Мелькают встречные машины — лесовозы, фургоны, цистерны с молоком,— подчеркивая на мгновение скорость, с которой идет наш «ЛАЗ», и снова лес с обеих сторон. Однообразный в своем разнообразии северный лес. Мелкий березничек, осина и елки, елки, елки... Болотистая кочковатая земля то и дело сочится водой, выступающей, кажется, отовсюду.
В отличие от светлых сухих лесов этот сыр-бор не вызывает желания погрузиться в него. И все же он красив, как красив каждый лес.
Чтобы это понять, надо иметь лес, который считаешь своим. Мой лес в девяноста километрах от Москвы, в сторону Рязани. Я знаю в нем каждую просеку, у меня там много знакомых: старая сосна «Пять братьев», семейство лиственниц, «Орлиное дерево», высокий раздвоенный пень без коры, похожий на модерновую скульптуру,— «деревянная скульптура «Обнаженная натура»...
Иметь свой лес — это, знаете, все равно что иметь свою собаку: все остальные не идут в сравнение с твоей, хотя, впрочем, и вызывают повышенный интерес. Но о собаках речь впереди.
Хуже всего — равнодушие. Я много думала о природе равнодушия. К чему бы то ни было. И поняла, что порождает его часто незнание предмета. Просто «собака» еще де собака, и просто «лес» еще не лес. Это всего только отвлеченные понятия, обозначения, рождающие в нас слабый отклик.
Должны быть подробности. Кто-то сказал, что литература — это подробность. Я бы сказала: подробность — эта жизнь.
* * *
Промелькнула деревня в несколько домов. На щите название «Половина».
— Полпути от Петрозаводска до Пряжи,— говорит Нонна. Скоро Пряженское озеро. Красотища тут летом, скажу я тебе, неабнакнавенная...
Э, да она и говорит как пишет!..
— И чего тебя, подруга, туда несет? Ну, понимаю, я. Меня больные ждут. Приходится дважды в год выезжать, консультировать... Север хорош, когда белые ночи.
— А Киев, когда цветут каштаны,— вставляю я.— А карась любит, чтобы его жарили в сметане... Да если я хочу увидеть Север во всей суровости. И не тот, что истоптан туристами, а глубинный, неброский, будничный...
— Ну, смотри, смотри,— говорит она примирительно.— Я нарочно передние места взяла, чтобы тебе лучше было смотреть. Хочешь суровый Север? Пожалуйста, могём...
Она достает леденец и протягивает мне. Говорит:
— Закурить ба!..
Холодает. Лужицы затянуты льдом. Впаяны в лед тонкие стволы берез.
Вот и Пряжа. Первая остановка в пути. Выходим размяться. Большое Пряженское озеро еще не замерзло, вода в нем серая, пасмурная, под стать небу. Вдоль шоссе — карельские дома на высокой подклети, кошелем, дома, где под одной покатой крышей внизу скотный двор, а наверху жилые комнаты.
Дома бревенчатые, обшитые тесом. Маленькие плоские оконца как на детском рисунке: слишком правильные и одинаковые. Они как бы говорят: «У нас и в большое окно много ли увидишь! Нам бы побольше тепла!»
За домами, ближе к озеру, потемневшие баньки. От них к воде мостки. На мостках женщина полощет белье. Черные лодки бесполезно лежат у воды, как створки пустых ракушек. Озеро пустынно. Только далеко посреди маячит остров с деревьями. Воду рябит, и кажется, остров плывет к берегу, как корабль.
* * *
И снова в путь. Снова лес. Определенно холодает. Вот уже влажные после недавних дождей деревья схватил иней. Иней украсил проседью причесанные водой шапки мха на кочках. Небо поднялось и посветлело, а влажное шоссе покрылось тонким слоем льда.
Гололед. Внезапный и потому особенно опасный. Наш водитель сбавляет скорость. Спина и руки его напряжены. Впереди подъемы и спуски, крутые повороты... Вот уже первая жертва в кювете — перевернутый самосвал...
Инстинкт самосохранения разбудил дремавших пассажиров. Нам, сидящим впереди, хуже всего. Нонна любит видеть дорогу? Лично я предпочла бы ее не видеть. Едем как по зеркалу. Напряжение водителя передается всем. Раньше работал он один. Теперь «работаем» мы все — мы напряженно смотрим вперед, на дорогу. Только вперед и только на дорогу...
А вот и первая горсть песка под колесами. И еще горсть песка, брошенная на крутом спуске чьей-то невидимой заботливой рукой.
Водитель облегченно вздыхает и зубами вытаскивает папиросу из пачки «Беломора».
* * *
Остался далеко позади Верхний Олонец. Не то. Однако слово «Олонец» уже показалось. Долго едем вдоль реки Олонки. Она, как нитка размотавшегося клубка, должна привести нас в Олонец. И, держась за нее, как в сказке, мы въезжаем в город.
Таким ли я представляла его себе? Пожалуй, не совсем. Более тесным, однотипным. В большей степени городом, как все старинные города.
Более провинциальным, что ли, как все города, расположенные вдали от главных магистралей страны — авиалиний, основных железных и даже шоссейных дорог...
Город, куда привела нас нитка Олонка, и правда был похож на размотавшийся клубок. Он вился, извивался, петляя, повторял очертания двух рек, Олонки и Мегреги, сыгравших в Олонце свадьбу и дальше бегущих уже одной водой в Ладожское озеро.
— Вот так и живем, милая,— сказала мне женщина в сером пуховом платке, администратор гостиницы.— Хочется прямо пойти, а речка хочет крюк сделать. Она хочет крюк сделать — и нам приходится. Семь мостов, милая, в городе, и два еще строятся!..
Итак, мы в городе на семи мостах. А на улицах деревянные мостки в четыре досточки, скользкие сейчас, в пору гололеда.
Вспоминаю невольно Сибирь, юность и тот, мой любимый, город на Томи, его дощатые тротуары в заледеневших расплесках колодезной воды.
Гостиница, где поселились мы с Нонной, бревенчатая, обшитая тесом, выкрашена в мягкий салатный цвет. На салатном четко белеют наличниками плоские окна. Старые тополя у входа. Тишина.
Только постреливают в круглой железной печке березовые дрова. Этот уютный треск будет сопутствовать нам повсюду, даря свое тепло.
А что есть ценнее тепла для человека в чужом городе в холодную пору года?..
В нашем номере никелированные кровати с сетками, стол и тумбочка с зеркалом. Два чайника — большой и маленький, для заварки.
Осматриваюсь. Чего-то недостает. И наконец понимаю — настольной лампы. Спускаюсь вниз, спрашиваю у дежурной лампу.
— Сейчас нет, милая,— говорит она.— Все гостям роздали. Вечером обойду комнаты, спрошу. Может, кто обойдется, дак-ну!..
Северяне не любят досказывать то, что и так ясно. Где-то посреди фразы они обрывают себя словечками «ну» и «дак», ставя их, как перегородки, в самых неожиданных для собеседника местах. 14 и. Гофф
А иногда словечки эти заменяют и самую фразу. Какие только смысловые значения и оттенки не кроются за основательным, протяжным олонецким «ну-у»! Чаще всего это согласие, немногословное подтверждение.
— Нынче мороз на улице.
— Ну-у.
— Мальчик, ты здешний?
— Ну-у.
— Дедушка, к вам гости...
— Ну-у.
Перекусив в гостиничном буфете, разбираем вещи, прячем чемоданы в стенной шкафчик.
— Вот тебе и Олонец,— говорит Нонна.— Сказано было, приезжай весной!
Она как будто чувствует себя виноватой, что завезла меня сюда,— я кажусь ей разочарованной. На самом деле я просто привыкаю к новому Олонцу, не тому, что построило воображение.
— В музей сегодня пойдешь?
— Нет, не сегодня.
— Может, хочешь со мной? Посмотришь новую больницу.
— В другой раз.
Ей кажется, что меня надо развлекать. А мне просто надо побыть одной.
— Ладно, подруга, я потопала,— говорит она и в последний раз затягивается сигаретой.
Ей пора идти. Ее ждут.
Она проводит по губам розоватой помадой, повязывает голову шарфиком, натягивает пальто. И вот передо мной уже Нонна Адамовна, врач-консультант из областной больницы.
— Покедова,— говорит она.— Не скучай, подруга. В восемнадцать ноль-ноль будь как штык на месте. Поведу тебя в местную, значится, ресторацию...
И она исчезает за дверью. В коридоре слышны ее шаги. Ее здесь ждут. Меня здесь не ждет никто.
* * *
За окном мост через Олонку. (А может, это Мегрега?) Один из семи мостов (два еще строятся!). За мостом, на высоком берегу, вытянулся ряд домишек. Типичная северная деревня. А универмаг против входа в гостиницу? Большие цельные окна с неоновым светом и табличкой на двери: «Закрыто на учет»? А деревянные мостки? А финские, цвета темного кирпича, дома в белых квадратах наличников? А старинные губернские дома с высокими заборами?
Все это кружится, извивается, подчиняясь очертаниям берегов. И все это вместе есть Олонец.
Как же все-таки называть его — Олонец или Олонец?
Поэт Северянин рифмовал когда-то «Олонца» и «Солнца», но полного доверия к нему у меня не было. Чего не сделают поэты ради звучания стиха!
Олончане же ударяли по-всякому — и так, и эдак.
Брожу по городу, вглядываюсь в лица. Как будто ищу кого-то. Стою на мосту — над Олонкой или Мегрегой? Еще не знаю. Просто стою и смотрю вокруг. Берега отражаются в воде. Школьники идут по деревянному мосту, по деревянным мосткам. Девочки-карелочки, круглолицые, скуластые, с одинаковыми вздернутыми носами. И русские девушки. Их прямые, по последней «западной» моде, не заплетенные в косы русые волосы падают до плеч, не придавая им ничего западного, а только подчеркивая иконописность. Удивительно, как в некоторых краях сохранился, не исчез этот древний прекрасный женский лик!..
Девчонки идут, помахивая портфелями. Обсуждают конкурс-фестиваль эстрадных песен — его передавали вчера по телевидению.
— Я, например, ожидала большего,— говорит одна.
Небо за рекой уже багровеет. На красном его, пожарном фоне черный силуэт каланчи с дозорной вышкой.
Десять лет назад, в Вологде, я увидела похожие на детское лото дощечки под номерами домов. На дощечках — картинки: где —- лестница, где — топорик, где — ведро. Мне объяснили, что это на случай пожара. Загорится где-то, и люди бросятся на помощь из своих домов — кто с лестницей, кто с ведром, кто с топориком...
И мое воображение мгновенно нарисовало картину народного бедствия и великую человеческую солидарность, символом которой являлись эти бесхитростные знаки.
Морозный закат в Олонце с черным силуэтом пожарной вышки наводил на мысли о прошлом. Вспоминалась история: война со шведами, революция, Отечественная война...
Но в музей по-прежнему не хотелось. Я как будто нарочно тянула, откладывала то, ради чего приехала сюда,— встречу с олонецким чудом...
Я слыхала о нем еще в Москве. Возможно, от той же Нонны. Я слыхала, что живет в Олонце человек, собравший удивительную коллекцию русской старины.
Ради встречи с ним, создателем Олонецкого краеведческого музея, я и приехала в этот город. Верней, это послужило поводом, чтобы собраться в дорогу. В музей мне не очень хотелось. Честно признаться, я не люблю музеи. Меня тяготит омертвелость предметов с пояснительными табличками, пресловутая «музейная» тишина, похожая на ту, когда в доме покойник.
Полумрак и пыльный запах прохладных залов наводит на меня неизменную тоску о какой-то далекой, ушедшей жизни...
Однако не любить музеи — еще не значит не бывать в них. В музеях я бываю довольно часто, но каждый раз как будто что-то преодолевая в себе...
Мне было лет пять, когда родители повели меня во дворец под Ленинградом. В памяти остались огромные залы с высокими сквозными дверями, скользкие паркетные полы, царские стулья со связанными подлокотниками — чтобы на них не садились. От этого особенно страдали мои детские ноги.
Дверь в спальню царя тоже преграждала веревка, виднелись смятые простыни. В спальне произошло убийство царя. Я же поняла, что мертвый царь лежит там и теперь.
Мертвый царь — вот первое мое впечатление от музея. Потом я немало повидала всякого, но это впечатление осталось.
И как бы музей ни оказался хорош, главной радостью было вырваться из его стен на свежий воздух.
Так было и в Париже, где в круглой, как бассейн, углубленной нише красуется мраморный саркофаг Наполеона.
И в Риме, где у нас болели затылки.
И сейчас я не спешила в музей. Так хорошо было бродить по городу, где меня никто не знает и никто не ждет. Смотреть с моста в подкрашенную закатом воду Олонки — или Мегреги? Видеть, как загораются ранние огоньки в домах на высоком берегу. Слышать смех и обрывки милой северной речи.
В нашей жизни редко выдаются минуты полного покоя, когда являешься как бы зрителем жизни. Я знаю, как они быстротечны, эти минуты...
Вот и гостиница. В нашем окошке свет. Это Нонна. Вот и меня в этом городе уже ждут.
* * *
Вечером мы в гостях у секретаря райкома Кононова. Нонна хочет проведать его жену — свою пациентку. Приходим незваные, но нам рады.
В этом доме, глянувшем в лицо беде, врач — желанный гость. Тем более врач, который принес облегчение.
Нонна беседует с женой Кононова, миловидной моложавой женщиной, пожалуй, только несколько бледной. Они уходят в другую комнату, а мы с Кононовым садимся к столу. Он интересуется целью моего приезда. Это самое трудное — сказать деловому человеку, что такой готовой конкретной цели у меня нет. Я говорю о музее, о том, что пишу книгу о Севере и давно хотела побывать в Олонце. Кононов берет с книжной полки пухлую, похожую на библию книгу. Показывает мне с гордостью. На обложке — «Олонецкая губерния, 1913 год».
— Записывайте,— говорит Кононов.— Олонец впервые упоминается в 1137 году, в уставной грамоте новгородского князя Святослава Олеговича. В 1649 году это форпост против шведов...
На меня сыплются исторические сведения: в 1782-м — уездный город Олонецкого наместничества. В 1801-м — уездный город Олонецкой губернии...
Кононову за сорок. Он рыжеват, как большинство карелов. Он сын крестьянина, и лицо его в разговоре сохраняет выражение крестьянской озабоченности. Я слышала, что человек он добрый и хочет добра для земляков.
Поток цифр обрушился на меня с ураганной силой. Исторические даты — от князя Святослава до наших дней, перечень районных промыслов и новостроек: кинотеатр, профтехучилище, больница, Дом культуры, железобетонный мост — один из семи, два еще строятся!..
Вскоре я знала уже, что в 1913 году в Олонце было шесть повивальных бабок, три врача и три акушерки, а в 1967 году — около двухсот медицинских работников, из них тридцать с высшим образованием.
Знала я и то, что в 1913 году в уезде было 18,5% грамотных, из них 8,5% женщин. Теперь же в районе триста пятьдесят человек с высшим образованием.
Карандаш скрипел и крошился, а цифры все сыпались. Кононов произносил их со вкусом, отчеканивая каждую. Это было торжество статистики, науки необходимой и, может быть, самой убеждающей. Чувствовалось, что Кононов любит цифры. Любит, потому что доверяет им.
Я знала уже о стопроцентной радиофикации района, о том, что газифицировано пятьдесят квартир. И даже то, что по району проходят двадцать автобусных маршрутов...
В общем, к тому моменту, когда в дверях появились Нонна и жена Кононова, я получила множество сведений нужных и совсем ненужных мне, зато достоверно точных.
Кононов отложил книги и папки. Они с женой стали собирать на стол. Отказываться было бесполезно. У нас в России гостя принято накормить. Даже такого, как мы,— нежданного.
На стол метали, как говорится, что бог послал: и квашеную капусту («Сами солили, общими усильями!»), и котлеты, и какую-то рыбку, и грибы.
Грибы были особенно хороши — все как один боровички, некрупные, крепенькие, желто-розовые, словно выточенные из дерева. За дверью мелькнула любопытная рожица пятиклассника-сына, «главного грибника».
— А котлеты дочка жарила,— сказал Кононов.— Она у нас теперь хозяйка...
Он с тревогой поглядывал то на жену, то на Нонну, как бы стараясь проникнуть в их мысли и настроение. Но он не хотел навязывать разговор о болезнях и медицине и потому терпеливо, как бы прислушиваясь, ждал чего-то.
Налили по рюмке настойки на корочках.
— Ну, за ваше здоровье,— сказала Нонна, обращаясь к жене Кононова.— Я смотрела сейчас, как вы хозяйничаете, и мне было, с одной стороны, неприятно, что вы хлопочете, а с другой — радостно, что это уже вам по силам...
— Не хочет лежать,— возбужденно заговорил Кононов.— То все лежала, а теперь не хочет. На улицу выходим, когда не скользко...
Его взгляд, устремленный на жену, говорил о многом: о пережитых волнениях, о бессонных ночах, обо всем, что можно сказать среди посторонних только взглядом.
Потом он опять говорил о своем районе, но уже без цифр, живо переходя с одного на другое:
— А леса у нас какие! Охота! Лоси, медведи...
— И волки есть?
— Ну-у. Убил двух волков — получай лицензию на лося!.. Зимой, конечно, зайцы, весной и осенью — перелетные птицы!.. А рыбы сколько! В Ладоге — лосось, сиг. Наши олонецкие сиги еще при царе славились. На озерах — судак, щука...
— Редко к нам приезжают,— сказала жена Кононова.
Она улыбалась, но в ее улыбке чувствовалось напряжение. Она пересела от стола на диван и сидела, облокотясь на подушки,— так ей было легче.
Короткая стрижка придавала ей что-то юное, на лице как бы отдельно, не участвуя в улыбке, жили большие, серьезные глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
В отличие от светлых сухих лесов этот сыр-бор не вызывает желания погрузиться в него. И все же он красив, как красив каждый лес.
Чтобы это понять, надо иметь лес, который считаешь своим. Мой лес в девяноста километрах от Москвы, в сторону Рязани. Я знаю в нем каждую просеку, у меня там много знакомых: старая сосна «Пять братьев», семейство лиственниц, «Орлиное дерево», высокий раздвоенный пень без коры, похожий на модерновую скульптуру,— «деревянная скульптура «Обнаженная натура»...
Иметь свой лес — это, знаете, все равно что иметь свою собаку: все остальные не идут в сравнение с твоей, хотя, впрочем, и вызывают повышенный интерес. Но о собаках речь впереди.
Хуже всего — равнодушие. Я много думала о природе равнодушия. К чему бы то ни было. И поняла, что порождает его часто незнание предмета. Просто «собака» еще де собака, и просто «лес» еще не лес. Это всего только отвлеченные понятия, обозначения, рождающие в нас слабый отклик.
Должны быть подробности. Кто-то сказал, что литература — это подробность. Я бы сказала: подробность — эта жизнь.
* * *
Промелькнула деревня в несколько домов. На щите название «Половина».
— Полпути от Петрозаводска до Пряжи,— говорит Нонна. Скоро Пряженское озеро. Красотища тут летом, скажу я тебе, неабнакнавенная...
Э, да она и говорит как пишет!..
— И чего тебя, подруга, туда несет? Ну, понимаю, я. Меня больные ждут. Приходится дважды в год выезжать, консультировать... Север хорош, когда белые ночи.
— А Киев, когда цветут каштаны,— вставляю я.— А карась любит, чтобы его жарили в сметане... Да если я хочу увидеть Север во всей суровости. И не тот, что истоптан туристами, а глубинный, неброский, будничный...
— Ну, смотри, смотри,— говорит она примирительно.— Я нарочно передние места взяла, чтобы тебе лучше было смотреть. Хочешь суровый Север? Пожалуйста, могём...
Она достает леденец и протягивает мне. Говорит:
— Закурить ба!..
Холодает. Лужицы затянуты льдом. Впаяны в лед тонкие стволы берез.
Вот и Пряжа. Первая остановка в пути. Выходим размяться. Большое Пряженское озеро еще не замерзло, вода в нем серая, пасмурная, под стать небу. Вдоль шоссе — карельские дома на высокой подклети, кошелем, дома, где под одной покатой крышей внизу скотный двор, а наверху жилые комнаты.
Дома бревенчатые, обшитые тесом. Маленькие плоские оконца как на детском рисунке: слишком правильные и одинаковые. Они как бы говорят: «У нас и в большое окно много ли увидишь! Нам бы побольше тепла!»
За домами, ближе к озеру, потемневшие баньки. От них к воде мостки. На мостках женщина полощет белье. Черные лодки бесполезно лежат у воды, как створки пустых ракушек. Озеро пустынно. Только далеко посреди маячит остров с деревьями. Воду рябит, и кажется, остров плывет к берегу, как корабль.
* * *
И снова в путь. Снова лес. Определенно холодает. Вот уже влажные после недавних дождей деревья схватил иней. Иней украсил проседью причесанные водой шапки мха на кочках. Небо поднялось и посветлело, а влажное шоссе покрылось тонким слоем льда.
Гололед. Внезапный и потому особенно опасный. Наш водитель сбавляет скорость. Спина и руки его напряжены. Впереди подъемы и спуски, крутые повороты... Вот уже первая жертва в кювете — перевернутый самосвал...
Инстинкт самосохранения разбудил дремавших пассажиров. Нам, сидящим впереди, хуже всего. Нонна любит видеть дорогу? Лично я предпочла бы ее не видеть. Едем как по зеркалу. Напряжение водителя передается всем. Раньше работал он один. Теперь «работаем» мы все — мы напряженно смотрим вперед, на дорогу. Только вперед и только на дорогу...
А вот и первая горсть песка под колесами. И еще горсть песка, брошенная на крутом спуске чьей-то невидимой заботливой рукой.
Водитель облегченно вздыхает и зубами вытаскивает папиросу из пачки «Беломора».
* * *
Остался далеко позади Верхний Олонец. Не то. Однако слово «Олонец» уже показалось. Долго едем вдоль реки Олонки. Она, как нитка размотавшегося клубка, должна привести нас в Олонец. И, держась за нее, как в сказке, мы въезжаем в город.
Таким ли я представляла его себе? Пожалуй, не совсем. Более тесным, однотипным. В большей степени городом, как все старинные города.
Более провинциальным, что ли, как все города, расположенные вдали от главных магистралей страны — авиалиний, основных железных и даже шоссейных дорог...
Город, куда привела нас нитка Олонка, и правда был похож на размотавшийся клубок. Он вился, извивался, петляя, повторял очертания двух рек, Олонки и Мегреги, сыгравших в Олонце свадьбу и дальше бегущих уже одной водой в Ладожское озеро.
— Вот так и живем, милая,— сказала мне женщина в сером пуховом платке, администратор гостиницы.— Хочется прямо пойти, а речка хочет крюк сделать. Она хочет крюк сделать — и нам приходится. Семь мостов, милая, в городе, и два еще строятся!..
Итак, мы в городе на семи мостах. А на улицах деревянные мостки в четыре досточки, скользкие сейчас, в пору гололеда.
Вспоминаю невольно Сибирь, юность и тот, мой любимый, город на Томи, его дощатые тротуары в заледеневших расплесках колодезной воды.
Гостиница, где поселились мы с Нонной, бревенчатая, обшитая тесом, выкрашена в мягкий салатный цвет. На салатном четко белеют наличниками плоские окна. Старые тополя у входа. Тишина.
Только постреливают в круглой железной печке березовые дрова. Этот уютный треск будет сопутствовать нам повсюду, даря свое тепло.
А что есть ценнее тепла для человека в чужом городе в холодную пору года?..
В нашем номере никелированные кровати с сетками, стол и тумбочка с зеркалом. Два чайника — большой и маленький, для заварки.
Осматриваюсь. Чего-то недостает. И наконец понимаю — настольной лампы. Спускаюсь вниз, спрашиваю у дежурной лампу.
— Сейчас нет, милая,— говорит она.— Все гостям роздали. Вечером обойду комнаты, спрошу. Может, кто обойдется, дак-ну!..
Северяне не любят досказывать то, что и так ясно. Где-то посреди фразы они обрывают себя словечками «ну» и «дак», ставя их, как перегородки, в самых неожиданных для собеседника местах. 14 и. Гофф
А иногда словечки эти заменяют и самую фразу. Какие только смысловые значения и оттенки не кроются за основательным, протяжным олонецким «ну-у»! Чаще всего это согласие, немногословное подтверждение.
— Нынче мороз на улице.
— Ну-у.
— Мальчик, ты здешний?
— Ну-у.
— Дедушка, к вам гости...
— Ну-у.
Перекусив в гостиничном буфете, разбираем вещи, прячем чемоданы в стенной шкафчик.
— Вот тебе и Олонец,— говорит Нонна.— Сказано было, приезжай весной!
Она как будто чувствует себя виноватой, что завезла меня сюда,— я кажусь ей разочарованной. На самом деле я просто привыкаю к новому Олонцу, не тому, что построило воображение.
— В музей сегодня пойдешь?
— Нет, не сегодня.
— Может, хочешь со мной? Посмотришь новую больницу.
— В другой раз.
Ей кажется, что меня надо развлекать. А мне просто надо побыть одной.
— Ладно, подруга, я потопала,— говорит она и в последний раз затягивается сигаретой.
Ей пора идти. Ее ждут.
Она проводит по губам розоватой помадой, повязывает голову шарфиком, натягивает пальто. И вот передо мной уже Нонна Адамовна, врач-консультант из областной больницы.
— Покедова,— говорит она.— Не скучай, подруга. В восемнадцать ноль-ноль будь как штык на месте. Поведу тебя в местную, значится, ресторацию...
И она исчезает за дверью. В коридоре слышны ее шаги. Ее здесь ждут. Меня здесь не ждет никто.
* * *
За окном мост через Олонку. (А может, это Мегрега?) Один из семи мостов (два еще строятся!). За мостом, на высоком берегу, вытянулся ряд домишек. Типичная северная деревня. А универмаг против входа в гостиницу? Большие цельные окна с неоновым светом и табличкой на двери: «Закрыто на учет»? А деревянные мостки? А финские, цвета темного кирпича, дома в белых квадратах наличников? А старинные губернские дома с высокими заборами?
Все это кружится, извивается, подчиняясь очертаниям берегов. И все это вместе есть Олонец.
Как же все-таки называть его — Олонец или Олонец?
Поэт Северянин рифмовал когда-то «Олонца» и «Солнца», но полного доверия к нему у меня не было. Чего не сделают поэты ради звучания стиха!
Олончане же ударяли по-всякому — и так, и эдак.
Брожу по городу, вглядываюсь в лица. Как будто ищу кого-то. Стою на мосту — над Олонкой или Мегрегой? Еще не знаю. Просто стою и смотрю вокруг. Берега отражаются в воде. Школьники идут по деревянному мосту, по деревянным мосткам. Девочки-карелочки, круглолицые, скуластые, с одинаковыми вздернутыми носами. И русские девушки. Их прямые, по последней «западной» моде, не заплетенные в косы русые волосы падают до плеч, не придавая им ничего западного, а только подчеркивая иконописность. Удивительно, как в некоторых краях сохранился, не исчез этот древний прекрасный женский лик!..
Девчонки идут, помахивая портфелями. Обсуждают конкурс-фестиваль эстрадных песен — его передавали вчера по телевидению.
— Я, например, ожидала большего,— говорит одна.
Небо за рекой уже багровеет. На красном его, пожарном фоне черный силуэт каланчи с дозорной вышкой.
Десять лет назад, в Вологде, я увидела похожие на детское лото дощечки под номерами домов. На дощечках — картинки: где —- лестница, где — топорик, где — ведро. Мне объяснили, что это на случай пожара. Загорится где-то, и люди бросятся на помощь из своих домов — кто с лестницей, кто с ведром, кто с топориком...
И мое воображение мгновенно нарисовало картину народного бедствия и великую человеческую солидарность, символом которой являлись эти бесхитростные знаки.
Морозный закат в Олонце с черным силуэтом пожарной вышки наводил на мысли о прошлом. Вспоминалась история: война со шведами, революция, Отечественная война...
Но в музей по-прежнему не хотелось. Я как будто нарочно тянула, откладывала то, ради чего приехала сюда,— встречу с олонецким чудом...
Я слыхала о нем еще в Москве. Возможно, от той же Нонны. Я слыхала, что живет в Олонце человек, собравший удивительную коллекцию русской старины.
Ради встречи с ним, создателем Олонецкого краеведческого музея, я и приехала в этот город. Верней, это послужило поводом, чтобы собраться в дорогу. В музей мне не очень хотелось. Честно признаться, я не люблю музеи. Меня тяготит омертвелость предметов с пояснительными табличками, пресловутая «музейная» тишина, похожая на ту, когда в доме покойник.
Полумрак и пыльный запах прохладных залов наводит на меня неизменную тоску о какой-то далекой, ушедшей жизни...
Однако не любить музеи — еще не значит не бывать в них. В музеях я бываю довольно часто, но каждый раз как будто что-то преодолевая в себе...
Мне было лет пять, когда родители повели меня во дворец под Ленинградом. В памяти остались огромные залы с высокими сквозными дверями, скользкие паркетные полы, царские стулья со связанными подлокотниками — чтобы на них не садились. От этого особенно страдали мои детские ноги.
Дверь в спальню царя тоже преграждала веревка, виднелись смятые простыни. В спальне произошло убийство царя. Я же поняла, что мертвый царь лежит там и теперь.
Мертвый царь — вот первое мое впечатление от музея. Потом я немало повидала всякого, но это впечатление осталось.
И как бы музей ни оказался хорош, главной радостью было вырваться из его стен на свежий воздух.
Так было и в Париже, где в круглой, как бассейн, углубленной нише красуется мраморный саркофаг Наполеона.
И в Риме, где у нас болели затылки.
И сейчас я не спешила в музей. Так хорошо было бродить по городу, где меня никто не знает и никто не ждет. Смотреть с моста в подкрашенную закатом воду Олонки — или Мегреги? Видеть, как загораются ранние огоньки в домах на высоком берегу. Слышать смех и обрывки милой северной речи.
В нашей жизни редко выдаются минуты полного покоя, когда являешься как бы зрителем жизни. Я знаю, как они быстротечны, эти минуты...
Вот и гостиница. В нашем окошке свет. Это Нонна. Вот и меня в этом городе уже ждут.
* * *
Вечером мы в гостях у секретаря райкома Кононова. Нонна хочет проведать его жену — свою пациентку. Приходим незваные, но нам рады.
В этом доме, глянувшем в лицо беде, врач — желанный гость. Тем более врач, который принес облегчение.
Нонна беседует с женой Кононова, миловидной моложавой женщиной, пожалуй, только несколько бледной. Они уходят в другую комнату, а мы с Кононовым садимся к столу. Он интересуется целью моего приезда. Это самое трудное — сказать деловому человеку, что такой готовой конкретной цели у меня нет. Я говорю о музее, о том, что пишу книгу о Севере и давно хотела побывать в Олонце. Кононов берет с книжной полки пухлую, похожую на библию книгу. Показывает мне с гордостью. На обложке — «Олонецкая губерния, 1913 год».
— Записывайте,— говорит Кононов.— Олонец впервые упоминается в 1137 году, в уставной грамоте новгородского князя Святослава Олеговича. В 1649 году это форпост против шведов...
На меня сыплются исторические сведения: в 1782-м — уездный город Олонецкого наместничества. В 1801-м — уездный город Олонецкой губернии...
Кононову за сорок. Он рыжеват, как большинство карелов. Он сын крестьянина, и лицо его в разговоре сохраняет выражение крестьянской озабоченности. Я слышала, что человек он добрый и хочет добра для земляков.
Поток цифр обрушился на меня с ураганной силой. Исторические даты — от князя Святослава до наших дней, перечень районных промыслов и новостроек: кинотеатр, профтехучилище, больница, Дом культуры, железобетонный мост — один из семи, два еще строятся!..
Вскоре я знала уже, что в 1913 году в Олонце было шесть повивальных бабок, три врача и три акушерки, а в 1967 году — около двухсот медицинских работников, из них тридцать с высшим образованием.
Знала я и то, что в 1913 году в уезде было 18,5% грамотных, из них 8,5% женщин. Теперь же в районе триста пятьдесят человек с высшим образованием.
Карандаш скрипел и крошился, а цифры все сыпались. Кононов произносил их со вкусом, отчеканивая каждую. Это было торжество статистики, науки необходимой и, может быть, самой убеждающей. Чувствовалось, что Кононов любит цифры. Любит, потому что доверяет им.
Я знала уже о стопроцентной радиофикации района, о том, что газифицировано пятьдесят квартир. И даже то, что по району проходят двадцать автобусных маршрутов...
В общем, к тому моменту, когда в дверях появились Нонна и жена Кононова, я получила множество сведений нужных и совсем ненужных мне, зато достоверно точных.
Кононов отложил книги и папки. Они с женой стали собирать на стол. Отказываться было бесполезно. У нас в России гостя принято накормить. Даже такого, как мы,— нежданного.
На стол метали, как говорится, что бог послал: и квашеную капусту («Сами солили, общими усильями!»), и котлеты, и какую-то рыбку, и грибы.
Грибы были особенно хороши — все как один боровички, некрупные, крепенькие, желто-розовые, словно выточенные из дерева. За дверью мелькнула любопытная рожица пятиклассника-сына, «главного грибника».
— А котлеты дочка жарила,— сказал Кононов.— Она у нас теперь хозяйка...
Он с тревогой поглядывал то на жену, то на Нонну, как бы стараясь проникнуть в их мысли и настроение. Но он не хотел навязывать разговор о болезнях и медицине и потому терпеливо, как бы прислушиваясь, ждал чего-то.
Налили по рюмке настойки на корочках.
— Ну, за ваше здоровье,— сказала Нонна, обращаясь к жене Кононова.— Я смотрела сейчас, как вы хозяйничаете, и мне было, с одной стороны, неприятно, что вы хлопочете, а с другой — радостно, что это уже вам по силам...
— Не хочет лежать,— возбужденно заговорил Кононов.— То все лежала, а теперь не хочет. На улицу выходим, когда не скользко...
Его взгляд, устремленный на жену, говорил о многом: о пережитых волнениях, о бессонных ночах, обо всем, что можно сказать среди посторонних только взглядом.
Потом он опять говорил о своем районе, но уже без цифр, живо переходя с одного на другое:
— А леса у нас какие! Охота! Лоси, медведи...
— И волки есть?
— Ну-у. Убил двух волков — получай лицензию на лося!.. Зимой, конечно, зайцы, весной и осенью — перелетные птицы!.. А рыбы сколько! В Ладоге — лосось, сиг. Наши олонецкие сиги еще при царе славились. На озерах — судак, щука...
— Редко к нам приезжают,— сказала жена Кононова.
Она улыбалась, но в ее улыбке чувствовалось напряжение. Она пересела от стола на диван и сидела, облокотясь на подушки,— так ей было легче.
Короткая стрижка придавала ей что-то юное, на лице как бы отдельно, не участвуя в улыбке, жили большие, серьезные глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12