Я понимаю этого, но я музыкальную память, и никто, думаю, не упрекнет меня, что я не разбираюсь в музыке, что я не способен вчуватись в музыку.
Прикосновение пальцев к клявиш стал импульсом. Я пробежал по клявиятури, звуки гаммы рассыпались по комнате. Наверное, я сделал это лишь для того, чтобы познать згучання инструмента. Звук был полноценный, гулкий: зерна отборного тяжелой пшеницы легли на ладони рук!
Я спросил:
- Вы позволите?
Короткое и любезно: «Прошу!
Я не сказал бы верно, почему я позволил себе воспроизвести ляйтмотив, эту короткую звонке музыкальную фразу, что сегодня прозгучала в моей памяти. Возможно, что я сделал это исключительно по инерции. Возможно, что присутствие этой женщины, которой была посвящена эта замечательная вещь, меня смущало.
Разумеется, это было опрометчиво, даже в определенной мере с моей стороны бестактно, но что я мог сделать? Я уже не мог удержаться. Это было сильнее меня.
Музыка наполняет меня. Меня уже нет. Есть только музыка, и я в полной покорности музыке.
3 моей стороны это был никакой психологический эксперимент. Никакая насилие. Никакая попытка игры на нервах, ее или моих.
Зная, что та, которая вызвала згучання этой музыки находится здесь, рядом, я не мог, я должен был был воспроизвести музыку.
Серебряные звуки начале симфонии, говорящие о первой любви, о первых зародыши чувства, и тогда же сразу, уже с самого начала о грозовую наводнение страсти, о неистовый ярость экстатического ярости, разлились по комнате. В условном пространстве комнаты появилась, создавалась музыка. Музыка была чрезмерная, Чувство было чрезмерное. Напряженность ярости вращалась в абстракцию. Реальное было уничтожено. Физически невозможно становилось возможным метафизически.
Я погрузился в звуки. Я растворился в звуках. Мир превратился в музыку. Была музыка, была музыкальная, слуховая абстракция мира. Мир и она, эта женщина, восприняты и воплощены в музыке.
Она сидела теперь возле стола, где на белом поле скатерти пламенела цветок. Она слушала. Ее руки лежали на столе. Кончиками пальцев она касалась бокал с тюльпаном. Лицо ее побледнело. Вся она казалась отсутствовать.
В этот момент в комнату ворвался ветер. Вихрем понесся по проживанию, дрогнули стенки дома. По целому дому застучали окна, загрохотали двери, зазвенели стекла. Где послышался брякит разбитого стекла. Снялись вопли испуганных детей и крики женщин:
- Закрывайте окна! Закрывайте окна!
В комнате сразу стало темно.
- Грозы не будет! Ветер разгонит тучи! - Говорю я.
- Я сейчас! - Крикнула она и побежала закрывать окна.
Она вернулась. Я сказал ей:
- Это опасная музыка! Если бы я был женат, я бы запретил своей жене слушать это произведение!
Она рассмеялась и сказала:
- Играйте!
Голос был резко и вместе с тем нетерпением. Как приказ и одновременно как мольбы она просила пощады. Кто знает, владела она собой?
Я играл. Я играл наиболее напряженной, наиболее экстатические часть симфонии, именно ту, которая определила собой название целого произведения. Пылала возвышенная страсть. Раскрылись лепестки цветка. Пламя огня стало белым.
Она стояла около пиянина, ее лицо было совсем близко от меня. Лицо ее стало бледным, как известь, как маска, и окрашенные губы, пересохшие от жажды, дрожали.
Она вполне отдалась чувству музыки. Она слушала музыку, и это она слушала себя, потому музыка была ней и не было музыки вне ее. Она была музыкой. За ней я узнал музыку, из музыки я узнал ее.
Ночным бабочкой дрожали закрытые веки. Розовели щеки. Распахнулась губы. Я поцеловал ее. Она не оттолкнула меня. Или освидомлювала она, что это был я?
... Ветер развеял тучи. Вновь прояснилось в комнатах. Солнечный день прозрачно светился, и только синева неба стала еще гуще.
- Надо открыть окна! - Сказала она и, притянув мою голову, поцеловала меня. Тогда встала и ушла.
Она ушла. Я думал о горький, полынно привкус, что я его ощутил в ее поцелуе. Или это мне только показалось и в ее поцелуе не было ничего, кроме ненасыщенной хотения желания, как и музыка, не имеет ни конца, ни начала.
Она отворила окна и двери на балкон. Сквозь открытую дверь и окна в комнату широким потоком лилось солнечный свет. В голубой мути солнечных лучей плыли и крутились пылинки.
Перед зеркалом, висевшее над пиянином, я перевязал галстук. Зеркало отражало мое лицо, сутулая спину гипсового Бетговена и в бездне стекла красную кляксу тюльпана на белом фоне стола.
Я стоял. Я видел перед собой клявиятуру пиянина - белый клявишний путь, прерванный черным перилами. Путь не вел никуда, он вел только в ту условную реальность, которую творит искусство, предоставляя большей достоверности нашей повседневной существованию.
Лариса пришла в новом наряде. На ней была вечерняя концертов платье с длинным шляйфом. Она схватила мой удивленный взгляд: что должно было означать это переодевание? - И ответила:
- Я буду петь.
И добавила:
- Для вас!
И тогда объяснила по наряд:
- Это как униформа! .. Каждая ведет себя так или иначе в зависимости от того, какое на ней наряд! Я прихоть, я предпочитаю петь только в концертов наряде. Малым детям и певицам разрешено капризными.
Она предложила перейти в соседнюю комнату, где стоял рояль!
- Там, - сказала она, - лучший резонанс!
Она остановилась у рояля и оперлась ладонями на крышку клявиятуры. Белокурые золото ее волос четко контрастировало с черным нарядом. Я был единственный слушатель на этом странном концерте, с приложением разве воробьев, которые чирикали и суетились на балконному площадке, раз и дело недоверчиво заглядывая в притвор.
У нее был сильный и хорошо поставленный голос, мягкий голос камерной певицы, исполненный интимной лиризма. Наивысшей чистоты и сдержанности.
Песня приходила за песней в произвольном и непримушеному выборе. Она пела очень просто, но в простоте ее пения чувствовалась строгая и требовательная школа. Все лишнее было отвергнуто. Она вкладывала в песню чувства, но это чувство никогда не переходило в чуткость Это был лучший образец песенного "ампира".
Звонок увирвав песню.
- Человек! - Крикнула Лариса,
Она осмотрела меня снизу вверх. Было видно, что она избегала умышленных семейных осложнений. Удостоверилась, что со мной все хорошо, и, поддерживая рукой шляйф, побежала в прихожую, по дороге в соседней комнате поправив на диване змьяти и разбросанные подушки ...
В комнату вошел вахлуватий мужчина лет за 50, с всклокоченной бородой, с набухшими мешками под маленькими червонавимы глазами. Был он полный, но достаточно подвижный и резвый, бородка, которую он носил, мешки под глазами, брюшко, черный люстриновий пиджачок, застьобнутий на одну пуговицу и не застьобнутий на другой, придавали ему вид типичного профессора еще с предреволюционных времен.
Я встал и ждал.
Лариса, которая шла за ним, познакомила нас.
- Мой муж! ..
Смеясь, она добавила:
- Мужчина в жизни замужней женщины является сугубо формальная категория. Он является юридическая фикция, необходимое зло. Без него замужняя женщина не могла бы считаться замужней!
- Лариса, ты говоришь ужасные вещи! - С шутливым упреком замечает мужчина в ответ на эскапады своей жены.
- Но что я могу? .. - Говорит она, - я лишь констатирую факты.
И она продолжает ритуал репрезентування.
- Это мой хороший знакомый! .. - Показывает она на меня.
Она говорит и останавливается. Она не может назвать ни моего имени и моей фамилии она знает обо мне лишь то, что я не здешний и что вчера приехал сюда из Xарькова ...
-СХарьков! - Добавляет она, чтобы закончить фразу и заполнить хоть как-то досадную пустоту.
Глазами, смеялись, она, стоя за мужем, глядела на меня. Она нуждалась поддержки.
Я поспешил ей на спасение. Я назвал свое имя, свои посты, свое звание, для чего, по какому делу я сюда прииxав. Я сказал даже, что мы встретились в «Варяжский церкви» по случаю Совещания и что -
- Я глубокий и давний поклонник музыкальных талантов Ларисы Павловны!
Я поклонился в ее сторону, и мы с мужем пожали друг другу руки.
Что я мог найти лучшего в своем репертуаре в этой ситуации? ..Сничего я творил миф! Но мне повезло: оказалось, что профессору хорошо знакомо не только мое имя, но и мои научные работы.
- Вы тот самый? - Спросил он.
Я рассмеялся и ответил в тон:
- Да, - подтвердил я, - тот же.
- Ну, я вас знаю! .. Хотя я по специальности, собственно, геолог, - сказал он, - но во время своих многочисленных разведывательных путешествий с геологическими экспедициями по Украине, на Кавказ, Алтай, Памир я никогда не игнорировал, чтобы не обратить внимания на туземные памятники архитектуры. В моей коллекции фотографий вы, видимо, найдете немало интересного для себя. Вы, - спрашивает он меня, - были, например, в Афганистане?
Я спешу заявить, что -
- К сожалению, мне туда не удалось добиться.
- А я был! Вы увидите! - Он вынес из кабинета папку с фотографиями и несколько моих работ.
- У меня, - сказал он, - есть, как видите, ваш «Каталог барокко памятников на Украине 17-18 века», но, к сожалению, мне не хватает того, что меня больше интересует: французской публикации отчета о путешествии в Армению. Мне очень хотелось бы сравнить ваши фотографии с моими и найти у вас комментарии до тех памятников, которые я видел собственными глазами. Я только вырезки из газет о вашей доклад! ..
Я заверил его, что, вернувшись в Харьков, я немедленно направлю ему экземпляр моих студий.
- Тираж моего труда уже давно исчерпан, но для вас у меня найдется еще какой экземпляр.
- Очень прошу, я буду вам очень благодарен! Я, - сказал он и посмотрел на меня своими узенькими красными глазами в его темнобрунатному лице было что-то калмыцкое, ценю искусство! У меня большая художественная сборник, и, если к ней включить еще также и мою жену-певицу, то мой сборник следовало бы признать весьма ценную и со вкусом подобранной. Это уже, - заметил он, - комплимент на собственную мой адрес!
Мы смеемся над этой шуткой и еще некоторое время разговариваем, тогда я смотрю на часы.
Я потрясен:
- Невжеж, - переспрашиваю, - уже пятая? ..
- Да, - утверждает профессор.
Я вскакиваю с места. Я подхожу к хозяйке и целую ей руку:
- Я совсем потерял, - говорю я, - сегодня чувство времени. Сегодня утром я проснулся ни свет ни заря. На собрание пришел слишком рано и поэтому опоздал. Здесь я засиделся до бесконечности.
Но Лариса не хочет отпускать меня.
- Вы остаетесь у нас обедать, и после обеда мы еще располагает вечер Что вы делаете вечером? .. - Спрашивает она меня.
Я говорю, что вечером я не делаю ничего и вполне к ее услугам, но остаться обедать я никак не могу.
Хозяин энергично поддерживает предложение своей жены, чтобы я оставался у них обедать, но я от обеда отказываюсь категорически.
Лариса идет на уступки.
- Ну хорошо, - говорит она, - на этот раз пусть будет по-вашему. Идите с миром, если вам на том так зависит, но свой вечер, хотите вы того или не хотите, вы отдадите мне!
- Я счастлив сделать это!
- Договорились! - Заключает Лариса и, смеясь, добавляет: - Я захожу за вами. Вечер мы проводим вместе. К сожалению, мой муж слишком занят и не сможет меня сопровождать Я вынуждена принести за него прощения. Я приду сама! .. Вы остановились? ..
Я называю отель и номер комнаты.
Хозяин покорно принял это предостережение относительно себя от своей жены. Не знаю, часто он привык слышать от нее подобные заявления, но, проскользнув быстрым взглядом по его лицу, я не заметил, чтобы он однажды зареагував сказанное. Во всем, что происходило, не было ничего, что его смущало бы.
Признаюсь, я не люблю уговоров о свидании, если они происходят в присутствии мужа. Но Лариса предпочла идти направления и откровенно. Очевидно, более или менее откровенно, как и каждая женщина, особенно, если она к тому же красивая женщина.
Хозяин провел меня якнайлюбьязнише к ступеням, пожал на прощанье крепко мне руку и, стоя на площадке, склонившись над решеткой перилами звал мне вдогонку, когда я сходил вниз, чтобы я непременно заходил к ним в любую часа.
- Мы всегда будем рады приветствовать вас у себя!
Он, видно, привык быть изысканно любезным с Ларисинимы приятелями Его наполняло чувство доброжелательности.
Я поблагодарил. Выразил надежды, что мы видимся не в последний раз и получим возможность встретиться.
Внизу в вестибюле, открывая дверь, чтобы выйти на улицу, я почувствовал, что краснею. Я вспомнил о любезное его приглашению.
Да, есть вежливость, всегда имеет в себе привкус двусмысленности. Есть любезность, от которой чувствуешь себя неловко.
Видимо, мне никогда не хватало застенчивости! ..
Я закурил. До остановки трамвая я решил, обратив за угол, пройти Полтавской.
Я узнавал знакомые места. За долгие годы здесь ничего не изменилось. Все то же степной город. Никакого нового дома. Никаких новых пишоxодив. Куча мусора на краеугольном безпарканному пустыре, бурьян вокруг школьной каменки, где некогда располагалась Мариинская женская гимназия и теперь Трудовая школа.
Разве вищербилася кирпич в пешеходам, постарели акации на Проспекте, на заваленном отбросами площади между Музеем и горно институтом исчез бронзовый постамент Екатерины и на Институтском домовые появился под карнизы новый большой золотолитерний надпись: «имени тов. Артема ».
Я стоял, ожидая трамвай. Курил папиросу. Брюхати козы, утром объедали молодую посадку на Соборной площади, где разбрелись восвояси. Протянулась на восток тень от недостроенной червоноцегельнои дом. Прошел трамвай снизу вверх. Подошел мой Я сел к придирки.
Снова замелькали смуглые ноги кондукторша по доске вдоль вагона. Крутились красочные бумажные ленты с ее шкурятянои сумки. Вверх неслись деревья, отягощенные гроздьями цвету. Мы съездили вниз. Точнее, с бешеной скоростью, словно сорвавшись с тормозов, падали в бездну.
В вестибюле отеля, поднявшись с лавки, навстречу мне бросился Иван Васильевич Гуля Это было как взрыв. Катастрофа встречи. Он долго жал мне руки, заглядывал в глаза, занимал, ощупывал, словно наглядно хотел удостовериться в реальности моего существования.
Гуля был в ентузиястичному восторге, что я еще существую, что я не погиб, не пропал окончательно, что он еще имеет возможность видеть меня живым. Он был полон такого страха за меня он делал тысячу разнообразных предположений.
- Арсений Петрович, я, Завоблоно, мы все не могли дать себе совета, что с вами, дорогой Ростислав Михайлович, случилось: может, вы заболели, потеряли сознание, устав после путешествия. Вам стало нехорошо. Или, не дай Господи, еще чего похуже. Вы такой тщательный и точный, вы меня простите за мою фамилиярнисть, Ростислав Михайлович, но я бы сказал: образец педантичной пунктуальности, и ... вас нет. Этого не могло быть, Я предлагал Арсену Петровичу отложить собрание, потому что такое Совещание без вас? Арсений Петрович звонил по телефону, я дважды ездил в гостиницу, был в Музее, везде, но: нет! Нигде нет, Я был в отчаянии, Ростислав Михайлович, но что я мог сделать больше?Разумеется, вы могли пойти купаться. Неужели вы думаете я не был на Днепре? .. Разумеется, эта гроза ...
И тогда сразу, даже не изменив голоса, с таким же ентузиястичним пылом Иван Васильевич Гуля перешел к рассказу о утреннее заседание.
- Как жаль, что вы, Ростислав Михайлович, не были лично на собрании. Вы много потеряли. Доклад Арсения Петровича была чудесная. Она была безупречна. Арсений Петрович лучше выяснил все: историю варяжской церкви, ее художественное значение, кто такой Линник, его место и значение в украинском и мировом искусстве - подробно выяснил и доказал все. Даже сам Завоблоно благодарил Арсену Петровичу за его доклад. У меня такое впечатление, что Варяжские церковь таки передадут нам и из нее сделают музейный заповедник.
Он передохнул, ему явно не хватило воздуха, и он горячо пожал мне руку.
Он сообщил мне, что сегодня вечером не будет никаких сборов, как и предусмотрено по программе конференции, а следующее заседание состоится завтра, только не в десятый, а в 11:00 утра и, чтобы я этого только не забыл, - в помещении Художественного музея. Общее и покорно просьба, чтобы я непременно был на сборах.
Я поблагодарил за информацию и обещал прийти. Правда, вся эта Совещание и ее труд волновали меня гораздо меньше, чем это казалось на первый взгляд ентузиястичному Гули Что мне Гекуба, и что я Гекубе? ..
Пообедали мы вместе с Гулей здесь же в готелевому ресторане.
Вечером, в час, когда в открытых окнах моей комнаты еще светились зеленоватые сумерки, она трижды постучала в дверь.
Она вошла в комнату эффектная, принаряженные, живая!
Но теперь она показалась мне совсем другой, совсем не такой, как прежде. Утром, при первой встрече, она, ее убранство, ее сумка, прическа, все в ней было безпретенсийне и скромное. Во всей ее манере вести себя не было ничего подчеркнутого, никакой преднамеренности, она не имела на себе никаких украшений, которые отягощали бы ее красоту, или могли показаться какой-то степени излишними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Прикосновение пальцев к клявиш стал импульсом. Я пробежал по клявиятури, звуки гаммы рассыпались по комнате. Наверное, я сделал это лишь для того, чтобы познать згучання инструмента. Звук был полноценный, гулкий: зерна отборного тяжелой пшеницы легли на ладони рук!
Я спросил:
- Вы позволите?
Короткое и любезно: «Прошу!
Я не сказал бы верно, почему я позволил себе воспроизвести ляйтмотив, эту короткую звонке музыкальную фразу, что сегодня прозгучала в моей памяти. Возможно, что я сделал это исключительно по инерции. Возможно, что присутствие этой женщины, которой была посвящена эта замечательная вещь, меня смущало.
Разумеется, это было опрометчиво, даже в определенной мере с моей стороны бестактно, но что я мог сделать? Я уже не мог удержаться. Это было сильнее меня.
Музыка наполняет меня. Меня уже нет. Есть только музыка, и я в полной покорности музыке.
3 моей стороны это был никакой психологический эксперимент. Никакая насилие. Никакая попытка игры на нервах, ее или моих.
Зная, что та, которая вызвала згучання этой музыки находится здесь, рядом, я не мог, я должен был был воспроизвести музыку.
Серебряные звуки начале симфонии, говорящие о первой любви, о первых зародыши чувства, и тогда же сразу, уже с самого начала о грозовую наводнение страсти, о неистовый ярость экстатического ярости, разлились по комнате. В условном пространстве комнаты появилась, создавалась музыка. Музыка была чрезмерная, Чувство было чрезмерное. Напряженность ярости вращалась в абстракцию. Реальное было уничтожено. Физически невозможно становилось возможным метафизически.
Я погрузился в звуки. Я растворился в звуках. Мир превратился в музыку. Была музыка, была музыкальная, слуховая абстракция мира. Мир и она, эта женщина, восприняты и воплощены в музыке.
Она сидела теперь возле стола, где на белом поле скатерти пламенела цветок. Она слушала. Ее руки лежали на столе. Кончиками пальцев она касалась бокал с тюльпаном. Лицо ее побледнело. Вся она казалась отсутствовать.
В этот момент в комнату ворвался ветер. Вихрем понесся по проживанию, дрогнули стенки дома. По целому дому застучали окна, загрохотали двери, зазвенели стекла. Где послышался брякит разбитого стекла. Снялись вопли испуганных детей и крики женщин:
- Закрывайте окна! Закрывайте окна!
В комнате сразу стало темно.
- Грозы не будет! Ветер разгонит тучи! - Говорю я.
- Я сейчас! - Крикнула она и побежала закрывать окна.
Она вернулась. Я сказал ей:
- Это опасная музыка! Если бы я был женат, я бы запретил своей жене слушать это произведение!
Она рассмеялась и сказала:
- Играйте!
Голос был резко и вместе с тем нетерпением. Как приказ и одновременно как мольбы она просила пощады. Кто знает, владела она собой?
Я играл. Я играл наиболее напряженной, наиболее экстатические часть симфонии, именно ту, которая определила собой название целого произведения. Пылала возвышенная страсть. Раскрылись лепестки цветка. Пламя огня стало белым.
Она стояла около пиянина, ее лицо было совсем близко от меня. Лицо ее стало бледным, как известь, как маска, и окрашенные губы, пересохшие от жажды, дрожали.
Она вполне отдалась чувству музыки. Она слушала музыку, и это она слушала себя, потому музыка была ней и не было музыки вне ее. Она была музыкой. За ней я узнал музыку, из музыки я узнал ее.
Ночным бабочкой дрожали закрытые веки. Розовели щеки. Распахнулась губы. Я поцеловал ее. Она не оттолкнула меня. Или освидомлювала она, что это был я?
... Ветер развеял тучи. Вновь прояснилось в комнатах. Солнечный день прозрачно светился, и только синева неба стала еще гуще.
- Надо открыть окна! - Сказала она и, притянув мою голову, поцеловала меня. Тогда встала и ушла.
Она ушла. Я думал о горький, полынно привкус, что я его ощутил в ее поцелуе. Или это мне только показалось и в ее поцелуе не было ничего, кроме ненасыщенной хотения желания, как и музыка, не имеет ни конца, ни начала.
Она отворила окна и двери на балкон. Сквозь открытую дверь и окна в комнату широким потоком лилось солнечный свет. В голубой мути солнечных лучей плыли и крутились пылинки.
Перед зеркалом, висевшее над пиянином, я перевязал галстук. Зеркало отражало мое лицо, сутулая спину гипсового Бетговена и в бездне стекла красную кляксу тюльпана на белом фоне стола.
Я стоял. Я видел перед собой клявиятуру пиянина - белый клявишний путь, прерванный черным перилами. Путь не вел никуда, он вел только в ту условную реальность, которую творит искусство, предоставляя большей достоверности нашей повседневной существованию.
Лариса пришла в новом наряде. На ней была вечерняя концертов платье с длинным шляйфом. Она схватила мой удивленный взгляд: что должно было означать это переодевание? - И ответила:
- Я буду петь.
И добавила:
- Для вас!
И тогда объяснила по наряд:
- Это как униформа! .. Каждая ведет себя так или иначе в зависимости от того, какое на ней наряд! Я прихоть, я предпочитаю петь только в концертов наряде. Малым детям и певицам разрешено капризными.
Она предложила перейти в соседнюю комнату, где стоял рояль!
- Там, - сказала она, - лучший резонанс!
Она остановилась у рояля и оперлась ладонями на крышку клявиятуры. Белокурые золото ее волос четко контрастировало с черным нарядом. Я был единственный слушатель на этом странном концерте, с приложением разве воробьев, которые чирикали и суетились на балконному площадке, раз и дело недоверчиво заглядывая в притвор.
У нее был сильный и хорошо поставленный голос, мягкий голос камерной певицы, исполненный интимной лиризма. Наивысшей чистоты и сдержанности.
Песня приходила за песней в произвольном и непримушеному выборе. Она пела очень просто, но в простоте ее пения чувствовалась строгая и требовательная школа. Все лишнее было отвергнуто. Она вкладывала в песню чувства, но это чувство никогда не переходило в чуткость Это был лучший образец песенного "ампира".
Звонок увирвав песню.
- Человек! - Крикнула Лариса,
Она осмотрела меня снизу вверх. Было видно, что она избегала умышленных семейных осложнений. Удостоверилась, что со мной все хорошо, и, поддерживая рукой шляйф, побежала в прихожую, по дороге в соседней комнате поправив на диване змьяти и разбросанные подушки ...
В комнату вошел вахлуватий мужчина лет за 50, с всклокоченной бородой, с набухшими мешками под маленькими червонавимы глазами. Был он полный, но достаточно подвижный и резвый, бородка, которую он носил, мешки под глазами, брюшко, черный люстриновий пиджачок, застьобнутий на одну пуговицу и не застьобнутий на другой, придавали ему вид типичного профессора еще с предреволюционных времен.
Я встал и ждал.
Лариса, которая шла за ним, познакомила нас.
- Мой муж! ..
Смеясь, она добавила:
- Мужчина в жизни замужней женщины является сугубо формальная категория. Он является юридическая фикция, необходимое зло. Без него замужняя женщина не могла бы считаться замужней!
- Лариса, ты говоришь ужасные вещи! - С шутливым упреком замечает мужчина в ответ на эскапады своей жены.
- Но что я могу? .. - Говорит она, - я лишь констатирую факты.
И она продолжает ритуал репрезентування.
- Это мой хороший знакомый! .. - Показывает она на меня.
Она говорит и останавливается. Она не может назвать ни моего имени и моей фамилии она знает обо мне лишь то, что я не здешний и что вчера приехал сюда из Xарькова ...
-СХарьков! - Добавляет она, чтобы закончить фразу и заполнить хоть как-то досадную пустоту.
Глазами, смеялись, она, стоя за мужем, глядела на меня. Она нуждалась поддержки.
Я поспешил ей на спасение. Я назвал свое имя, свои посты, свое звание, для чего, по какому делу я сюда прииxав. Я сказал даже, что мы встретились в «Варяжский церкви» по случаю Совещания и что -
- Я глубокий и давний поклонник музыкальных талантов Ларисы Павловны!
Я поклонился в ее сторону, и мы с мужем пожали друг другу руки.
Что я мог найти лучшего в своем репертуаре в этой ситуации? ..Сничего я творил миф! Но мне повезло: оказалось, что профессору хорошо знакомо не только мое имя, но и мои научные работы.
- Вы тот самый? - Спросил он.
Я рассмеялся и ответил в тон:
- Да, - подтвердил я, - тот же.
- Ну, я вас знаю! .. Хотя я по специальности, собственно, геолог, - сказал он, - но во время своих многочисленных разведывательных путешествий с геологическими экспедициями по Украине, на Кавказ, Алтай, Памир я никогда не игнорировал, чтобы не обратить внимания на туземные памятники архитектуры. В моей коллекции фотографий вы, видимо, найдете немало интересного для себя. Вы, - спрашивает он меня, - были, например, в Афганистане?
Я спешу заявить, что -
- К сожалению, мне туда не удалось добиться.
- А я был! Вы увидите! - Он вынес из кабинета папку с фотографиями и несколько моих работ.
- У меня, - сказал он, - есть, как видите, ваш «Каталог барокко памятников на Украине 17-18 века», но, к сожалению, мне не хватает того, что меня больше интересует: французской публикации отчета о путешествии в Армению. Мне очень хотелось бы сравнить ваши фотографии с моими и найти у вас комментарии до тех памятников, которые я видел собственными глазами. Я только вырезки из газет о вашей доклад! ..
Я заверил его, что, вернувшись в Харьков, я немедленно направлю ему экземпляр моих студий.
- Тираж моего труда уже давно исчерпан, но для вас у меня найдется еще какой экземпляр.
- Очень прошу, я буду вам очень благодарен! Я, - сказал он и посмотрел на меня своими узенькими красными глазами в его темнобрунатному лице было что-то калмыцкое, ценю искусство! У меня большая художественная сборник, и, если к ней включить еще также и мою жену-певицу, то мой сборник следовало бы признать весьма ценную и со вкусом подобранной. Это уже, - заметил он, - комплимент на собственную мой адрес!
Мы смеемся над этой шуткой и еще некоторое время разговариваем, тогда я смотрю на часы.
Я потрясен:
- Невжеж, - переспрашиваю, - уже пятая? ..
- Да, - утверждает профессор.
Я вскакиваю с места. Я подхожу к хозяйке и целую ей руку:
- Я совсем потерял, - говорю я, - сегодня чувство времени. Сегодня утром я проснулся ни свет ни заря. На собрание пришел слишком рано и поэтому опоздал. Здесь я засиделся до бесконечности.
Но Лариса не хочет отпускать меня.
- Вы остаетесь у нас обедать, и после обеда мы еще располагает вечер Что вы делаете вечером? .. - Спрашивает она меня.
Я говорю, что вечером я не делаю ничего и вполне к ее услугам, но остаться обедать я никак не могу.
Хозяин энергично поддерживает предложение своей жены, чтобы я оставался у них обедать, но я от обеда отказываюсь категорически.
Лариса идет на уступки.
- Ну хорошо, - говорит она, - на этот раз пусть будет по-вашему. Идите с миром, если вам на том так зависит, но свой вечер, хотите вы того или не хотите, вы отдадите мне!
- Я счастлив сделать это!
- Договорились! - Заключает Лариса и, смеясь, добавляет: - Я захожу за вами. Вечер мы проводим вместе. К сожалению, мой муж слишком занят и не сможет меня сопровождать Я вынуждена принести за него прощения. Я приду сама! .. Вы остановились? ..
Я называю отель и номер комнаты.
Хозяин покорно принял это предостережение относительно себя от своей жены. Не знаю, часто он привык слышать от нее подобные заявления, но, проскользнув быстрым взглядом по его лицу, я не заметил, чтобы он однажды зареагував сказанное. Во всем, что происходило, не было ничего, что его смущало бы.
Признаюсь, я не люблю уговоров о свидании, если они происходят в присутствии мужа. Но Лариса предпочла идти направления и откровенно. Очевидно, более или менее откровенно, как и каждая женщина, особенно, если она к тому же красивая женщина.
Хозяин провел меня якнайлюбьязнише к ступеням, пожал на прощанье крепко мне руку и, стоя на площадке, склонившись над решеткой перилами звал мне вдогонку, когда я сходил вниз, чтобы я непременно заходил к ним в любую часа.
- Мы всегда будем рады приветствовать вас у себя!
Он, видно, привык быть изысканно любезным с Ларисинимы приятелями Его наполняло чувство доброжелательности.
Я поблагодарил. Выразил надежды, что мы видимся не в последний раз и получим возможность встретиться.
Внизу в вестибюле, открывая дверь, чтобы выйти на улицу, я почувствовал, что краснею. Я вспомнил о любезное его приглашению.
Да, есть вежливость, всегда имеет в себе привкус двусмысленности. Есть любезность, от которой чувствуешь себя неловко.
Видимо, мне никогда не хватало застенчивости! ..
Я закурил. До остановки трамвая я решил, обратив за угол, пройти Полтавской.
Я узнавал знакомые места. За долгие годы здесь ничего не изменилось. Все то же степной город. Никакого нового дома. Никаких новых пишоxодив. Куча мусора на краеугольном безпарканному пустыре, бурьян вокруг школьной каменки, где некогда располагалась Мариинская женская гимназия и теперь Трудовая школа.
Разве вищербилася кирпич в пешеходам, постарели акации на Проспекте, на заваленном отбросами площади между Музеем и горно институтом исчез бронзовый постамент Екатерины и на Институтском домовые появился под карнизы новый большой золотолитерний надпись: «имени тов. Артема ».
Я стоял, ожидая трамвай. Курил папиросу. Брюхати козы, утром объедали молодую посадку на Соборной площади, где разбрелись восвояси. Протянулась на восток тень от недостроенной червоноцегельнои дом. Прошел трамвай снизу вверх. Подошел мой Я сел к придирки.
Снова замелькали смуглые ноги кондукторша по доске вдоль вагона. Крутились красочные бумажные ленты с ее шкурятянои сумки. Вверх неслись деревья, отягощенные гроздьями цвету. Мы съездили вниз. Точнее, с бешеной скоростью, словно сорвавшись с тормозов, падали в бездну.
В вестибюле отеля, поднявшись с лавки, навстречу мне бросился Иван Васильевич Гуля Это было как взрыв. Катастрофа встречи. Он долго жал мне руки, заглядывал в глаза, занимал, ощупывал, словно наглядно хотел удостовериться в реальности моего существования.
Гуля был в ентузиястичному восторге, что я еще существую, что я не погиб, не пропал окончательно, что он еще имеет возможность видеть меня живым. Он был полон такого страха за меня он делал тысячу разнообразных предположений.
- Арсений Петрович, я, Завоблоно, мы все не могли дать себе совета, что с вами, дорогой Ростислав Михайлович, случилось: может, вы заболели, потеряли сознание, устав после путешествия. Вам стало нехорошо. Или, не дай Господи, еще чего похуже. Вы такой тщательный и точный, вы меня простите за мою фамилиярнисть, Ростислав Михайлович, но я бы сказал: образец педантичной пунктуальности, и ... вас нет. Этого не могло быть, Я предлагал Арсену Петровичу отложить собрание, потому что такое Совещание без вас? Арсений Петрович звонил по телефону, я дважды ездил в гостиницу, был в Музее, везде, но: нет! Нигде нет, Я был в отчаянии, Ростислав Михайлович, но что я мог сделать больше?Разумеется, вы могли пойти купаться. Неужели вы думаете я не был на Днепре? .. Разумеется, эта гроза ...
И тогда сразу, даже не изменив голоса, с таким же ентузиястичним пылом Иван Васильевич Гуля перешел к рассказу о утреннее заседание.
- Как жаль, что вы, Ростислав Михайлович, не были лично на собрании. Вы много потеряли. Доклад Арсения Петровича была чудесная. Она была безупречна. Арсений Петрович лучше выяснил все: историю варяжской церкви, ее художественное значение, кто такой Линник, его место и значение в украинском и мировом искусстве - подробно выяснил и доказал все. Даже сам Завоблоно благодарил Арсену Петровичу за его доклад. У меня такое впечатление, что Варяжские церковь таки передадут нам и из нее сделают музейный заповедник.
Он передохнул, ему явно не хватило воздуха, и он горячо пожал мне руку.
Он сообщил мне, что сегодня вечером не будет никаких сборов, как и предусмотрено по программе конференции, а следующее заседание состоится завтра, только не в десятый, а в 11:00 утра и, чтобы я этого только не забыл, - в помещении Художественного музея. Общее и покорно просьба, чтобы я непременно был на сборах.
Я поблагодарил за информацию и обещал прийти. Правда, вся эта Совещание и ее труд волновали меня гораздо меньше, чем это казалось на первый взгляд ентузиястичному Гули Что мне Гекуба, и что я Гекубе? ..
Пообедали мы вместе с Гулей здесь же в готелевому ресторане.
Вечером, в час, когда в открытых окнах моей комнаты еще светились зеленоватые сумерки, она трижды постучала в дверь.
Она вошла в комнату эффектная, принаряженные, живая!
Но теперь она показалась мне совсем другой, совсем не такой, как прежде. Утром, при первой встрече, она, ее убранство, ее сумка, прическа, все в ней было безпретенсийне и скромное. Во всей ее манере вести себя не было ничего подчеркнутого, никакой преднамеренности, она не имела на себе никаких украшений, которые отягощали бы ее красоту, или могли показаться какой-то степени излишними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21