После теплых, поистине летних дней, когда полеводы в приподнятом настроении, но и слегка встревоженные тем, не выкинет ли погода какую-нибудь пакость перед самой уборкой, обходили сулящие отменный урожай поля зерновых, неожиданное вторжение холодного дождливого циклона действует особенно угнетающе. Жители многоэтажек, спросонок откинув оконные шторы, растерянно взирали на разверзшиеся хляби небесные, на лужи, на залитые водой газоны, на цветники, превратившиеся в грязное месиво, с сиротливо поникшими мокрыми цветами, потом быстро отходили от окон и снова залезали под теплые одеяла, предполагая услышать в вечернем прогнозе, что, хотя в ближайшие дни резких перемен в погоде не ожидается, в конце недели возможны теплые и солнечные дни.
И когда горожане довольно поздно, но все же волей- неволей повылезли из своих постелей, то подумали, что неплохо было бы, если бы вдруг телевидение посчиталось с тем, что все сейчас сидят по домам, улицы обезлюдели, но телепрограмма до вечера не предлагала ничего интересного, и в такой день оставалось только одно: забраться в свою скорлупу и стараться не действовать друг другу на нервы, особенно если учесть квартирную тесноту...
У них в спальне было тихо и уютно, несмотря на то что водосточная труба продолжала монотонно бормотать свою песню. Однако резкая смена атмосферного давления и не менее резкое падение температуры вызвали у жены острый приступ радикулита, о приближении которого предупреждали недавние симптомы; в этот день жена не встанет к кухонной плите, хорошо, если придет в себя до понедельника, а пока на выходные дни ее место в кухне займет муж.
— Эх, надо было вчера вечером окно закрыть! — сказал Франтишек, услышав до боли знакомый стон.— Но кто мог такое ожидать, я уснул после двенадцати, а на улице все еще было тихо!
— Чему бывать, того не миновать,— вздохнула Йола,— и открытое окно тут ни при чем.
— Но все-таки...
— Сегодня от меня толку мало. Жаль, мне хотелось приготовить лечо...
— Ничего, не волнуйся...
— Все найдешь там, в холодильнике, с лечо ты не хуже меня справишься, правда?
Он кивнул, соглашаясь.
— А как же суп? — беспокоилась жена.— Там, на кухне, поищи консервы — «Суп из потрохов», наверное, это легче всего будет приготовить...
— Не хочу я супа.
— Ну, как знаешь...
— Сейчас я тебе чаю принесу.— Он прошел на кухню.
Через час, нарезая колбасу и овощи для лечо, Франтишек вновь в который раз подумал о том, что пора бы наконец официально оформить их отношения. Надо пойти и расписаться. Вступающим в брак общество не только вменяет множество обязанностей, но и дает им права друг на друга, которые при их странном супружестве полностью отсутствуют. А ведь люди, особенно женщины, только выигрывают от того, что брак принято официально регистрировать. Наверняка и Йола об этом не раз подумывала. Когда он недавно завел речь о браке, она шутливо ответила: «А зачем, разве нам сейчас плохо? А то еще начнешь колотить меня на законном основании...»
Вспомнив ее ответ, он невольно улыбнулся — в сущности, она права, можно, конечно, все оставить как есть... Но с другой стороны, почему нельзя поменять это положение? Сознание того, что ты ничем не связан и при желании в любой момент можешь собрать чемодан и уйти, развращает человека. Вот так проникают в него бациллы легкомыслия, вседозволенности, безответственности.
Йоле тридцать девять, и ясно, что детей у них уже не будет. Конечно, ей нелегко от этого, хотя она и пытается прикрыть шутками свою тоску.
Да, мама права, укоряя нас: ах, дети, дети, разве можно так жить, господи, ну неужели нельзя все по-людски сделать!
Как только Йоле станет легче, попробую опять поговорить с ней, решает Франтишек. Надо внести ясность в это дело. И Йола, наверное, не станет возражать, так что на шутки ее больше не стоит обращать внимание.
Дождь не прекращался. Окно дребезжало под резкими порывами северного ветра, по стеклам сплошным потоком бежала вода, и сквозь ее пелену ничего нельзя было рассмотреть. Через плохо уплотненные рамы струйки текли на подоконник, сливались в лужицы, вот-вот по стене побежит ручеек.
Он взял тряпку, вытер сначала подоконник, а потом и запотевшее окно. В передней раздался звонок. Сняв фартук и поспешно набросив его на крючок около плиты, он пошел открыть дверь.
На пороге стояла сестра. Сложенный зонтик у нее
в руках был почти сухой, видно, пользовалась она им недолго. Тибор наверняка ожидал ее в машине где-нибудь за углом.
— Ты один? — спросила сестра, окинув беглым взглядом кухню и большую комнату.
— Нет, Йола там, в спальне. У нее опять приступ, похолодало сегодня...
— Понятно.
— Проходи в комнату,— пригласил он сестру.
— Не стоит,— покачала она головой.— Лучше на кухне поговорим, не будем ей мешать.
— Садись,— предложил он стул, стоявший у кухонного стола.
Однако сестра не села, а прошла к окну и встала там, глядя куда-то на улицу.
И он остался стоять.
— Послушай, Феро, мы уже не дети, так что не будем играть в прятки,— сказала она напрямик, все еще глядя на затуманенное окно.— Не знаю, может быть, для тебя это удовольствие — вставлять нам палки в колеса... Во всяком случае, мне так кажется... Ты не захотел прописаться у матери, и это твое дело, мы тебя не принуждаем... Но почему ты суешь нос в дела, что тебя не касаются?!
Франтишек воспринял ее выпад совершенно спокойно, в душе он уже давно готовил себя к встрече с сестрой и теперь ожидал от нее нечто подобное.
— Ухмыляешься! — злилась она.— А ведь ты сознательно поносил нас перед матерью! Чернил как последних подонков, словно мы виноваты во всех вселенских бедах! — Она отвернулась от окна, и он увидел ее неестественно бледное лицо; такое лицо сулило неприятную сцену, он чувствовал, что сестра уже начинает терять над собой контроль и с минуты на минуту обрушит на его голову самые обидные слова.
Спокойствие, с которым сестра вошла сюда, было напускным; недолго же продержалась на ней маска благопристойности, мелькнуло у него в голове, и не успел он подыскать подходящий ответ, как комнату потряс разъяренный крик сестры:
— Ты живешь в своем измерении, и коли нравится тебе ходить с голой задницей, так ходи, ради бога, по мне, хоть по миру ступай с протянутой рукой! Но нас оставь в покое, не мешай нам жить, как мы хотим, и, прошу тебя, хотя бы перед матерью не выставляй нас сволочами!
— Я ей сказал только, чтобы она не связывалась с Тибором и не вела с ним никаких дел, ни к чему ей это,— возразил Феро.
— Знаешь, не строй из себя невинное дитя! Ты облил помоями нас обоих!
— А вы не втягивайте мать в ваши махинации! Обходитесь собственными силами! — резко сказал он.
— Ты ей говорил, что мы хотим заработать на тех молодых супругах и собираемся получить от них вдвое больше, чем заплатит государство! Что, не говорил? Не прикидывайся дурачком!
Эх, мама, мама, подумал он с горечью, эта парочка из тебя все жилы вытянет!
— А разве не хотите? — насмешливо поинтересовался он.
— К твоему сведению, не хотим. Речь шла лишь о том, чтобы помочь несчастным молодым людям! И если теперь ничего не получится, то они по крайней мере будут знать, кого проклинать!
— С чего это вы вдруг стали такими бескорыстными? Неужели в вас совесть пробудилась? — съязвил Франтишек и тут же пожалел об этом.
— Нашелся, тоже мне, святой апостол! Кто дал тебе право порочить других?! Знаешь, кто ты? Негодяй, паразит, спишь и видишь, как бы стравить людей друг с другом, а все потому, что жизнь у тебя не сложилась... И если вокруг тебя люди стремятся к чему-то, добиваются, если им что-то удалось в жизни, то ты от зависти готов им горло перегрызть!
Ах ты, господи на небеси, да спустись ты на грешную землю и заткни ей глотку, а то ведь и моему терпению есть предел, еще немного, и я сам это сделаю...
— Когда посторонние проходят мимо нашего дома и брызжут ядовитой слюной, это еще как-то можно понять. Но если собственный брат не может укоротить свою зависть, это уже ни в какие ворота не лезет!
Где ты, девчонка с бантиками, что подрагивали когда- то на твоих косичках, как мотыльки на цветках? Где ты, появись, покажи, хоть на секунду, свою тряпичную куклу, маленькую, с ладонь крестной...
— Человек годами не знает отдыха, вкалывает по вечерам, по выходным, по праздникам, но вы этого не видите и видеть не желаете! Когда вы, завистники, пропивали свои деньги в кабаках, мы отказывали себе во всем, даже в мелких радостях, но вам, паразитам, этого не понять!
Да и было ли все то вообще? Чудесные теплые вечера, воздух, наполненный ароматами кухни, густеющие сумерки, голоса и звуки, приглушенный смех в кустах сирени, скрипка слепого Банди, сладостная мелодия, обволакивающая улицу, ступеньки перед дверью, отцы с трубками или мундштуками, молча глядящие перед собой в никуда, согнувшиеся под тяжким бременем кормильца семьи, смех детей во дворах, страх, вползающий в душу вместе с ночной темнотой... Было или не было...
— Мерзавцы, мерзавцы, эх, какие же вы мерзавцы! Хоть убей, я не отступлюсь! Завидуете, и в этом все дело! Вот если бы вы могли, если б умели... Будь вы на нашем месте, только бы и думали, как урвать кусок побольше да пожирнее. И в чем такие, как вы, могут упрекать нас? В чем? В том, что живем получше вашего, что достигли кое-чего в жизни, что не пожелали прозябать среди вашего брата. Да, мы хорошо живем, а захотим, еще лучше будем жить! Потому что нам не все равно, как жить, нам не наплевать на все, как вам, да, не наплевать!
Неужели эта самоуверенная, алчная женщина с бледным лицом, источающим негодование и ненависть, выросла когда-то в скромном, маленьком доме на Сиреневой улице?
— Ты хоть лопни от злости, а по-другому не будет. Мы жили и будем жить еще лучше! Потому что у мира свои законы, и плевать ему на тебя! Плевать, потому что ты, осел, так ничего и не понял. Все спишь наяву и видишь сны, в точности как наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками...
— Отца не трогай! — тихо прохрипел Франтишек, и хрип его был настолько страшен, что сестра оторопела и поток ее брани вдруг иссяк; опомнившись, она заторопилась к двери.
— А ты не трогай маму! Оставь в покое, а то в могилу ее сведешь своими разговорами...
Уже в передней она в растерянности остановилась и, чуть не плача, срывающимся голосом бросила:
— Оставь ее в покое! Слышишь, оставь!
Как же яростно она отстаивала свою истину!
Сестра сама открыла входную дверь и вышла на лестницу.
— Зонтик забыла,— буркнул Франтишек и, взяв в углу зонт, вынес сестре.
...наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками!
Франтишек повторял про себя сестрины слова.
Ты все спишь наяву и видишь сны, в точности, как наш папочка, звенел в ушах упрек Зузанны.
У мира свои законы, и плевать ему на тебя!
У мира свои законы, мысленно твердил Франтишек, догадываясь, какие законы сестра имела в виду.
Назойливо вертятся ее слова в голове — в прямом и обратном порядке, не выходят из ума, как ни старался он освободиться от них...
...наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками!
Руки, отцовские руки!
Опять в памяти встает картина из прошлого. Отец идет через двор, шаги его все ближе, ближе, вот они слышны на веранде, а вот он и сам промелькнул в створке кухонного окна, уже подошел к двери, ведущей в дом, поворачивается дверная ручка, и отец входит в кухню.
Он уже дома, вернулся с работы.
Кидает на вешалку кепку, ставит свой потрепанный портфель в угол на ту же скамейку, где стоят ведра с водой, снимает пальто, засучивает рукава рубахи, наливает воду в рукомойник.
Долго, сосредоточенно моет руки.
Потом вытирает их полотенцем, смотрит на нас, улыбается, покачивая головой.
Да, у отца руки чистые, но тот, кому неведомо, как въедаются в ладони цемент и ржавчина, может подумать, что его руки давно не знали воды и мыла.
Ладони отца шершавые, заскорузлые, иссеченные заусенцами стальных прутьев, с которыми они ежедневно соприкасаются. Буроватая ржа проникла под кожу, покрыла мозоли несмываемым налетом, который останется на его ладонях до самой смерти...
Из внутреннего кармана пальто отец достает вчетверо сложенную «Правду», разворачивает и молча, опершись локтями на стол, читает. Газету он держит перед собой целиком развернутую и никому не причиняет неудобств. Тогда газета выходила в меньшем формате, не таком, как сейчас.
Мать молча ставит перед ним тарелку с горячей едой и, заметив через минуту, что отец еще не взял ложку, сунет ему ее в руку да еще постучит ложкой по тарелке, напоминая, что пора есть, а то остынет.
А они — брат и сестра — тут рядом, вертятся около стола, ждут момента, когда отец отложит в сторону газету и подмигнет матери.
Зузанна почти всегда оказывается проворнее, первая подбегает к отцу, взбирается к нему на колени, щекочет своими кудряшками его подбородок, но отец терпит, не прогоняет ее...
Зузанна ласковей, чем Франтишек, за это ей и внимания больше.
Зузанна — это Зузанна. Спустя годы отец от нее, уже женщины, терпел такие слова, которые сыну никогда бы не простил.
Твои пустые руки, отец, как видно, не давали ей покоя, и однажды она не сдержалась и резанула тебе в глаза всю свою правду-матку, ту самую истину, которую она себе уяснила довольно рано и которую потом бесцеремонно высказывала тебе, отец, не один раз; руки, гласила ее истина, нужны человеку прежде всего для того, чтобы делать деньги!
Вот ты, отец, все платишь и платишь свои членские взносы, а что имеешь с этого, фигу с маслом? Вкалываешь на стройке и в дождь, и в холод, и в жару, вкалываешь годы, десятилетия, а что толку? Так и ходишь в грязной спецовке. Другие уже давно обошли тебя, давно уже позабыли вкус дешевых бутербродов, которые они жевали в юности, а тебе хоть бы хны, словно это тебя не касается, каждое утро берешь свой обшарпанный портфель, кепчонку на голову и идешь тянуть свою лямку — в дождь, ветер, мороз, жару, метель... Нет, отец, это не дело...
Однажды — кажется, ты тогда, отец, уже мог выйти на пенсию, но продолжал второй год работать для стажа, хотел заработать пенсию побольше,— в домик на Сиреневой улице заглянула Зузанна, несказанно счастливая, и восторженно выпалила самую свежую новость:
— Тибор с завтрашнего дня становится во главе целого объединения! Теперь в его распоряжении все службы! Все службы ему подчиняются! Отец, мама, он — директор...
— Какой молодец! — похвалила Тибора мать.— В его годы, смотрите-ка, уже директор...
— Все службы, говоришь? — Отец задумчиво покачал головой.
— Все! Четыреста человек! Это же, мама, как целый завод! — торжествовала Зузанна.
— И ты теперь будешь у нас директоршей,— бросил Франтишек.
Она посмотрела на него исподлобья, соображая, нет ли подвоха в его реплике, но на этот раз ей показалось, что брат не иронизирует.
— Ведь Тибору, Ферко, всего тридцать шесть. Может быть, через несколько лет он и до поста покрупней дослужится,— размечталась она.
— Это уж как пить дать,— подтвердил брат, и в его голосе Зузанна все же учуяла издевательские нотки.
— И чем скорее, тем лучше! — сказала она заносчиво.— Для всех нас было бы лучше! Послушай, Феро, я серьезно говорю, может, тебе через пару недель перейти на работу к Тибору? У него бы ты побольше заработал, подумай хорошенько...
— Директор объединения... Ведь это масса забот, ответственность...— вмешался в разговор отец.
— Конечно,— согласилась Зузанна,— а как же иначе? Ответственности много.
— Видать, и зарплата у него теперь будет больше? — спросила мать.
— Нам хватит.— Зузанна улыбнулась так, как улыбаются люди, посвященные в дела, недоступные простым смертным.— Все будет, мама, все будет...
— А что будет? — спросила мать со свойственной ей наивностью.
— Так, ничего,— махнула рукой Зузанна.— А ты, Феро, как следует обмозгуй, может, и тебе там найдется подходящая работа,— вернулась она к своему предложению.— Сколотил бы самостоятельную группу, и не нужно было бы перед всяким кланяться.
— Я-то как раз не часто кланяюсь, а вот супругу твоему теперь придется, коли стал директором.— Франтишек не смог удержаться, чтобы не кольнуть.
— Не будь дурачком,— улыбнулась Зузанна.— И зачем я тебя уговариваю, если Тибор при встрече сам объяснит, что к чему.
— Ну ладно.— Франтишек тоже улыбнулся ей в ответ.
— Летом мы уже начнем строиться, откладывать больше не будем,— все больше оживлялась Зузанна.— Тебе, папа, уже пора на пенсию, нам нужна твоя помощь. Мог бы рабочими руководить на нашей стройке, за ними ведь нужен глаз да глаз, как думаешь?
— Хм,— усмехнулся отец.— Значит, будете строиться? А где? На той улице за вокзалом?
— Да.
— Что ж, посмотрим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16