Он написал на нем: «Грош цена человеку, который не преодолел страха и не смог смело сказать: я победил!» Ангел буквально повторил мои слова.
Кристина снова вспомнила Индре и Данелюса. Разве они не стремились освободиться от страха, разве не пробовали оторваться от земли и подняться; преодолеть... Себя преодолеть, свое ничтожество, сбросить с ног тянущие на дно железные оковы...
— Скажешь, я не виноват? Я!
Его голос взрывной волной ударился о Кристину, о полки, набитые книгами, заметался в зеленом стеклянном абажуре настольной лампы.
Кристина попятилась, словно это на нее накричали. Никогда она не видела Паулюса в подобном состоянии, не знала за ним такого. Сейчас он страшил ее, но и притягивал. Однако у Кристины хватило такта понять, что она здесь незваная гостья: сама навязалась, напросилась.
— Я ухожу, Паулюс.
Произнесла эти слова осторожно и затаив дыхание ждала, не скажет ли он — побудь. А может, даже — останься... Конечно, она в любом случае уйдет, обязательно уйдет. Однако Паулюс молчал, ни малейшего намека, ни жеста. Его рука снова потянулась к коньяку.
— Будь здоров...
Она открыла дверь. Все еще медлила переступать порог? Нет, в эту минуту от мертвящей усталости у нее отнялись ноги, и ей показалось — она споткнется, тут же, на пороге споткнется, стоит только выпустить дверную ручку.
— Завтра, Кристина...— услышала она приглушенный голос Паулюса, неясный, долетевший как бы издалека.— Завтра... завтра... завтра...
Куда она теперь идет? Сумеречная улица пустынна, вокруг ни души, только старуха там, на обочине. Одна, усталая. Как и она, Кристина. Но ведь это товарищ Думсене?! Бросила взгляд через плечо. Да, сидит на лавочке. Бывшая... Вернется, она сейчас же вернется и заговорит с ней... спросит...
Все-таки не хватило смелости. Старуха сидела, уткнувшись подбородком в грудь, слегка покачиваясь в стороны, опираясь руками на согнувшуюся палочку.
И Кристина повернула назад.
— Поздний час, а вы так сидите.
Думсене склонила голову к плечу, выставила заострившийся нос, как-то чудно покосилась одним глазом.
— Сижу,— проскрипела, сухо кашлянула.
— Может, чем-нибудь помочь?
Женщина вся перекосилась.
— Скажу вам правду, приятный для меня сюрприз.
Кристина растерялась.
— В чем?
— Что ты подошла, что спросила.
— А может, правда?..
— Нет, покамест еще свои косточки сама ношу. Благодарю покорно.
Думсене снова навалилась грудью на палочку, словно давая понять — можешь уходить. И Кристина на самом деле сделала несколько шагов, решив оставить ее в покое, однако обернулась и сказала:
— Я вас помню.
Старуха не ответила, только искривленные артритом пальцы зашевелились на палке.
— Вы товарищ Думсене.
Та еще круче сгорбилась.
— Хм, может, товарища Думсене ты и помнишь.
— Но это же вы...— опешила Кристина.
Старуха снова склонила голову набок; жутковато
блеснули лихорадочно блестящие глаза.
— Тебе кажется, что я похожа на товарища Думсене? Чем же я похожа?
Но ведь мне не снится... мне и впрямь не снится это, подумала Кристина.
— Чем же я похожа? — уже со злостью проскрипела старуха.— Может, осанкой похожа? Лицом, руками? Или голосом похожа?
— Товарищ Думсене...
— Нет товарища Думсене. Давно нету.
Старуха заерзала, казалось, она вот-вот встанет и уйдет. Еще раз оглядела Кристину с головы до ног лихорадочно блестящими глазами.
— А ты кто будешь?— спросила уже мягче.
— Не здешняя, но росла в Вангае.
— Школу здесь кончала?
— В пятьдесят четвертом, когда вы... когда товарищ Думсене работала...
— Да, она тогда работала в Вангае. Если не торопишься, присядь, отдохни.
Кристина пристроилась боком, чтобы лучше видеть ее, и ей невольно почудилось, что она толкует с какой- то горемычной, замученной хворями старушенцией об их общей знакомой.
— Я тогда не раз слышала выступления товарища Думсене.
— Она любила встречаться с молодежью, ты права.
— И по сей день помню, как товарищ Думсене нам, выпускницам, рассказывала сказку о Золушке.
Женщина чуточку откинулась, пытаясь выпрямить скрюченную спину, но напрасно. Бессильно взмахнула высохшей костлявой рукой.
— О Золушке?
— Сказку о Золушке. Красивая сказка, товарищ Думсене красиво рассказала ее. Да что с того?
— Ты спрашиваешь — что с того?
— Я спрашиваю. Мне хотелось бы спросить товарища Думсене, верит ли она еще сказке о Золушке?
— Нет больше товарища Думсене,— напомнила женщина, почему-то опять разозлившись.
— А если бы она была, что бы ответила? Она все еще верит в то, что нам тогда так щедро обещала?
В вечерних сумерках женщина напоминала черную тень, уменьшающуюся, сходящую на нет.
— Все еще верит? — Кристина ждала ответа.
Пробежал ветерок. Черная тень в конце лавочки
зашевелилась.
— Да, я верю, ответила бы. Я верю в свои слова, в свои обещания, ответила бы она.
— И добавила бы, что Золушка таки стала королевой?
— Я уверена.
Кристина рассмеялась. Смех был безжалостным, жутковатым, каким-то судорожным.
Мимо промчался автомобиль, свет фар пробежал по ним, сидящим у дороги, таким чужим, далеким, и мрак еще больше сгустился.
— Не думаю, чтобы товарищ Думсене и сейчас так ответила,— негромко сказала Кристина.— Она была честная женщина, откровенная. Мы ей верили.
— Жизнь вас разочаровала? Не нашли обещанных сокровищ? Ударились лбом о стену? Все еще приходится мыть грязную посуду? Нет мраморного бассейна с шампанским? Верно? Стало быть, вы, девочки, не поняли товарища Думсене.
Не поняли? Не поняли товарища Думсене? Не поняли сказочку, которую она рассказывала? Может быть, все может быть... Но как понять человека, который и много лет спустя готов повторять ту же самую сказочку?
— Почему вы скрываетесь? Почему вы не признаетесь, что вы товарищ Думсене?
— Я не раз уже повторила — ее больше нет.
— Умерла? Да?
— Нет. Покамест нет.
— Ах ты господи! Так где же она?
— Неужто жизнь человека — только коротенький отрезок времени? Как магнитофонная лента — кончилась, щелк, и тишина. А может, время человека беспредельно? Его продолжение — в детях и в детях детей. Это продолжение — память, работа, все, с чем соприкасаешься...
В чем же мое продолжение? — вздрогнула Кристина. В бумагах, отчетах, в столбиках цифр сводок? А может, в памяти Индре? Индре хочет все забыть. Но в силах ли она? Можно ли уничтожить прошлое, приходящее из сказок и убегающее в грядущий, далекий-далекий день. И не исчезающее, как ничто не исчезает на этом свете.
— Что ты знаешь о товарище Думсене? На нее нагрузили, она везла и даже радовалась иногда, что может за полночь свалиться в постель, обессилев, как фанатичная монашенка, целый день истязавшая плетью свою плоть. Но у нее было сердце. Как ей жить? Как жить дальше? Мужчины избегали Думсене, держались на расстоянии, только на расстоянии. Товарищ Думсене решила: уедет из Вангая туда, где ее никто не знает, и начнет новую жизнь, встретит близкого человека. Уехала в далекий район, но работа и там завладела ею. Другой быть она не умела. И все с высоко поднятой головой, недоступная и всеми уважаемая... Вскоре дали о себе знать военные годы. Вражеское кольцо апрельской ночью, когда она скрывалась в болотной тине, за кочкой, а фашисты с собаками рыскали по берегу. Или ночные походы в слякоть, засады... И вот начались странствия по санаториям, хождения по больницам.
Потом пенсия, одиночество. Тоска по местам ее молодости, по этой округе, где все леса исхожены, где когда-то работала, где погиб муж...
Кристину бросило в озноб. С полей долетел едкий осенний запах сжигаемой картофельной ботвы, где-то далеко уныло шлепали колеса телеги по вязкой пашне, фыркнула лошадь. В ложбине, за мостом через реку, светились городские огни, и небо там как будто было выше и светлее.
Старуха, скрипя суставами, поднялась с лавочки, потопталась на месте, постучала палочкой по тропе. Согнувшаяся в три погибели, какая-то скукоженная. Призрак. Чучело. Не она, нет, не она произносила эти речи, полные надежды и веры, нет, не она сидела в президиумах и гордая, прямая как трость проходила по улицам так уверенно и так легко, что женщины провожали ее завистливыми взглядами. Не она... нет, не она, качает головой Кристина.
— И все-таки королева стала Золушкой. Таков конец сказки.
Старуха чуть было не споткнулась, словно ее подтолкнули, и из темноты ответила:
— Нет, нет, Золушка стала королевой!
Тихий, но отчетливый голос — словно просвистел ветер, пронизывающий, холодный, леденящий, и Кристина скрестила руки на груди, ссутулилась.
— Королева она... королева...— под ногами удаляющейся старухи скрипел щебень обочины.
Кристина бежала по самой середине пустой улицы, все так же прижимая руки к груди, будто боялась, как бы не выпало колотящееся сердце. Бежала с горки, дробными шажками рассекая вечернюю тишину. На мосту, запыхавшись, остановилась, раскрытым ртом ловила воздух. Ах ты господи, Криста, успокаивала себя.
При тусклом свете засиженной мухами и затянутой паутиной лампочки отыскала ключ. Прошмыгнет прямо в свою комнату, тетя Гражвиле и не заметит. Конечно, никуда она не1 убежит от ее взглядов, от расспросов и речей. Но очень уж хочется хоть минутку побыть одной, посидеть в уголке дивана и попробовать
разобраться, что с ней творится, что дал ей этот день, такой непохожий на множество, на великое множество других дней. Чем он чреват? Чем заполнил пустоту, образовавшуюся в груди за долгие-долгие годы? Пришло спокойствие? Нет, нет. Спокойнее не стало. Перемешалось все, всплыли из глубины затянутые мутью времени слова и чувства, надежда и вера. Завтра, завтра...
Скрежет издал заржавевший замок. В конце коридора, заставленного всякой рухлядью, возле двери Чесловы, раздался шорох. Кристина нырнула к себе. Ах ты господи! Как она, войдя в калитку, не заметила света в окнах, как не услышала голоса? Но разве она повернула бы назад?
Со стула поднялся Марцелинас. Его лицо озарила по-детски виноватая улыбка и тут же погасла. Взгляд серых, усталых глаз, словно испугавшись удивления и вопроса на лице Кристины, скользнул по полу и уперся в угол.
Кристина стояла у двери боком, чуть подавшись вперед, однако с каждым мгновением все больше приходила в себя, медленно выпрямлялась, все выше поднимала голову.
Шаркая шлепанцами, подошла тетя Гражвиле, кончиками пальцев осторожно коснулась ее плеча, дохнула в лицо запахом липового цвета.
— Гость у нас. Гость долгожданный.
Словно с высоты глядела Кристина — осанистая, величественная, беспощадная. Глядела и молчала, ждала. А может, не находила подходящих слов.
— Где ты носилась до сих пор, детонька? Я так переживала, так переживала.
Кристина не слышала воркованья тети Гражвиле, не чувствовала ее пальцев, осторожно коснувшихся локтя.
— Нитки на тебе сухой нету. Много ли нужно, чтоб захворала, не приведи господи.
Марцелинас не выдержал.
— Заскочил по дороге. В командировку ездил...
Кристина шагнула на середину комнаты. Ведь она
здесь — хозяйка, а не какая-нибудь посторонняя.
— Столько лет, и дороги не забыл?
— Не забыл, Кристина.
— Дорога теперь новая, прямая.
— Прямых дорог нет.
— Она стороной проходит.
«Зачем приехал? — спрашивали глаза Кристины.— Зачем приехал?» — вертелся на языке вопрос.
— Сейчас чайник поставлю, а то еще сляжешь у меня,— засуетилась тетя Гражвиле и бочком удалилась к себе.
«Зачем приехал?» — обжигали глаза Кристины.
— Я уже надежду потерял...
— Надежду?
— Думал, не дождусь тебя.
— Ах ты господи! — грянул колючий смех.— Ты меня ждал. Как красиво с твоей стороны, Марцелинас. Ждал час или целых два. Да, ждал.
Марцелинас схватился руками за высокую спинку стула, потом застегнул пуговицы на пиджаке, опустил голову и, казалось, собрался двинуться к двери.
— Я хотел тебя поздравить,— тяжело махнул рукой на стол, и Кристина только теперь заметила огненные язычки гладиолусов, поставленных в высокую вазу.— Завтра твой день рождения.
Ах, она и забыла про свой день рождения. Какой большой этот день... какой долгий.
— Спасибо, что вспомнил.
— Есть вещи, которые нельзя забыть.
— Не говори так,— дернулись плечи Кристины. Может, от холода — курточка хоть выжми, вся она мокрая. И волосы истерзаны ветром. Вид у нее наверняка просто несчастный, жалкий, как у бродячей кошки.— Я переоденусь.
Схватила из шкафа в охапку первое попавшееся и бросилась в комнату тети Гражвиле. Упала на кровать, уткнулась лицом в сугроб подушек, страстно желая уто- N . и. и нем, исчезнуть, заснуть неожиданно и спать беспробудно, а проснуться только завтра. Завтра?..
Кристина, детонька,— прошептала тетя Гражвиле, оторвала ее от подушек, помогла переодеться, мягким полотенцем вытерла волосы, сунула в руки гребень, сняла со стены зеркало, держала его в руках и что- то шептала так тихо, что Кристина ничего не поняла, да она и не прислушивалась.— Пойдем, детонька,— тетя Гражвиле привела ее за руку на кухню, закрыла дверь.— Выпей,— подала стакан горячего чая.
Кристина выпила, ее щеки порозовели.
— Я все знаю.
Только теперь в голосе тети Гражвиле Кристина уловила какой-то скрытый смысл.
— Что ты знаешь, тетя?
— Что ты с учителем... Что он тебя в легковушку усадил и увез.
Кристина ошеломленно посмотрела на нее. Тетя Гражвиле добавила:
— В нашем городе и у камней есть глаза.
— Если бы еще и сердце...
— Но Марцелинасу я ни-ни. Он-то ничего не знает.
Кристина помолчала, подняла голову.
— Зря ты ему не сказала.
— Детонька! Ты не маленькая, и не мне тебя учить. Однако запомни, что нет большей тяжести, чем в одиночку нести свое бремя. Бывает, хочется собачонкой завыть, да кто тебя услышит, никому до тебя и дела нет... Уступчивее надо быть, детонька. Главная беда женщин, что иногда они не умеют простить, смириться.
Ах, тетя Гражвиле! Не вспомнила ли ты Бенедикта- са и свои юные деньки? Не возненавидела ли ты свое увядшее тело, которое не знало мужской ласки, не испытало безумия близости и пытки родов? Ты всегда казалась счастливой, посвятившей себя людям и богу, всех любила, обо всех заботилась. Неужели только сейчас ты уразумела, что любовь ко всем никогда не заменит любви к одному?
— Не только огород — и сердце пропалывать надо. Вырвала сорняк, детонька, так сажай на его место надежный росток, не мешкай.
Кристина толкнула дверь.
— Я вам чайку принесу,— спохватилась тетя Гражвиле.
Дорога длиной в пять или десять шагов от кухни до комнаты, где ждал Марцелинас, оказалась долгой. Неуверенность, сомнения овладели Кристиной. Надо было на что-то решиться.
— Зачем ты приехал, Марцелинас? — наконец спросила она, потому что чувствовала, что у нее есть право спросить об этом прямо.
Марцелинас снова махнул рукой на букет гладиолусов.
— Я уже говорил.
— Да нет.
— Твой день рождения...
— Не потому ты приехал,— Кристина была несгибаема, непримирима.
Когда он еще совсем вроде бы недавно сидел у нее в Вильнюсе на диване, она не спросила, зачем он явился. Могла ведь спросить, даже была обязана. Долго потом думала о Марцелинасе, о тех словах, которые он так и не сказал. Зачем он приходил? Эта мысль не оставляла ее в покое, она долго строила догадки — нелепые, глупые, беспочвенные — и была зла на себя.
— Тебе хочется, Кристина, чтобы я ответил?
— Да.
— Так будет лучше, разумеется. Только выслушай меня до конца и постарайся понять.
— Ты случайно не спутал адрес? Почему именно я обязана тебя выслушивать?
— У меня никого больше нет.
— Нет? — Кристина чуть не рассмеялась.
— Я снова живу в общежитии — один.
Вот и подтвердились ее недавние догадки, тайные суматошные мысли, которые она отгоняла прочь.
— Выгнала? — злобный смех комком застрял в горле, душил.
— Я сам ушел, Криста. Я не смог больше так жить. Нет, я не хочу взваливать вину на эту женщину, не хочу оправдываться перед тобой, вытряхивать исподнее. Я-то надеялся, что забуду с ней незадачливые наши годы, перечеркну прошлое, но каждый день меня все больше и больше угнетал, я чувствовал, как удаляюсь от нее, удаляюсь, наконец, у меня уже не хватило сил, чтобы отпереть дверь ее квартиры. Это была ее квартира, все было ее, ее, а я — жилец, квартирант, принятый из милости, а может, по случайности, по какому-то недоразумению...
— Ты оставил не только женщину, но и своего сына.
Марцелинас пошатнулся. Будто его ударили.
— Даже сын, может быть, не мой. Ее.
— Думай, что говоришь, Марцелинас.
— Когда я сказал ей, что ухожу, она перед ребенком утверждала, что не я — его отец.
Минутами Кристине казалось, что она слушает чужую историю, к которой совсем равнодушна, поскольку
в жизни доводится услышать и кое-что пострашнее, но иногда ей приходилось крепко прикусывать губу, чтобы физическая боль пригасила хлынувший из глубины души огонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27