— А по-твоему, ничего хорошего не было?
— Не знаю, как-то не думала об этом, может, еще и вспомню что...
— Каждый человек вспоминает — о плохом ли, о хорошем,— хочет или не хочет, а вспоминает. Пока живет, вспоминает...
— Ой, мама, мама, мне бы твои заботы,— вздохнула Зузанна.— Дай-ка лучше помогу тебе. С чего начнем?
— Оставь, я сама все сделаю, соберусь еще, успею, мне ведь завтра на работу не идти... Вот с утра и начну.
Усевшись в углу комнаты на стуле, дочь необычайно долго хранила молчание.
— Через две недели мы уже здесь вот так не посидим.— Матери не давали покоя мысли о надвигающейся перемене.
А дочь тихо, как мышонок, притаилась в углу, сидела, обхватив руками колени, подтянутые к подбородку, лицо какое-то встревоженное, бледное, состарившееся, и только сейчас мать обратила внимание, что нет на нем привычного слоя косметических выкрутасов, которые так украшают молодую женщину, маскируя и вместе с тем оберегая ее от помет неумолимого времени.
— Одна среди чужих,— продолжала сокрушаться мать.— Кто его знает, найдется ли в доме какой знакомый с нашей улицы...
Неподвижный взгляд дочери устремлен куда-то к двери и дальше, словно она увидела там что-то необыкновенное, мать даже резко обернулась: уж не вошел ли кто к ним во двор? Нет, только ветер шелестел листьями ореха, убаюкивая двор знакомой мелодией.
— Сколько же мучений нужно вынести, пока достигнешь хоть чего-нибудь, а зачем, собственно? — подала наконец голос Зузанна.— Ради кого? Ведь только ради этого сопляка! Чтобы он не обделен был во всем, как мы, когда начинали с нуля, чтобы молодым уже мог радоваться жизни, а он...
— Да хватит тебе ныть! Раз не приняли в институт, пойдет работать, как другие. Подумаешь, велика важность...
— Ты ничего не знаешь, мама...— Зузанна сидела, понуро опустив плечи, сжав губы и уставившись в пол.
— Поступит через год или после армии. Не беда, если вообще не поступит, только бы здоровеньким был. Чего ты сокрушаешься?
— Да дело не в институте...— вздохнула Зузанна.— Хотя я с самого начала говорила, чтобы он поступал в какой-нибудь другой... Но Тибор уперся, я, мол, все устрою, все улажу... Нате вам, уладил! Трепло!
— Лишь бы мир был на земле, лишь бы дети не умирали, лишь бы они подольше нас, стариков, пожили,— говорит мать скорее себе самой, чем дочери.
— Связался с какой-то шлюхой! С официанткой! Я ему говорю: удушу, если что натворишь...— негодовала Зузанна.
— Кто? Тибор?
— При чем тут Тибор? Наш сопляк!
— А я уж испугалась, думала, Тибор,— облегченно вздохнула мать.
— Уж лучше бы Тибор! — непроизвольно вырвалось у Зузанны.
— Замолчи! — осадила ее мать.
— Я ему говорю: удавлю собственными руками... А знаешь, что он мне на это? — Дочь с отчаянием посмотрела на мать.— Знаешь, что ответил этот молокосос? — Дочь на мгновение умолкла, переводя дыхание, и тихо добавила: — Ив самом деле удавила бы!..
— С чего ты взяла, что он ходит со шлюхой! — урезонивала ее мать.— И если он с кем-то дружит, почему это надо видеть в черном цвете, может, дружба сама собой прекратится...
— Он же такой глупый, еще молоко на губах не обсохло! Ой, боюсь, мама, я этого не переживу! — всхлипнула дочь.
— Пусть даже она официантка, что из того? Зачем же ее сразу в шлюхи записывать? — Мать осуждающе посмотрела на дочь.
— Не в этом дело, мама, не только в этом...— Зузанна вся сжалась в комок.— Мне даже страшно сказать...— Дочь шмыгнула носом.— Ты знаешь, с кем он, паразит, таскается, знаешь — с кем?! — Лицо дочери болезненно скривилось.
— А ведь мы тебе не мешали, вспомни. Хотя ты совсем девчонка была. И Тибора мы тоже не знали, и разговоры о нем ходили не самые приятные...
— Тогда было совсем другое, мама, совсем другое! А этот наш идиот нашел себе внучку Банди! — простонала она с такой горечью, что у матери мороз пробежал по коже.— Внучку Банди! Банди! — повторила Зузанна, и уже не было такой силы, которая помешала бы ей разразиться давно подкатившими к горлу рыданиями.
Тут уж и мать замолчала — да, лучше спокойно, без слов переждать, пока эта новость не уляжется в голове... Так внучку Банди, но какую? Их ведь у него по меньшей мере дюжина... Впрочем, какая разница, ясно, что из самых младших. Понравилась, значит, ему внучка Банди, но все же которая, которая... Хотя это не имеет значения, та или другая, все они внучки Банди, ах ты боже мой, что же сказать дочери, наверное, лучше пока ничего не говорить, надо сначала самой как-то переварить эту новость...
Стоит выйти на веранду и заглянуть поверх дощатого забора, сразу бросится в глаза низкая, будто вросшая в землю, обшарпанная лачуга, раздражающая кривыми, покосившимися стенами. Она стоит на другой стороне улицы, через три двора от дома Вондры. В этой крошечной халупе, встав у которой на цыпочки взрослый человек может дотянуться руками до крыши, жил слепой цыган Банди с выводком своих черномазых дочерей и единственным сыном, названным в честь отца Банди; сын, однако, не пережил отца, погиб рано, совсем молодым, кажется, осенью пятидесятого, да-да, именно тогда она Владека отняла от груди,— так вот, той самой осенью и зарезали молодого Банди валашские цыгане, из тех, что и по сей день живут на другом конце города, зарезали за то, что он влюбился в одну их красавицу — Ибою, в их цветочек лазоревый, которая уже давно была сосватана за другого... Полюбил он Ибою, не побоялся их угроз, но ничего не добился, только бритвой его по горлу полоснули; получил свое Банди, отродье музыкантское! Так, наверное, думали о нем валашские цыгане, когда обагрили руки его кровью... Как же тогда плакали, как причитали на Сиреневой улице!..
Слепой Банди, уж десять лет прошло, как смолкла твоя скрипка, а дочери твои уже тогда — и даже последняя, младшенькая, оставшаяся вдовой после того, как светловолосый ее муж утонул за городом в оросительном канале, куда он в одно знойное лето, разомлев от жары, бросился освежиться,— уже тогда разлетелись по свету кто куда, продав халупу хромоногому живодеру, что и посейчас в ней живет.
— Так скажи мне что-нибудь, посоветуй! — умоляла в отчаянии дочь.
— Перестань убиваться,— осторожно начала мать.— У некоторых дочек Банди образованные дети, живут в Чехии, в Братиславе, среди таких, как мы, и кто теперь скажет, откуда они родом...
— Да, ты мастерица утешать!
— А та, с кем он дружит, чья дочь? — спросила мать после минутного раздумья.
— Она дочка той, что оставалась с отцом до самой его смерти, дочка той вдовы.
— Мерины?
— Да, Мерины,— прошептала Зузанна.— Ровесницы Феро...
— Так,— кивнула мать.— Кажется, я помню ее дочку, да, помню...
Мать действительно ее знала, ведь каждый день видела эту девчушку на улице вместе с другими детьми, лет до восьми она проказничала у них под окнами. И Лацко — Зузанна иногда просила мать присмотреть за ним, иногда мальчик неделями жил на Сиреневой улице,— тоже носился как угорелый с этими сорванцами, хотя сколько раз ей дочь выговаривала, что нельзя мальчика отпускать со двора, в общество этих дикарей, упаси бог, наберется от них всяких гадостей! Да разве за ним уследишь?
— Та девочка в отца пошла, волосики у нее светлые. Как-то год назад встретила ее в городе, она еще со мной поздоровалась,— вспомнила мать.
— Она внучка Банди! — взорвалась дочь.— Нечего мне зубы заговаривать!
— Я ничего... я просто хотела... что она вся в отца...— растерялась мать.— Такая беленькая...
— Мерина! Она так и стоит у меня перед глазами. Даже во сне ее вижу. Как собирает в трактире со столов грязные тарелки, как потом на кухне моет их, это так отвратительно, мама, я ничего не могу с собой поделать!
— Ну и что? Ведь она работала, не воровала.
— На Мерину смотреть противно — жирная, растрепанная. Что из того, что дочка в отца пошла, что из того? — Зузанна опять залилась слезами.
— Он же еще не женился! — успокаивала мать.— Ну, встречаются, ходят, что в этом особенного? Кто-то их увидел вместе, вот и пошли по городу разговоры...
— И такую я должна пустить в свой дом? Такую! Значит, для нее мы старались, из кожи лезли? — Дочь вскинула на мать глаза, полные слез.— Ни за что! Я, скорее, сожгу все, гори оно огнем!
— Ну что ты, успокойся...
— Когда я его, сопляка, спрашиваю, что он вытворяет, он еще огрызается, мол, отстань, это мое дело...
— Ничего, подрастет — поумнеет, а тогда, глядишь, все само собой решится,— пыталась образумить ее мать, но тщетно, Зузанна завелась надолго, ночью ей уже не уснуть.
— Боюсь я... Как бы чего не натворил... Такая стерва его в два счета облапошит,— всхлипывала дочь.— Да я его удавлю, сволочь такую!
— Подожди, Зузка, ну зачем же сразу так. Поговорите с ним по-умному, по-доброму...
— Разве мы не пробовали?!
— Попытайтесь еще раз.
— Нет, мама, это бесполезно, он нас не послушает...— в раздумье ответила дочь.— Теперь только ты, мама, только ты сможешь что-то сделать,— взмолилась она.— Тебя он всегда уважал, тебя он так любит, мама, прошу тебя, ради Христа,— дочь прижала руки к груди,— вразуми его, пока не поздно!
— Я не знаю, в таких делах советовать бесполезно,— попыталась мать отказаться от неблагодарной роли.
— Ты должна, мама, должна с ним поговорить! — настаивала дочь.— Приди к нам, дождись его, объясни, что не стоит из-за этого портить себе жизнь...
— Ты считаешь, я смогу его убедить? Ума не приложу, что ему сказать...
— Ну попробуй, только по-хорошему, поделикатнее... Ну, что серьезное чувство у него еще впереди, что нельзя с первой встречной, которая понравилась, идти расписываться... В общем, что-то в этом роде, только ненавязчиво, а то как бы он еще больше не обозлился...
— Даже не знаю,— продолжала открещиваться мать,— не люблю я вмешиваться в такие дела. Лучше бы вы сами...
— Ну мамочка, прошу тебя! — заклинала Зузанна.— Помоги! Поговори с ним!
— Ой, не знаю,— вздохнула мать,— ах, господи!..
— Ну как, мама, придешь?
— Куда же деваться... Делать нечего...— согласилась она скрепя сердце.
В последние октябрьские дни установилась холодная, сырая погода — идеальные условия для всяких эпидемий. Тут уж обязательно какая-нибудь хворь найдет себе пристанище в городе или его окрестностях. Так и случилось — многие жители этих мест, испытывая слабость и недомогание, обращались к врачам, и районные и ведомственные поликлиники едва справлялись с невиданным наплывом больных.
Франтишек тоже ощущал признаки приближающегося упадка сил. Как бы не пришлось слечь в постель, невольно подумал он. Надо как-то обезопасить себя. В таких случаях ему иногда помогало одно средство — небольшая доза алкоголя. А поскольку те же опасения испытывали и другие парни в цехе, то неудивительно, что вечером после работы группа из пяти человек дружно направилась в кабачок, находившийся неподалеку от бывшей газораспределительной станции, там в это время еще можно было найти свободный столик.
Парни устроились в углу, у газовой печки. Все сошлись
на том, что противостоять такой паршивой погоде можно, лишь приняв внутрь для согрева несколько глотков теплого бодрящего напитка. Решили выпить пунша, прекрасно сознавая, что доставляют этим удовольствие толстой Маргите, которая их, разомлевших, при расчете обязательно надует так, как давно не надувала.
Снаружи завывал ветер, густо накрапывал мелкий дождь. Парни в тепле потягивали пунш, вели всякие разговоры, за окнами быстро темнело.
Франтишек сидел спиной к залу, не обращая внимания на шумные выкрики, звон посуды, смех, неумолкающий жалобный скрип входной двери. Его не интересовало, что делается сзади, кто уходит и кто приходит. Ему и так было хорошо.
Но вдруг Анталик, сидевший лицом к залу, тихонько толкнув его локтем, зашептал:
— Послушай, Феро, чего вон тот тип на тебя так уставился? Или, может, он на меня зыркает...
— Кто? — Франтишек повернулся к стойке и увидел своего зятя.— Ах этот,— улыбнулся он,— этот наверняка за мной наблюдает...
— Минут десять пялит на нас глаза,— сказал Анталик.— Кто такой?
— Сестрин муж,— ответил Франтишек,— Тибинко.
— А он уже,— засмеялся Ивичич,— я бы сказал, изрядно поднабрался.
— Наверно, что-то стряслось,— улыбнулся Франтишек.— Тибинко наш уже много лет в такие заведения не заглядывает.
— Сейчас все узнаешь,— поднялся Ивичич.— Через минуту доставлю его сюда...
И вот Тибор уже стоит, вернее, колышется над их столом и с пьяной улыбкой вещает:
— А-а, братцы-слесаря, поддаете? Можете продолжать, а я уже в норме...
Он заозирался вокруг в поисках свободного стула, но тот оказался где-то далеко, в другом конце зала. Он принес его, ступая нетвердыми шагами, но не сел, а только облокотился, встав за спиной у Франтишека.
Феро немного отодвинулся, освобождая для зятя пространство между кафельной стенкой печки и своим стулом.
— Присаживайся,— пригласил он Тибора.
Разговор на минуту заглох. Затем парни, пришедшие
с Франтишеком, сомкнувшись головами над другим кон
цом стола, начали обсуждать что-то свое, не обращая внимания на Феро и Тибора.
— Что скажешь? — спросил Франтишек. Его уже слегка разобрал хмель, и поэтому он задал свой вопрос в лоб.
— Чего? — непонимающе заморгал Тибор.
— Чего хочешь?
— Я? А что я хочу? — смутился Тибор.
— Раз ты сюда подошел, то, наверно, не просто так...
— Дерьмо,— прошипел Тибор.
— Это поищи в другом месте,— с не меньшей злостью, но спокойно ответил Франтишек и вызывающе посмотрел на зятя.
Но Тибор и в самом деле уже лыка не вязал. На Феро он не обращал внимания, но и уходить не собирался. Сидя на стуле, он дергал плечами, моргал глазами, что-то недовольно бурчал себе под нос, но не в адрес Франтишека.
— Ничего! — неожиданно гаркнул Тибор.— Теленок паршивый! Скотина! И в кого он такой...— прохрипел он, потом снова стал бормотать что-то невразумительное и наконец выдал более-менее членораздельно:— Ты слыхал, Феро, что этот осел выкинул? Слыхал?
— У меня своих забот хватает,— отмахнулся Франтишек.
— Да какие у тебя заботы, пустяки одни,— ворчал Тибор.— Ты вольный человек, ни о чем не тужишь, детей у тебя нет, настоящие заботы тебе и не снились...
Франтишек пытался понять, куда гнет Тибор. Еще до того, как переселиться в новую квартиру, мать как-то упомянула, сколько хлопот доставляет родителям ее единственный внук. Кажется, она жаловалась ему, что Лацко ей надерзил, когда она по просьбе Зузанны пришла наставить его на путь истинный. Да, нахамил ей, а ведь раньше он никогда себе такого не позволял... В конце месяца, после очередной стычки с родителями, Лацо, вернее, уже Ладислав, собрав кое-какие свои пожитки, ушел из дому к своей Кате, которая, как выяснилось, работает официанткой в кафе, что недалеко от вокзала. Франтишек как-то раз заходил туда выпить кофе. Услышав это, он вдруг сообразил, кого напоминала ему та девушка и откуда она могла знать его фамилию... Итак, внук променял особняк в господском районе на старый дом за больницей, вернее, на мансарду, которая досталась Кате от матери, когда та еще год назад решила уехать и попытать счастья в Чехии.
Она писала дочери из Праги, потом из Усти-над-Лабой, где сошлась с каким-то мужчиной, который жил один в большой квартире и никак не хотел ее, Мерину, отпускать от себя. Мерина потом еще писала Кате, что она, если захочет, может приехать к ней — только в Чехии, по ее словам, представитель их племени может стать уважаемым человеком. Обо всем этом Франтишек узнал от матери. Ведь ей тогда вторично пришлось взяться за неблагодарную роль — попытаться вернуть родителям блудного сына. Она пришла к внуку как просительница, смиренная и кроткая. Но ее миссия опять не увенчалась успехом. Внук вежливо, но решительно заявил, что все заклинания бесполезны. Катю он все равно не бросит, поскольку они уже ждут ребенка... Эта новость подействовала как удар молнии, особенно на Зузанну. Несколько дней она пролежала в больнице, потом ей разрешили вернуться домой, но на работе и на людях она до сих пор не появляется, хворает уже больше месяца. Что ж, нервы есть нервы.
А Тибор опять бурчал:
— Ничего, ничего ему не достанется... Погоди только! Увидишь, я с вами еще разделаюсь, шантрапа! — Он весь сжался, затряс головой, как бы отгоняя нахлынувший кошмар, затем, схватив Франтишека за рукав и наклонившись к нему, процедил: — Унаследуют они от меня теперь вот что,— он сжал кулак,— фигу с маслом, так и знай, Феро, и ему можешь передать, когда встретишь!
— Сам скажи ему, а меня не впутывай.— Франтишек высвободил свой рукав из пальцев Тибора.
— А ты плут, Феринко, ох, какой же ты плут! — захрипел Тибор, все более дурея от выпитого.— Тебе это как елей на душу, паразит ты этакий... Неизвестно еще, откуда у нашего кретина такие взгляды на жизнь... Осел один наболтал с три короба всякой ерунды, а он, идиот, поверил и бросился на первую попавшуюся ДУРУ*
— Она складная девчонка,— сказал Франтишек, не желая прощать ему ядовитую подковырку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16