руки у него дрожали.
— Куда? Куда теперь махнете? К священнику? Вот там, там вы увидите человека! Но мы с ним друзья, со священником, поэтому не скажу ничего. Ступайте, ступайте к нему! Сами увидите. Что же вы не допили? Вино доброе. Ну да, понятно,— пить надо дома, в трактире...
И жупан, обхватив обеими руками живот, громко рассмеялся; рыжая, козлиная бородка его тряслась, красные глазки подмигивали.
— Постойте, еще вот что...— Он взял Качура за руку и потянул снова в переднюю.— Откровенно: вы клерикал?
— Я? — удивился Качур.
— Или вы немштукар?
— Нет, я не думаю об этих вещах.
Качур высвободил свою руку, щеки его горели. Жупан, слегка выпятив живот, смеялся и лукаво подмигивал:
— Разумеется, нет! Никоим образом! Сегодня никто не знает, как обернется дело, и лучше не говорить ни так, ни этак. Тяжелые времена пошли. Ну, ступайте с богом.
Жупан горячо пожал ему руки, приблизил свое лицо, будто хотел поцеловать Качура, но вдруг отстранился, точно передумал. Дверь за Качуром закрылась. Он стоял на дороге, и щеки его все еще горели.
«Этого доктор хорошо раскусил»,— подумал Качур и пошел дальше задумчивый, с поникшей головой. Но солнце сияло и дома сверкали, как на пасху. Туман рассеялся.
«А каким был наш жупан там, в Яме? — вспомнилось Качуру.— Просто пень, да и только, этот все же не пень, хотя тоже чудной человек. Ну, да бог с ним!»
Качур шагал по дороге, широкой и белой, которая, изгибаясь, поднималась все выше на холм, к самой церкви. Он шел с таким ощущением, словно там, наверху, была свобода. Внизу расстилалась долина, пестрели поля и блестели крыши Заполья.
«Не надо бояться людей,— зазвучал внутренний голос в его крепкой груди,— не надо слушаться их, равняться по ним! Надо быть как эта земля, как это поле! Родит, когда захочет, человек ее раб! Таким надо быть: независимым, свободным! Свободным слугой всех!»
Заблестел белый церковный дом рядом с церковью, и Мартин Качур со спокойным сердцем вошел в него. Поднялся по лестнице и позвонил.
— Кто там? — спросил за стеклянной дверью низкий, грубый голос.
«На этот раз хоть не сладкий»,— подумал Качур и позвонил вторично.
Сердитая рука открыла дверь, и Качур увидел маленького толстого пожилого человечка в длинной сутане.
— Мартин Качур, учитель,— представился он. Священник смерил его долгим, спокойным, холодным
взглядом и слегка пожал руку.
— Знаю, знаю,— протянул он неприветливо, хоть и без злобы.— Ни дурного, ни хорошего о вас не говорили. Бумаги у вас чистые... Заходите,— пригласил он сонным голосом и не спеша прошел впереди Качура в большую комнату. Посреди нее стоял длинный стол; стены были голые, только в углу сиротливо висело черное распятие.
«Важных гостей он, наверное, не здесь принимает»,— подумал Качур. Сидя напротив священника, он вертел шляпу на коленях и чувствовал себя все более неловко; кровь приливала к щекам, и от сознания, что краснеет, он краснел еще больше...
— Думаю,— говорил священник тем же сердитым, сонным голосом,— думаю, что мы с вами поймем друг друга и что вы надолго останетесь у нас. Но скажу вам прямо, я не возлагаю особых надежд на молодое поколение. Набрались идей, которых не понимают, и мало того, что сами запутались в них, еще и народ путают. Я с самого начала знал, к чему в конце концов приведет это восторженное ораторство на сходках, чрезмерное народолюбие... Но об этом мы с вами еще поговорим. Нам хотели навязать Аркота, вы, вероятно, знаете этого подстрекателя. Но он у нас не удержался бы и двух недель. Это мое твердое убеждение. А что касается вас, нам известно, что там,— где вы там были? —- в Яме, вы чем-то им мешали. Но я вам скажу: вы еще молоды, бумаги у вас чистые... Увидим, что вы в них впишете здесь.
Священник поднялся и пожал Качуру руку так же холодно и вяло, как при встрече.
«Ничего хорошего это не предвещает,— печально улыбнулся Качур, выйдя из дома священника.— Тихий человек, но крутой, крутой. Впрочем, с ним я не буду иметь никаких дел. Можно было и не ходить к нему».
С другой стороны церкви, напротив дома капеллана, стояла школа — старое серое здание. Штукатурка со стен осыпалась, маленькие окна смотрели неприветливо. Так же неприветливо и мрачно выглядел дом капеллана, но за ним вдоль всей улицы тянулся старый сад. В саду по усыпанной песком дорожке в тени разгуливал молодой, краснощекий капеллан с молитвенником в руках.
Качур с тихой завистью поглядел на сад, на беседку, укрытую деревьями, на краснощекого капеллана; потом снова посмотрел на школу, и представилась она ему еще более пустой и мрачной.
«Да, нелегко радости войти в эти двери»,— подумал он.
Холодно стало у него на сердце, и со странным чувством скорби пошел он дальше по холму.
На самом верху, посреди садика, огороженный красным деревянным забором, стоял низенький домик с зелеными ставенками. Сверкающие белизной стены его были увиты виноградом до самой крыши.
«Вероятно, здесь, судя по тому, как мне объяснили. Хорошо устроился».
Перед домиком на скамейке сидел высокий, упитанный человек без сюртука. На манжетах его белоснежной рубахи сияли золотые запонки; по черному жилету пущена длинная золотая цепочка; брюки были тщательно выглажены, и на блестящих ботинках не было ни пылинки.
На необычайно белом лице господина с пухлыми щеками застыло чрезвычайно сладкое выражение. Сквозь золотые очки спокойно и доброжелательно смотрели глаза.
Качур поклонился, толстый господин встал, протянул обе руки, и еще большая слащавость разлилась по его лицу.
—- Господин старший учитель, разрешите представиться...
— Наша новая сила, да? Я сразу узнал, как только увидал вас на склоне. Добро пожаловать! От всего сердца добро пожаловать! Убежден, что мы поймем друг друга и прекрасно сработаемся.
Качур заметил, что у старшего учителя было превосходное литературное произношение. Говорил он точно по писаному, не проглатывал ни одного слога, в языке его не было и следа народных диалектов.
«А говорили, что он из Рибницы,— подумал Качур.— Из книги он, из грамматики».
Ему совсем не по вкусу пришлась слащавость и приветливость старшего учителя; холодом веяло от него: насколько было бы приятнее, если бы он оказался простым, грубоватым и требовательным.
— Ну как, осмотрелись в Заполье?
— Разговаривал в пути с доктором, у жупана был, у священника.
Старший учитель добродушно погрозил указательным пальцем и улыбнулся:
— Прежде всего надо было показаться начальству. Но, разумеется, это шутка. Я не начальство ваше, а товарищ и друг. Вы школу видели?
— Видел. Она показалась мне старой и слишком невзрачной для такого большого и красивого села.
— Не судите по внешнему виду. То, что вы называете ветхостью и невзрачностью, более пристало школе, чем показной блеск. Ведь вы знаете, что молодежь следует воспитывать в духе серьезности и скромности. В темной комнате человек лучше учится, чем в светлой, и в дождь молодежь спокойнее, чем в солнечную погоду.
Качур молчал. Его угнетала слащавая серьезность старшего учителя, она ложилась на сердце тяжелой холодной тенью. Старший учитель пожал ему руку, обняв его за плечи.
— Так, приятель. Мы познакомимся еще ближе, потому что нигде так хорошо не узнаешь человека, как на работе.
Качур молча поклонился и ушел. Горло сдавила судорога, глаза затуманила какая-то пелена, и почти не замечал он теперь красот простиравшейся под ним широкой, залитой солнцем равнины.
«Но разве могло быть иначе? И почему должно быть иначе? — размышлял он.— Чего я испугался? Любое дело, если тебе его не вменяют в обязанность, находится под запретом, как противоречащее интересам общества. Не думал же я, что все так сразу и изменится! Легко пахать мягкую почву, но тяжко — каменистую целину».
Он сошел с дороги и стал спускаться по крутому склону в ущелье меж высокими нависшими скалами. Высоко наверху зеленели деревья, а здесь, в ущелье, было темно и холодно, из-под скал вытекал ручей, широкий, тихий, темно-зеленый. Вдоль высокой скалы вилась тропинка, через ручей был переброшен узенький мостик, в камнях выдолблена скамья.
Качур присел на нее, и еще более глубокая тишина окружила его, не нарушаемая теперь даже собственными его шагами. Тихо струилась вода, будто чародеем закованная в эти белые камни, вербы не шевелились, безмолвно вглядываясь в свое темное отражение в зеленом зеркале, ни один луч солнца сюда не проникал.
Там, наверху, как в широком окне, сверкало в полуденном сиянии Заполье. В церкви зазвонили, но приглушенная песнь колоколов не потревожила тишину.
Качур глубоко вздохнул, будто сбросил с себя тяжкое бремя. В одиночестве он вновь почувствовал себя сильным и свободным, и то, что он пережил сегодня, показалось ему мелким и незначительным. На людей, которых он только что видел перед собой, он посмотрел как бы издалека, более спокойно, и рассмотрел их лучше. Теперь он судил о них хладнокровно.
«Ни один из них не кажется опасным. У них нет ни взглядов, ни идей, ни убеждений, грешно бороться с безоружными людьми. Однообразные и скучные трудовые будни породили в них лишь усталость, пустоту и мрачность. А в глубине своих сердец они, как и все, благородны и честны. Надо только к ним привыкнуть, ближе познакомиться с их бедами и горестями. Машина опасна до тех пор, пока не знаешь ее устройства».
Он вышел из ущелья на большак с повеселевшим сердцем. Навстречу ему шли женщины — они несли обед мужьям на кирпичный завод; худощавый, бледнолицый, прилично одетый человек, вероятно, чиновник, с любопытством и недоверчивостью оглянулся на него; внизу по полю длинными рядами двигались жницы в ярких цветных платках, с серпами в руках, потом они расселись на траве у дороги. Воздух, утром чистый и свежий, наполнился пылью и горячими испарениями, солнце жгло, как в августе.
В трактир Качур вернулся уставшим. После обеда он подыскал себе квартиру неподалеку от церкви: тесноватую комнату со скромной старинной мебелью.
— Здесь жил прежний учитель,-— объяснила ему хозяйка, державшая лавчонку.
— Долго пробыл он в Заполье?
— Недолго, с год. А как-то ночью ушел. Никто не остается здесь надолго.
— Почему он ушел?
— С рабочими водился, к обедне не ходил. Хороший господин был, только вот вел себя не как положено.
Качур договорился о столе и высчитал, что в месяц у него будет оставаться пять гульденов.
Первую ночь он ночевал в гостинице, в большой пустой комнате. Погасив свет, он глубоко вздохнул, и сразу стало слышно, как под окном приглушенно журчала река. Он поднялся и закрыл ставни.
«Днем вода спала, тихая, как в пруду, а ночью вдруг проснулась».
В его усталом, затуманенном мозгу мелькали лица, виденные днем; а лишь только он задремал, как оказался в большой белой приемной священника и так стукнул кулаком по столу, что подскочил молитвенник.
«Я хочу жить и дышать для своего народа, тл нет такой силы, которая бы мне помешала. Призвание мое свято, и я всего себя, всего отдам делу, которое возвеличит славу народа...»
Он сбросил с себя одеяло и проснулся, охваченный тяжелыми предчувствиями. Четыре больших черных окна уставились на него, под ними внизу шумела вода. Он закрыл глаза и не успел еще задремать, как мысли его приняли другое, более приятное направление. Перед ним возник старинный серый замок, обширный парк и обросшая плющом беседка у дороги, а в беседке яркая алая кофточка, белое лицо и черные глаза.
Вздохнув, он улыбнулся в полусне.
II
В одно из последних воскресений ноября Мартин Качур с утра отправился в Бистру. Серое небо низко нависло над землею, туман тихо и лениво полз над полями. Дорогу развезло, дома вдоль нее, грязные и черные от копоти, не радовали глаз.
Но Мартин Качур не видел ни серого неба, ни тумана, ни неприветливых домов; весело и солнечно было у него на душе. Необычное ощущение силы и свободы наполняло все его существо.
В Бистре он сразу направился к белому одноэтажному
дому. На его лице появилось торжественное выражение, будто он шел в солнечный праздничный день в церковь. На двери дома висел пучок стружек. Эта скромная вывеска говорила о том, что здесь можно получить вино. Должно быть, жажда сильно мучила Мартина Качура, если он заметил ее, так как самый дом ничем не походил на трактир: не было ни коновязи, ни колоды для водопоя скота, трактирщик не стоял в дверях, чистые окна дома были не такие, как в крестьянских домах, и из них не вылетали на улицу разгульные песни пьяных завсегдатаев. Возчики не останавливались здесь, и парни по воскресеньям проходили мимо этого дома, как проходили мимо церкви. Богатый хозяин бесплатно угощал вином путников, студентов, хвастаясь своим хлебосольством, да господ, приезжающих летом по воскресеньям после обеда.
Качур вошел в комнату и сел за стол, покрытый белоснежной скатертью. Когда в дверях показалась госпожа Ситарева, он встал и, улыбаясь, поклонился. Госпожа Си-тарева была высокая красивая женщина. Качура смущала мягкая, слегка презрительная улыбка, не сходившая с ее губ.
— Винца, не так ли?
Принесла вина, ветчины, белого хлеба; после чего уселась поудобнее за столом и скрестила руки на груди. Качур знал и ее взгляд, и ее насмешливую улыбку и все же каждый раз краснел, чувствуя на себе ее спокойный, веселый взгляд.
— Как поживаете? Как вам нравится Заполье?
— Ничего.
— Вы уже немного познакомились с ним, особенно с его женщинами?
Качур покраснел еще больше:
— Я не знаком ни с одной женщиной в Заполье.
— А говорят, вы либерал.
— Я? Почему?
— Так говорят, а узнают по лицу. С женой нотариуса вы уже беседовали?
— Нет. Я едва знаком с нею.
Она улыбнулась веселей, но с некоторой долей недоверия.
— Правда? Она кажется вам красивой?
— Ни красивой, ни дурной; не интересует она меня.
— В каждого молодого человека, который появляется в Заполье, она непременно влюбляется. Это у нее уже вошло в привычку. Муж ее постоянно бьет.
— Что вы говорите?! — удивленно посмотрел на нее Качур и подумал про себя: «Зачем она мне все это рассказывает?»
— Однажды, когда в Заполье приезжал таможенный чиновник,— со смехом продолжала она,— пришел как-то нотариус домой как раз в тот самый час — ну, вы понимаете... Помог чиновнику надеть пальто, пошутил, пожал ему руку, а жена потом целую неделю не могла выйти на улицу, а когда вышла, все увидели у нее синяк под глазом.
Хозяйка громко захохотала, облокотилась о стол и закинула ногу за ногу. Глаза Качура встретили ее потеплевший затуманенный взгляд.
Он опустил голову, налил себе вина и выпил залпом.
«К чему это? Зачем это?» — подумал он, и ему стало вдруг противно, как будто что-то дурное, омерзительное, непонятное коснулось его сердца.
— Так. Значит, с женой нотариуса у вас ничего нет? Ее голос был совершенно спокоен, и взгляд стал опять
холодным и веселым.
— А как с Мартинчевыми? С ними вы знакомы?
— Нет, их, говорят, много. Сегодня, когда сюда шел, видел, как пять на пороге стояло.
Она громко рассмеялась:
— Пять? Десять! И бог знает, сколько еще будет! За каждой дают по пять тысяч, и все же нет никого, кто бы женился на них. За крестьян они не желают, а все прочие боятся кучи родственников и набожности. По воскресеньям идут с вечерни из церкви — одна за другой, как гуси, в руках четки, глаза в землю.
Качур чувствовал себя неловко.
«Какие у нее намерения? Просто так она бы не стала все это говорить. Какое мне дело до жены нотариуса, какое мне дело до всех женщин мира!»
Хозяйка заметила гримасу недовольства на его покрасневшем лице, и прежнее выражение серьезности и пренебрежительности появилось на ее лице, лишь на губах оставалась еле заметная усмешка.
— Сдается мне, не любите вы таких разговоров и вообще женщин не любите?
— Ей-богу, не люблю,— ответил Качур дерзко.
— Хотите еще вина? —- Пожалуй.
Она взяла графинчик и, не взглянув на Качура, вышла.
«Обиделась,— подумал Качур. Он был зол и на себя и
на нее.— Но чего она хотела? К чему она это говорила?
Нехорошее было у нее лицо: встречались мне такие в Любляне под вечер, и всегда я старался быстрее пройти мимо». Он грустно подпер голову рукой. В глазах его уже не было прежнего веселья. Но вот открылась дверь, и на пороге показалась Минка. Ее лицо было таким же белым и глаза такими же черными, как в то утро в беседке, и даже алая блузка была та же, но сейчас он впервые заметил на ее губах чуть приметную презрительную, недоверчивую улыбку матери»
— Почему вы сегодня такой сердитый и хмурый, господин Качур?
Качур поднялся и, покраснев, пожал ей руку. Она стояла перед ним спокойная, улыбающаяся, и рука ее лежала в его руке, не отвечая на пожатие.
— Не сердитый и не хмурый, я счастлив, что вижу вас, мадемуазель Минка,— даже во сне я радуюсь, когда вижу вас.
Она села на тот же стул, на котором сидела мать.
— Нет, нет, мадемуазель Минка, сядьте поближе, куда угодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18