Термина откинула волосы с лица, схватила весла и,
трудом переводя дыхание, сердито и угрожающе крикнула ему со слезами на глазах:
Ну погоди, плут ты эдакий, доберусь я до тебя! будешь еще у меня под башмаком, ей-богу, я тебе покажу, что значит быть женатым!
С этими словами она направила лодку к берегу и, не оборачиваясь, быстро работая веслами, поплыла к берегу, где стоял дом и мастерские ее отца. А торжествующий Карл, переполненный счастьем, ликуя, крикнул ей вслед:
— Доброй ночи, фрейлейн Термина Фриман! Было очень сладко!
А между тем госпожа Хедигер, выпроваживая мужа из дому, ни в чем не покривила против истины. Новость, которую она ему сообщила, госпожа Хедигер припасла для какого-нибудь удобного случая, а тут случай как раз и представился. Собрание и впрямь было назначено, а собраться должны были семеро друзей, или семеро непоколебимых, или семеро стойких, или семеро свободолюбивых, как они себя именовали. Это был попросту говоря союз семи старинных закадычных друзей, каждый в своем деле мастер, радетель отечества, политик до мозга костей и строгий ревнитель порядка в своем доме — вроде мастера Хедигера. Все они родились еще в прошлом веке, в детские годы пережили крушение старых порядков, а потом на их глазах долго и мучительно нарождалась новая эпоха, и наконец, к концу сороковых годов, они увидели воспрянувшую Швей царию, вернувшую себе могущество и единство. Некоторые из них были сыновьями рядовых граждан, еще из прежних верноподданных конфедератов, и они помнили, как им, крестьянским детям, приходилось становиться на колени, завидев на дороге карету с вельможными особами или с судебным приставом; у других среди родни были бунтари, посаженные в тюрьму или казненные, — короче говоря, все семеро питали неистребимую вражду к аристократам всех мастей, которая после падения оных сменилась презрением. Когда же эта самая аристократия появи-лась вновь — на сей раз в демократическом обличий — и затеяла в союзе со своими властодержцами священ никами многолетние распри, то к прежней ненависти добавилась еще ненависть к «попам»; мало того, не против одних только господ да церковников, но и про-тив себе подобных — против целых толп простого люда восставал теперь их мятежный дух, и это было для них на старости лет невиданным по трудности и размаху испытанием сил, которое они с честью выдержали.
Семеро храбрецов — это не так уж мало; на всех народных собраниях, сходках и тому подобных много-
людных сборищах они представляли собой несокрушимое ядро; неутомимые борцы, они всегда неусыпно стояли на страже, были всегда готовы взять на себя всевозможные заботы и выполнить поручения своей партии, которые ни в коем разе нельзя доверить за деньги стороннему лицу, а только весьма надежному, проверенному человеку. Частенько вожаки партии спрашивали у них совета и доверяли им свои секреты, и какая бы ни требовалась жертва, семеро друзей со своей скромной лептой всегда были под рукой. За все это они не жаждали никакой иной награды, кроме победы общего дела и сознания выполненного долга; никогда никто из них не стремился быть на виду, не думал о личной выгоде, не добивался наград и должностей — они почитали за великую честь, если какой-нибудь «знаменитый соратник» при встрече мимоходом пожмет им руку, но только это должен быть самый настоящий соратник, без сучка, без задоринки, как они любили говорить. Достопочтенные друзья за эти годы уже притерлись друг к другу, они разговаривали запросто, называя друг друга по имени; и в конце концов дружба их стала основой прочного нерушимого союза, не имевшего иного устава, кроме того, что был записан в их сердцах. Они встречались дважды в неделю, и встречи эти, ввиду того что в их тесной компании оказалось целых два трактирщика, проходили попеременно то у одного, то у другого. Там они коротали время в веселье и душевном согласии, и чем тише и серьезнее вели себя друзья на общих сборищах, где было много народу, тем шумнее и задорнее становились они в своем узком кругу: любили и покуролесить, и посмеяться. Они обходились без церемоний, высказывались свободно, не чинясь, порой говорили все враз, а иногда все, затаив дыхание, внимали речи товарища — смотря по настроению и состоянию духа своего. И разговоры у них шли не только о политике, но и о домашних делах. Случись у кого какое горе да печаль — он шел к друзьям и вы-кладывал все, что наболело; если, бывало, один другого обидит — обиженный выносил свою жалобу на суд семсрых. И уж так, разобравшись, призывали обидчика к порядку. Случалось, среди друзей и страсти кипели, бывало, обходилось все спокойно, иной раз они были
полны нажного достоинства, а то даже и иронии. Дважды
в их ряды проникали предатели, темные людишки, которые были вовремя распознаны, и после торже-
ственного разбирательства дела осуждены и изгнаны, то есть воинственные старички попросту выставили их за дверь, изрядно оттузив. Если же какое-нибудь великое несчастье обрушивалось на их любимую партию, то это было страшнее всяких домашних неурядиц — тогда они затаивались во тьме и одиночестве и проливали горькие слезы.
Самым велеречивым из них и самым благополучным да зажиточным был плотник Фриман -4 настоящий Крез, и дом у него был поставлен на широкую ногу. А самым бедным — портной Хедигер, но зато по умению речь держать он почти не уступал Фриману. Из-за пристрастия к политике он давно уже растерял лучших клиентов, но сыновей своих постарался воспитать должным образом, зато и остался без гроша. Остальные пятеро были люди обеспеченные, в обществе они пред-почитали не говорить, а слушать, зато в своей семье и среди соседей к их вескому слову все весьма при слушивались.
Сегодня и впрямь предстояли важные дебаты, о которых заранее условились Фриман и Хедигер. Мятежная пора бурь и политических треволнений давно миновала для членов славного содружества, и череда перемен, которые пережили они на своем веку, по-видимому, завершилась для них ныне достигнутыми успехами. «Конец — делу венец!»— вполне могли ска зать они себе. И все же, дожив до преклонного политиче ского возраста, они решили доставить себе напоследок' настоящее удовольствие — всемером, всем союзом, отправиться на федеральный праздник вольных стрел ков, каковой должен был состояться в Аарау следующим летом — впервые. после принятия новой федеральной конституции тысяча восемьсот сорок восьмого года. К тому времени почти все они давно были уже членами Швейцарского союза стрелков, и все, за исключением Хедигера, который довольствовался своим пехотным ружьем, обзавелись уже справными охотничьими нарезными ружьями, и все понемножку на досуге любили пострелять воскресным днем. В подобных празднествах им уже доводилось участвовать, так что в самом их намерении не было ничего необыкновенного. Но кое-кому из них взбрело в голову обставить дело пышно и торжественно: речь шла ни больше ни меньше как о вступлении в Аарау под собственным знаменем и о передаче городу подобающего почетного дара.
Когда все собрались и пропустили уже стаканчик-другой вина, придя в доброе расположение духа,— тут-то Фриман с Хедигером и внесли предложение, которое поначалу немало озадачило скромных мужей. Ибо они никак не могли взять в толк, с какой стати они должны привлекать к себе такое внимание и выступать под собственным знаменем. Но поскольку они с незапамятных пор всегда поддерживали всякий отважный порыв и любое смелое предприятие, то, по старой привычке, колебания и сомнения их быстро рассеялись, когда ораторы в красках расписали им это торжественное шествие, говоря, что знамя явится символом старой верной дружбы, а само выступление — триумфом оной и что появление семи таких стреляных воробьев с отрядным флажком доставит всем несомненную радость. Нужно только заказать небольшое знамя зеленого шелка с гербом Швейцарии и достойной надписью.
Когда вопрос со знаменем был решен, настал черед почетного дара: о стоимости его договорились довольно быстро — она не должна была превышать двухсот старых франков. Однако выбор самого подарка вызвал долгое и нелегкое обсуждение. Фриман предложил открыть прения и попросил Кузера, серебряных дел мастера, как человека с тонким вкусом высказаться первым. Приняв серьезный вид, Кузер отпил добрый глоток вина, собрался с мыслями, откашлялся и сказал, что, мол, совершенно случайно у него в лавке залежался красивый серебряный кубок, каковой он, ежели друзья сочтут Нужным, весьма рекомендует и может уступить задешево. Ответом была всеобщая тишина, лишь изредка прерываемая краткими возгласами вроде: «Что ж, это недурно!..» или «Ну да, а впрочем...». Далее Хедигер спросил, не хочет ли еще кто-нибудь выступить с предложениями. Тогда Зифрид, искусный кузнец, поднял стакан, отхлебнул для храбрости и заговорил:
- С позволения собравшихся, я тоже выскажу одну мысль! Я тут выковал недавно хитроумный плуг, весь из железа, он еще получил приз на сельскохозяйственной выставке; я согласен уступить мое изделие за двести франков, хотя такая работа стоит, конечно же, куда дороже; но, на мой взгляд, сие орудие труда как символ землепашества будет подлинно народным даром! Не в обиду будь сказано тем, кто предложит что-нибудь другое!
Во время этой речи Бюрги, хитрый столяр, тоже успел кое-что придумать, и когда снова на некоторое время установилась тишина и серебряных дел мастер уже несколько скис, столяр начал так:
— Знаете, и мне, дорогие друзья, стукнула в голову одна мыслишка, пожалуй, даже очень забавная. Когда-то давно некая заезжая парочка заказала у меня к свадьбе двуспальную кровать самого лучшего орехового дерева, с балдахином, украшенную фанеровкой; каждый божий день жених с невестой торчали у меня в мастерской, все меряли длину да ширину, и целовались-миловались тут прямо на глазах у всех — уж как потешались подмастерья да работники, уж как дразнили их — а тем все нипочем. Да вот только когда дело до свадьбы дошло, какая-то кошка промеж них пробежала, и разошлись они в разные стороны, и никто не знает отчего да почему. Один — туда, другой — сюда, а кровать моя стоит теперь, как одинокий утес. Цена ей. между нами, самое меньшее сто восемьдесят франков, но — так и быть, пропадай мои восемьдесят франков,— отдам я ее за сто. Справим еще сюда перинку, и выставим ее в полном оснащении в зале для подношений, и надпись сделаем: «Холостому конфедерату для поддержания сил». А, каково?
Дружный хохот был наградой шутнику; лишь серебряных да железных дел мастера улыбались как-то натянуто и кисло; но тут возвысил свой зычный голос Пфистер, владелец пивной, и заговорил со своей обыч-ной прямотой:
— Дорогие мои, ежели на то пошло и всяк свой товар хвалит, то у меня есть кое-что получше, чем все, что вы тут предлагали! У меня в погребе лежит крепко запечатанный бочонок красного вина тридцать четвертого года, известного под названием «Швейцарская кровь», я его лет двенадцать назад сам купил в Базеле. А вы в питье так скромны да умеренны, что я ни разу не отва-жился почать с вами это вино, но бочонок тянет у меня франков на двести, столько я за него, признаться, и платил, там ведь как раз сто мер вина. Предлагаю вам это вино за покупную цену, бочонок пойдет задешево, а я так только рад буду, что место освободится для более ходового товара, и не будь я Пфистер, если этот дар не сделает нам чести!
Речь эта, во время которой раздавался ропот преды дущих ораторов, была еще не окончена, как в де-
ло вмешался Эрисман, второй трактирщик, и зая-вил:
— Ежели уж на то пошло, я тоже в стороне не останусь, а засим объявляю, что у меня есть вещь самая что ни на есть подходящая для нашего случая — я имею в виду свою молодую дойную корову чистейших швицких кровей; я как раз собрался ее продавать, коли найдется достойный покупатель. Повяжите этой Красавице на шею колокольчик, наденьте подойник на рога, уберите ее цветами и...
— И поставьте ее под стеклянный колпак в святилище праздничных даров — перебил его раздосадованный Пфистер, и тут разразилась одна из тех гроз, какие сотрясали порой заседания семи непоколебимых, по лишь для того, чтобы сквозь грозовые тучи ярче вос-сиял солнечный луч. Все заговорили разом, каждый защищал свое предложение, нападал на чужие и упре-кал товарищей в корыстных побуждениях. Ибоони всегда выкладывали все начистоту и выходили навстречу трудностям с открытым забралом и с мечом правды в руках, а не отделывались коварными обиняками, как эти делают разные там благовоспитанные лживые
людишки.
Поднялся такой шум и гам, что Хедигеру пришлось сильно постучать кружкой по столу и даже повысить голос:
- Ну-ну, друзья, не горячитесь, давайте спокойно во Коем разберемся. Поступили, таким образом, следующие предложения: кубок, плуг, кровать с периной, бочонок вина и корова. Да будет дозволено мне подробно обсудить наши дары. Твой старый завалящий кубок, милый Рюди, мне хорошо знаком. И, если не ошибаюсь, именно за него ты получил некогда звание мастера. По тем не менее сейчас он устарел, и мы не можем остановить на нем свой выбор и выдать его за новенькое изделие. Твой плуг, Конрад Зифрид, сдается мне, не такое уж удачное изобретение, иначе бы ты его за эти три года
давно продал. Мы же должны думать и о том, чтобы по-бедителю наш дар был в радость. А вот твоя кровать, Генрих, совсем новехонькая; сама-то мысль, право, не-
дурна, и повод побалагурить будет у людей действи-тельно прекрасный,—но только вот чтобы придать ей достойный вид, потребуется приличная случаю дорогая перина, а это намного превысит означенную сумму — нам всемером такого не осилить. Твоя «Швейцарская
кровь», Линерт Пфистер, конечно, хороша, но будет много лучше, если ты еще чуток сбавишь цену и откупоришь наконец этот бочонок для нас, дабы мы распили его за-ради праздничка. Ну и, наконец, о твоей корове, Феликс Эрисман,— о ней худого, конечно, ничего не скажешь, кроме того, что она с завидным постоянством опрокидывает ведро, когда ее доят. Поэтому ты и продать-то ее хочешь, ибо этот порок едва ли кого обрадует. Подумай сам! Разве хорошо будет, коли честный труженик выиграет, скажем, эту коровку, радостно приведет ее домой, к жене, а та на радостях тут же бросится ее доить, и увидит, как вкусное, пенное молочко выльется на землю? Ты только представь себе досаду, огорчение, разочарование славной женщины и смущение доброго стрелка, когда это повторится раза два или три! Н-да, дорогие друзья, уж не сердитесь на меня, но скажу вам откровенно: у всех наших предложений один недостаток — необдуманно и опрометчиво сделали мы честь отечества предметом купли и продажи. Пускай подобные дела совершаются вокруг сплошь и рядом — мы-то в своем кругу никогда этим не грешили, не будем же изменять себе и впредь. Давайте же все внесем равную долю, не помышляя ни о какой выгоде — тогда это будет воистину почетный дар!
Пятеро корыстолюбцев, которые сидели до сих пор, пристыженно понурив голову, вскричали теперь в один голос: «Крепко сказано! Каспар дело говорит!» — и потребовали, чтобы он сам внес предложение. Но тут взял слово Фриман и сказал:
— Мне кажется, что для почетного дара более всего подходит серебряный кубок. Он никогда не потеряет своей ценности, не изотрется и останется в доме превосходным знаком памяти о веселых деньках и о славных бойцах. Дом же, в котором кубок будет храниться, никогда не разорится дотла,— а как знать, не такие ли памятные дары помогут сохранить и остальное? И не открываются ли здесь богатейшие возможности для искусства,— создавая все новые и новые прекрасные формы сосудов, изощряясь в изобретательности, распространить сияние прекрасного в самые дальние уголки отечества и умножить богатейшую сокровищницу драгоценных почетных кубков нашей родины, предметов благородных форм и благородного ме талла? И как правильно, что эти сокровища, рассеянные по всей стране, не будут использоваться для нужд
обыденных и низких, нет, своим чистым сиянием и отточенными формами им суждено напоминать нам о возвышенном, укрепляя в нас память о непреходящем,
о солнце дней, прожитых безупречно! Долой ярмарочное барахло, которое пылится на наших выставках, добыча моли и жертва самых низменных побуждений! За старый добрый кубок! Ей-богу! Случись мне дожить до таких времен, когда подойдет к концу швейцарская история, то я б тогда затеял пир прощальный, небы-валый, собрал бы я воедино все кубки, всех сою-зов, братств и частных владельцев, во всей их былой славе, и поднял бы бокал последний за уходящее отечество мое!
— Типун тебе на язык! Что ты такое несешь! — всполошились отважные и стойкие — они порядком струхнули. Но Фриман продолжал:
— И как подобает мужу во цвете лет подчас мыслию обращаться к смерти, так следует ему в часы раздумья помнить о неизбежном конце своего отечества — тем сладостнее и сердечнее будет его любовь к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8