Савсан в то время была красивой шестнадцатилетней девушкой. Большие черные миндалевидные глаза, длинные ресницы, густые, сросшиеся брови, милое смуглое лицо, нежный голос, стройный стан. Мать же ее, высокая худая женщина, выглядела истощенной — сказались нужда, невзгоды последних лет.
Они не знали, зачем их вызвали к судье, и дрожали от страха, сидя на циновке под окнами казиханы. Оба окна были открыты, у одного сидел сам судья, у другого Гани-джан-байбача. Савсан и ее мать не знали Гани-джана в лицо и не обратили на него внимания, завернувшись в свои паранджи, они ждали, что скажет судья.
Стражник, приведший их сюда, объявил:
— Вот это жена и дочь беглого Хайдаркула.
— Ты — Бибиробия, жена рыбного повара Хайдаркула? — спросил судья, заглядывая в какую-то бумагу.
Бибиробия тихо ответила: да, жена повара Хайдаркула. Судья посмотрел на Савсан и спросил:
— Это дочь твоя Савсан?
И на это женщина ответила: да, это моя дочь. Тогда судья закричал гневно:
— Куда ты спрятала своего мужа?
— Мой муж не прячется, он в Бухаре, в доме Каракулибая поваром служит, рыбу жарит.
— Ты лжешь, женщина! — строго сказал судья.— Каракулибай уже в раю, а здесь сейчас его наследник, он предъявил документ, что твой муж Хайдаркул взял в долг у его отца сумму в тысячу тенег чеканной монетой Благородной Бухары и, не отработав даже десятой доли своего долга, бежал в Каракуль, вероломный, и ты его спрятала.
— Ой, смерть моя, что вы сделали с моим мужем! — завопила женщина.— Он ни у кого в долг не брал, у нас не было в том нужды. Это бай сам погубил моего мужа, а теперь требует от нас денег!
— Замолчи, неразумная! — заорал на нее судья.— Если ты в течение трех дней не отыщешь своего мужа или не уплатишь тысячу тенег бухарской чеканной монетой, твоя дочь Савсан будет считаться невольницей бая и отослана в Бухару. Даю тебе три дня срока, иди, а дочь твоя останется у нас в залог.
Услышав это, мать и дочь зарыдали, завопили, умоляли судью сжалиться, быть справедливым, уверяли, что не знают, где Хайдаркул, что они ничего не слыхали о долге. Но все их мольбы и уверения были все равно что глас вопиющего в пустыне — они никого не тронули. Да разве свирепого волка разжалобит бедный барашек?
Разве змея пошутить высовывает свое ядовитое жало? Разве разбойник подкарауливает проезжего на большой дороге, чтобы защитить его? Нет! Волк, змея и разбойник глядели сейчас из окон казиханы и наслаждались, видя, как трепещет перед ними жертва.
Девушку утащили во двор, мать почти в обмороке бросили на улице. А присутствовавшие в казихане, вдоволь посмеявшись и поздравив друг друга с удачей, приказали привести новую жертву...
Мать не ушла от ворот казиханы. Словно львица, у которой отняли детеньчша, она стонала, бросалась на стражников. Они пинали ее и били, она обливалась кровью, но не уходила, все пыталась проникнуть во двор судьи. Наконец, уже вечером, когда судья, раис и Гани джан-байбача сели на лошадей и, сопровождаемые стражниками, выехали со двора, материудалось, обманув привратника, пробраться во двор. Гам она стала кричать и звать свою Савсан, пока ее не отвели в каморку, где была ее дочь.
Мать и дочь долго плакали в объятиях друг друга. Плакали о том, что они одиноки, беспомощны и беззащитны. Потом мать стала взывать к богу. Она молилась, чтобы Каракулибаю не было покоя в мо1 иле, чтобы злые демоны пыток не отходили от него, чтобы огонь опалил его могилу за то, что он отнял у несчастных женщин их единственную опору, мужа и отца... Потом она стала проклинать Гани-джан-байбачу, призывая на голову его все несчастья, чтобы он сломал себе шею, упав с лошади, чтобы света божьего невзвидел за то, что клевещет на них, и мало того, что отнял у них отца и мужа, так еще хочет забрать Савсан их жемчужину, их весенний цветочек, единственную радость матери, ее утешение! Потом она обратила свой гнев, весь пыл своей ненависти на судью, раиса и безжалостных стражников, называя их безбожниками, кровожадными тиранами, и снова рыдала, пока наконец не свалилась совсем без сил.
Савсан как могла утешала мать, целовала ее лицо и голову, прижималась к ее груди и просила, чтобы она не убивалась так, что пользы не будет от ее воплей и криков, только вконец измучается сама. Пусть лучше она идет домой, повидает кого-нибудь из влиятельных людей — имама или аксакала, посоветуется с ними как быть, расскажет им обо всем. Может быть, они подскажут что-нибудь дельное, может быть, вступятся за них — кто знает, может, сумеют ее спасти...
Разумные речи дочери подействовали на мать. Она поцеловала ее, прижала к сердцу, назвала умницей, вышла из каморки и, не обращаясь ни к кому из слуг судьи, прямо пошла к аксакалу своего квартала. Имам их мечети случайно тоже был там.
Оба молча выслушали ее. Потом в один голос стали утешать, говорили, что ничего плохого с ней и с ее дочерью не случится, что они пойдут к судье, засвидетельствуют, что Хайдаркул был честным человеком, никогда не присваивал чужого, что если он взял в долг, то уплатит, они — именитые люди квартала — могут в том поручиться, а разлучать мать с дочерью нехорошо. Надо постараться эту тяжбу кончить мирно, по-хорошему, и бай, наверное, отступится от своих требований. Если же в течение месяца Хайдаркул не появится, жители квартала как-нибудь соберут сообща сумму его долга и внесут баю... А пока пусть Бибиробия не беспокоится, пусть идет домой и ложится спать спокойно, а завтра утром, когда судья вновь приступит к своим делам, вопрос этот решится и все уладится.
Бибиробия вздохнула с облегчением, призвала все блага мира на голову имама и аксакала и с молитвой пошла к себе домой. Утром она не зашла к аксакалу, считая неудобным напоминать ему о себе, пошла прямо к казихане.
У ворот казиханы был навес, а напротив — чайхана, где стражники и люди, пришедшие к судье, пили чай, сидя на паласах, разостланных на земле. Вдоль улицы на топчанах стояли длинные узкие скамейки, на которых ожидали жалобщики. В казихану заходили то группами, то поодиночке, входили и выходили, шумели, аксакалы и стражники покрикивали, иных отводили в контору — тут же составляли документы, советовались и советовали, собирали с жалобщиков деньги за печать и снова шли в казихану.
Иногда из глубины двора слышались голоса и крики мужчин, раздавались вопли и стоны женщин, порой — свист хлыста по голому телу, и спустя немного времени на улицу вытаскивали или вели под руки наказанного, усаживали на скамейку, давали выпить пиалу воды, люди, столпившись вокруг, шумели, а аксакал с бумагами в руках собирал деньги за печать...
Бибиробия видела все это, но думала только о своей беде, своя боль мучила ее. Она ждала прихода аксакала, измучилась, истомилась. Наконец, уже в полдень, не в силах больше терпеть, она пошла к аксакалу домой. Жена аксакала сказала ей, что он с утра ушел на свадьбу. Бибиробия пошла туда, нашла аксакала у котла с пловом и сказала ему, что с утра ждала его у казиханы. Аксакал ей ответил, что он рано-рано, еще до нее, побывал в казихане, видел господина судью и тот сказал ему, что Гани-джан-байбача уехал смотреть своих овец и надо подождать его возвращения.
Да, аксакал, имам, судья и сам Гани-джан-байбача могли и подождать, но мать не может ждать, когда ее ребенок томится взаперти и впереди подстерегает опасность. Бибиробия ничего не ответила аксакалу, побежала назад в казихану и, не говоря ни слова, прошла во двор, но привратник и стражники не пустили ее к дочери, вытолкали на улицу. Бибиробия подняла такой крик, что сам судья вышел из дома и приказал связать ее и увести домой. Не обращая внимания на крики несчастной женщины, стражники исполнили приказ.
До вечера пролежала она, связанная, у себя дома. Некому было подать ей воды — промочить пересохшее горло. Только поздно вечером соседка, которая служила у какого-то бая, вернувшись домой, зашла к Гжбиробии, ужаснулась, найдя ее в таком состоянии, тотчас развязала ее, дала напиться. Горько плача, Бибиробия поведала соседке о своем несчастье. Та утешала ее как могла, говорила, что бог хранит своих рабов, он по допустит, чтобы Гани-джан взял ее дочь и увез с собой. Если баю нужна девушка, зачем ее везти из Каракуля? Ведь в Бухаре их тысячи... II она принялась рассказывать всякие истории из своей жизни и из жизни соседей. Слушая ее, Бибиробия немножко рассеялась. Легла в постель и уснула. Вернувшись домой, соседка со слезами на глазах рассказала мужу про беду Бибиробии. Муж ее служил стражником у раиса, оказалось, он сам видел, как Гани-джан-байбача после полудня уехал в Бухару, взяв с собой трех мальчиков-пастушат и девушку.
Наутро Бибиробия пошла к аксакалу и вместе с ним в казихану. На этот раз ни стражники, ни привратник ее не остановили. Когда аксакал и Бибиробия подошли к казихане, судья сам выглянул из окна и спросил, на что они жалуются. Аксакал ответил, что он пришел по делу Бибиробии, чтобы быть посредником между ней и Гани-джан-байбачой. Судья отвечал, что, к великому его сожалению, Гани-джан-байбача вчера вечером со всеми своими слугами уехал в Бухару и дочь Бибиробии он тоже взял с собой, потому что она сама об этом просила. Она сказала, что хочет поехать в Бухару, найти там своего отца, покончить тяжбу с баем и вместе с Хайдаркулом вернуться в родной дом.
Отчаянию матери не было границ, она не поверила ни одному слову судьи, ворвалась во двор судьи, бросилась туда, где была ее дочь, и увидела, что каморка пуста. Она кинулась к служанкам, к жене судьи, к его дочерям, умоляла их, проклинала, просила сказать, где ее дочь. Все в один голос уверяли ее, что Савсан уехала с баем по своей собственной воле. Но мать никому не верила, плакала, била себя в грудь, потом выбежала на улицу и, увидев аксакала, который только что проводил судью на базар, схватила его за ворот.
— Найди мне мою дочь! — кричала она.— Ты тоже в сговоре с судьей, оба вы отдали мое единственное дитя этому бесчеловечному баю! Верни мне дочь! С кого мне спрашивать, как не с тебя?
Аксакал, сильный, крупный мужчина, оторвал от себя худенькую Бибиробию, как ребенка, отвел в сторону и тихо сказал:
— Не шуми, Бибиробия! Дело слажено судьей, а не мной. Он обманул и тебя и меня и отправил девушку в Бухару. Теперь уж делать нечего.
Надо смириться.
Вечером того же дня, когда судья со своими стражниками возвращался с базара, уже около самой казиханы женщина схватила за поводья его коня. Это была Бибиробия. Она требовала, чтобы он вернул ей дочь. Благородный конь-иноходец нетерпеливо тряс головой, раскачивая женщину из стороны в сторону. Судья выругался, хлестнул женщину плетью и погнал коня. Выпустив из рук поводья, она свалилась на дорогу...
В огромном доме Гани-джан-байбачи в Бухаре Савсан чувствовала себя совсем одинокой, хотя там было много женщин — жены бая, его дочь, служанки. Днем она должна была работать на кухне, убирать двор, а по ночам, забившись в угол своей каморки, заливалась слезами и засыпала плача. Утром, после тяжелого сна, полного страшных видений, она с трудом поднималась и принималась за работу.
Уже двадцать дней прошло с тех пор, как она попала в дом бая, а у нее не было никаких вестей об отце с матерью. Гани-джан-байбача иногда появлялся в ичкари, смотрел, как она работает, утешал ее, говоря, что Хайдаркула не нынче-завтра найдут, а когда он отыщется, бай, ради нее, ради Савсан, простит его и отошлет их вместе в Каракуль. Савсан слушала его и не верила. Всей душой, всеми мыслями она была со своей матерью, которая, наверное, после разлуки с дочерью совсем потеряла разум.
Жены ревновали бая к Савсан. Дочь бая каждый день, под каким-нибудь предлогом зазвав ее к себе, била, колотила и приговаривала: пусть не гордится своей красотой, и совсем она, Савсан, не красавица, никому она не нужна, черная негритянка. Пожилые служанки, болтая между собой по ночам, смеялись над ней, называли ее младшей хозяйкой, завидовали ее красоте и молодости и вздыхали, что их жизнь прошла и они увяли, не узнав радости... а то раньше ведь и они могли бы понравиться красивому, статному байбаче. Одна из служанок, грубая и злая на язык, как-то даже прямо сказала Савсан, чтобы она не хмурилась, не отворачивалась, когда приходит бай, а лучше бы приманивала, завлекала его, тогда и жизнь у нее будет царская. Савсан не отзывалась на все эти шутки, молчала, и только тихонько плакала по ночам.
А Гани-джан-байбача был и в самом деле красив и статен: черные миндалевидные глаза, сросшиеся брови, черная окладистая борода, красивый прямой нос, прекрасный цвет лица. Но что-то змеиное было в остром взгляде его глаз, в чертах лица, в его ядовитой улыбке. Да он и был, конечно, змеей — холодный и лукавый. Обманывались все — и мужчины и женщины, которые думали, что он любит их, что он им друг. Ради собственной выгоды он мог обмануть и продать даже свою жену и ребенка. Он не знал жалости, мог унизить самого близкого человека, ему нравилось изливать свой яд на приятелей и друзей, на своих домашних, он даже щеголял этим. По характеру он был совсем не похож на своего отца: Каракулибай тоже был деспотом, жестоким и бесчеловечным, своя выгода тоже была ему дороже всего, но у него был прямой и открытый нрав.
Это был грубый человек с волчьей хваткой. Но после его смерти самый близкий его друг и доверенный человек Эльмурад-кунградец не смог работать с его сыном. Зная этого байба-чу с детских лет, он давно раскусил его и потому предпочел поскорее рассчитаться и убраться подальше из этого дома.
— Мне моя голова дорога! — говорил он.— А при вашем Гани-джан-байбаче мне ее не сносить.
Эльмурад и другие закадычные друзья отца один за другим отошли от его сына. Но это ничуть не огорчило байбачу, он обзавелся другими, которые нравились ему самому. Этот человек умел притягивать к себе людей неопытных и простодушных и, когда они начинали ему верить, душил их и заглатывал, как удав кроликов.
Он пытался очаровать, обольстить и Савсан, чтобы легче овладеть ею. Но у него ничего не получалось. Чары его не действовали на девушку, она даже не смотрела в его сторону. На все его попытки заговорить с ней она едва отвечала, стараясь держаться подальше от него. Но это только разжигало страсть байбачи. Все сильней и сильней его влекло к ней. Наконец, убедившись, что его красота и ухаживанье не производят впечатления на нее, он решил добиться своего коварством.
Был месяц рамазан, в течение которого мусульмане соблюдают пост - не едят ничего до самого вечера. И вот в середине дня, когда все женщины — жены бая и служанки — спали, со среднего двора прибежала девочка-служанка и сказала Савсан, что пришел какой-то человек от ее отца, что он в комнате Абдуллы, слуги бая, разговаривает с Гани-джан-байбачой и ей велено немедленно прийти туда.
От долгого поста и от бессонной ночи Савсан была сама не своя — сонная, в голове у нее все мутилось. Услыхав имя отца, она, не раздумывая, побежала на средний двор. Войдя в комнату Абдуллы, она увидала, что бай сидит один, никого с ним нет, а Абдулла чем-то занят в передней. Окна закрыты ставнями, в комнате полутемно.
— Я пришла, хозяин,— сказала Савсан.— Какие вести от отца, кто это приходил?
— Вести хорошие, хорошие вести! — лукаво улыбаясь, отвечал бай.— Иди сюда, сядь со мной рядом! Ближе, ближе, не бойся, я не волк, не съем я тебя. Ну же, ну!.. Вот так! Но сначала надо что-то дать за хорошую весть...
Сказав это, он схватил Савсан за руки и притянул к себе. Она не успела и крикнуть, как очутилась в его объятьях...
Тогда Абдулла вышел и закрыл снаружи дверь.
Кажется, никто, кроме Абдуллы, не мог знать, что случилось, однако новость моментально распространилась по дому. Вечером служанки поздравляли ее, расспрашивали подробности об удовольствии, которое она получила.
Савсан плакала не переставая. Три дня она слушала брань байских жен, насмешки служанок, а на четвертый день, когда вечером все улеглись спать, потихоньку вышла из дома, побежала к хаузу, до краев полному водой, и с криком: Мама! — бросилась в него.
Два дня никто не знал, куда делась Савсан. На третий день водоносы вытащили из хауза ее распухшее тело...
Все это водонос Ахмед узнал сразу же после похорон Савсан и тогда же рассказал Дилором. А теперь, похоронив и мать Савсан, старый водонос был так расстроен, что чуть не плакал.
Поняв его состояние, старуха заговорила о другом.
— А когда же свадьба, невесту когда приведут? спросила она.
— В пятницу.
— Нынче у нас вторник? Значит, в четверг в доме Оллоёр-би будет пир для женщин...
— А вы пойдете туда?
— Бог знает.
— Кажется, пир будет большой,— сказал Ахмед.— Водоносы из того квартала говорили: семь котлов установили, двадцать баранов зарезали, двух больших коров освежевали, дом весь разукрасили, много музыкантов будет. Уже приготовили ступы и двадцать гранатов привезли.
— Еще бы, Оллоёр-би единственную дочь замуж выдает,— сказала старуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47