-своему утешило ее.
«Может быть, я и правда не нуждаюсь в сочувствии,— думала она теперь.— Ну, приехала. И уедет. И все будет по-прежнему».
— Ты чего не пришла вчера? — спросил Сергей.
— Так что-то. Закрутилась. Весело было?
— Как всегда.
— А кто был?
— Все те же. Павлик, Саша...
Она ждала, что он скажет «Стах». Но он не сказал. И она опять подумала, что он жалеет ее, и лицо ее вспыхнуло от возмущения и гордости.
В доме повешенного не говорят о веревке. Но здесь, слава богу, еще никто не повесился.
— Да, между прочим,— сказал Сергей. И она подумала: сейчас он скажет, что и Стах был тоже.— Давно ты была на гидроотвале? — сказал он.— Съезди посмотри. И Хабанец пусть посмотрит. Я туда заезжал вчера. Похоже, что мы теряем уголь.
— Хорошо,— сказала она.
Мая видела ее. Только раз. В автобусе. Мая возвращалась с фабрики. И сразу поняла, что это она. Не так по внешности или по одежде, как по говору. По тому, как она спросила кондуктора, сколько стоит билет до поселка. У нее был типичный московский говор, знакомый тем, кто когда-то жил в Москве.
Невидимые соперники кажутся неодолимыми. Мая обрадовалась, что Тамара оказалась такой «нестрашной». Она была даже слегка разочарована, так как ожидала увидеть женщину необычайную, прекрасную. Женщину, достойную стихов и песен...
Та, что вошла в автобус, была миловидна, моложава. Именно моложава, а не молода. У нее было грустное, чуть усталое лицо, с тонкими лучиками возле глаз, особенно заметными на загорелом лице. На ней была пестрая ситцевая юбка и белая кружевная блузка. Что-то беззащитно-юное было в линии ее подбородка и высокой смуглой шеи, оттененной белым кружевом.
Наверно, она тоже догадалась о чем-то, потому что стала смотреть на Маю. Сначала исподволь, потом все откровеннее. Они не обменялись ни словом. Просто смотрели друг на друга, молча, чуть с вызовом, как умеют смотреть только женщины...
Вечер был томителен и долог. И как все бесполезно прожитые вечера, казался еще прекрасней. Медленно гасла багровая полоса на западе. Тянуло откуда-то дымом, горелым кизяком. Над холмами, за балкой, зажглась первая голубая звезда. От всего — от темного силуэта холмов и голубой звезды над ними, от горьковатого запаха дыма — веяло небывалым покоем, какого давно не знало ее сердце. Может быть, потому, что этот летний вечер не принадлежал им, Тамаре и Стаху. Потому что они были разлучены и он дежурил сейчас и сидел один в своем кабинете с надписью «Дежурный по шахте».
Время близилось к десяти. Дважды Майна рука тянулась к телефонной трубке и отдергивалась, словно трубка была под током.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19