Вдобавок к неподъемному ясаку—мор, бескормица, падеж скота. А нет мора, так голод и холод выбьют бедноту любого мора почище. Но всего страшней— кровный ясак. Сколько раз видел Хабрау, как лучших джигитов страны, завязав руки за спиной, отправляли или заложниками, или в ордынское войско, сколько раз слышал рыдания юных девушек, которых уводили в гаремы богатых ногаев, погрязших в грехе и разврате. В такие минуты он вспоминал горькую свою любовь, свою Энжеташ, ярость затмевала разум. Случалось, он бросался защищать этих несчастных. И чуть не находил свою смерть. Вот так и остался на спине рубец от камчи ордынского ясачника.
Прошлым летом Хабрау заехал в кочевья племени минцев. В большом ауле старейшины по имени Янбек собрались аксакалы. Хабрау играл на курае, пел песни под домбру. Сидели они так, ели мясо, пили кумыс, вели степенную беседу, и вдруг с другого конца аула донесся истошный крик. И тут же к накрытому в тени деревьев да-стархану с плачем подбежал мальчик лет двенадцати. Рубашка разорвана, еле держится на одном плече, по щеке струится кровь. «Вы тут сидите... А там моего отца убивают!» — крикнул он и кинулся обратно.
Все вскочили и поспешили за ним. По дороге, давясь слезами, мальчик рассказал, что его отец не сдал в счет подати нынешнего года волчьей шкуры. Все остальное сдал, но вдруг заболел и сходить на волка не смог. А сейчас приехали ясачники и решили, что в счет волчьей шкуры они заберут его пятнадцатилетнюю дочь, сестру этого мальчика. Отец просил их подождать немного, чуть не в ногах у них валялся. Но разве есть у ордынца жалость? Отчаялся отец и, когда ногай поднял на него камчу, сам замахнулся жердиной. Тогда остальные накинулись на него, повалили и стали избивать. Мальчика же, пытавшегося защитить отца, ударили по голове камчой. А когда стали выволакивать из юрты сестру, мальчик бросился за помощью.
Хабрау с Арсланом прибежали первыми. Пятеро ясачников, перекинув девушку поперек одной из вьючных лошадей, уже собрались уезжать. Около юрты, обняв окровавленного, лежащего без памяти мужа, навзрыд плакала одетая в лохмотья женщина. Задыхаясь от ярости, Хабрау ринулся наперерез богато одетому ясачнику и схватил его коня под уздцы. С криком сбегался народ, вскоре подоспели и старики. Пятеро всадников оказались в окружении толпы.
— Как? Что такое? Бунтовать вздумали?— крикнул ясачник, размахивая камчой.— Вы что?
— Девушку оставь, мирза... Если уж нужда такая... долг за шкуру заплатит аул,— сдерживая гнев, сказал Хабрау. Нарочно бездушного разбойника поднял до мирзы.
— Да, да,— сказали собравшиеся,— заплатим!
— Прочь с дороги! Все ваше кочевье золой в небо взлетит!
— Ну, чего смотрите, ротозеи? Тащи их с лошадей! — крикнул Арслан и начал стаскивать одного из них с лошади.
Старший ясачник закричал:
— Стойте! Остановитесь! Пайцза хана! — И что-то сверкнуло в его взлетевшей вверх руке.— Что, две головы у вас?! — поднял лошадь на дыбы, и камча со свистом ожгла спину Хабрау.
— Уй черное твое лицо! На йырау руку поднял, бешеная собака!—Арслан ухватил его за кушак и сбросил на землю.
Следом за ним и остальные повышибали ясачников из седел. Встающих на дыбы ржущих лошадей вывели за круг. Девушка-пленница побежала и бросилась в объятия матери.
— Ну, что с этими делать будем? —Один из джигитов встал перед Янбеком.
— Слышите? Что, говорит, с ними будем делать? — зашумели вокруг.— Как что? Камень на шею и — в Уршак. И поделом будет за такие-то зверства!
Глава рода молчал. Да, круто дело заварилось. Видать, легкой бедой не обойдется. Он покашлял, почесал в раздумье шею.
Теперь, когда отобрали у ясачников оружие и собственными же кушаками крепко-накрепко скрутили руки, отвага покинула их. Гневные крики невесть когда сбежавшейся толпы, сжатые кулаки, сверкающие ненавистью глаза — ясно, к чему идет дело.
— Эй, Янбек-турэ! Мы на службе у хана. Что нам велено, то и исполняем. Смотри, поднимешь руку на нас, потом своею кровью расплатишься! — крикнул старший ясачник. Но уже не было прежней спеси в его дрожащем голосе.
— О себе позаботься! — бросил через плечо Янбек и повернулся к аксакалам: — Ваш приговор, почтенные?
Опять шум, опять крики.
— Верно джигиты говорят, убить —и в воду! — крикнул Арслан.
Ясачники один за другим на четвереньках подползли к старикам и склонили головы.
— Прости на первый случай, не убивай,— сказал старший.— Пусть девчонка остается. А тот ваш оборванец за шкуру потом заплатит.
— Уй, бешеная собака! Обманом хочет спастись, не верь ему, Янбек-агай! — неистовствовал Арслан.
— Да что с ними разговаривать? Размозжить им головы — и в воду! — опять зашумели парни.
— Тихо вы! — оборвал их Янбек.— Есть тут и постарше вас...
Короче, посоветовались старики и отпустили ясачников восвояси. Цену волчьей шкуры Янбек заплатил сам, но за это вызволенная из плена девушка должна была отработать в его подворье все лето, до самой глубокой осени. Не то, дескать, ясачники могут вернуться и увезти ее, а здесь, под рукой старейшины рода, она будет в безопасности. На самом же деле — все равно что рабыня, только в своем кочевье.
Вот эти события с горечью перебирает в памяти Хабрау. В каждом бы случае вот так окорачивать этих ясачников, вставать всем миром и гнать в шею — небось, меньше бы размахивали плетью и самоуправствовали. Нет, конечно, Хабрау не хотел, как Арслан, чтобы дело кончалось смертью, убийством. От крови кровь, от мести месть множатся. И все же и горько, и странно, что великая, в сотни тысяч юрт, земля башкир не может стряхнуть с себя гнет Орды. И как не пожалеть девушку, которая у себя дома, в своем кочевье стала рабыней?
Волнение улеглось, народ разошелся, и Янбек как-то враз охладел к своим гостям. Дескать, всю свару эти двое начали. Хорошо еще, так обошлось. И — неслыханное дело! — через стариков турэ передал гостям, чтобы они скорее уезжали.
Мало гнета Орды, сами башкирские племена все никак не уживутся. Из-за малой малости готовы в горло друг другу вцепиться, биться хоть в кровь, хоть до смерти. Если один ради дарового богатства барантой идет на соседа, то другой, ограбленный, в жажде мести решается на еще большее злодеяние. Какое там единство! Где уж тут всем разом подняться против Орды! «Мы — юрматинцы!» — говорит один, свысока глядя на соседей. «А мы — усергены!» — выпячивает грудь другой. Или: «Мы — минцы!», «Мы — кипчаки! Конечно, человек должен помнить свои древние корни, в этом дурного нет. Но насколько было бы лучше, когда бы все роды, все племена жили вместе, дружно и говорили: «Мы — башкиры!» — а враг придет — то все вместе, широким морем, высокой горой, встали перед врагом.
Это уже не первое путешествие Хабрау. Повидал он в свое время дальние страны, пожил в городе, слава о котором гремит по всему миру, среди народа, искусство и просвещение которого далеко ушло вперед. И там бедный люд хуже собаки живет, и там на пути правды и справедливости стоят неодолимые препятствия. Но такого зла, такого горя, как здесь, нет, пожалуй, нигде. Почему так? Почему от берегов Урала и Итиля и до самого Самарканда, где солнце такое ярое, что плавит песок, известная своим мужеством башкирская земля не может стать самостоятельным государством? Когда же из своего народа поднимется смелый, как лев, мудрый хан?
Из рода в род ездил Хабрау, из кочевья в кочевье, испытующим оком вглядывался в каждого знатного турэ и хотел понять, вытянуть в беседе, о чем думает этот почтенный муж, когда остается их двое — он и Тенгри. Но кого искал, не нашел нигде. Все интересы турэ здесь, в кругу своих кочевок, замыслы коротенькие, укладываются в срок до ближнего яуляу или зимовки, мысленный же взор турэ... руки у него и то длинней. Живет только сегодняшним. Не то что бедных сородичей от ордынского грабежа защитить, сам готов их как липу ободрать, а случись с голытьбой несчастье — глаза в сторону, уши закрыты. Все оттого, что каждый турэ Орде хочет угодить, за свое угодничанье ярлык на тарханство получить.
Но были у сэсэна такие минуты, когда чувством радости и гордости наполнялась душа и на глаза наворачивались слезы. На праздниках восхищался он мелодией курая, древними песнями, тем, как яростно и страстно неслись в пляске джигиты и водяными кувшинками проплывали девушки. Видел отважных воинов, готовых сегодня же вскочить на коней и ринуться в бой — лишь бы
нашелся вождь, который поведет их. Исцелением израненному сердцу сэсэна была удивительная природа отчей земли. Словно пил он живую воду — и тело набиралось сил, а душа вдохновения. Радость сливалась с горем, ненависть с высоким вдохновением, и так закалялся его дух.
И всегда поражали Хабрау терпение, жизненная сила народа, его усердие. В какое кочевье ни зайди, в каждом — собственный промысел и собственное, только ему присущее ремесло. В лесных краях из дерева изготовляют остовы юрт, древки копий, седла, резную посуду. В горных каменистых местностях плавят руду, отливают наконечники стрел и копий, куют сабли и кинжалы, пряжки на сбрую и узорчатые обклады на седла. Выделка кожи, валяние войлока, ткание паласов, полотенец, скатертей — это повсеместное, издревле идущее ремесло.
Дары природы — самая верная народу подмога. С начала лета женщины, дети высыпают в леса, в уремы. Прежде всех подходят борщевник, щавель, дикий лук, саранка. Потом настает пора земляники, малины, смородины. К осени собирают черемуху, калину, орехи, лекарственные травы, сушат ягоды, пастилу.
Летом и осенью хватает забот охотникам и бортникам. Хотя большая часть добытых мехов и собранного меда уходит в счет дани, но и себя народ совсем уж не обделяет. Сильные, многолюдные роды знают, как спрятать от глаз ясачника и сохранить припасы на зиму...
Арслан, кажется, удивлен тем, что Хабрау никак не может стронуть коня с места, все стоит и оглядывает окрестности из-под руки. Тогда Арслан улыбается во всю ширь своего лица и поводит плечами, так он выказывает нетерпение.
Вдалеке, у подножия гор, вольно раскинулись аулы с пестрыми юртами. Неудивительно, что Арслан хочет быстрее добраться туда, дать отдых телу, ноет оно, болит от долгой тряски в седле. Последние два дня они прокладывали себе путь по диким горам, сквозь лесные чащобы, где не ступала нога человека.
Наконец сэсэн ослабил уздечку. Тропинка пологим склоном пошла с горы в низину и нырнула в заросли под высокой скалой, похожей на какого-то страшного вздыбленного зверя. Лошади стали фыркать, запрядали ушами и пошли боком.
— Осторожней, агай, кажись, где-то медведюшка гуляет,— сказал Арслан, перехватив поудобнее палицу.
Только они поравнялись со скалой, кто-то пронзительно свистнул. В мгновение ока из-за деревьев выскочили двое и схватили кобылу Хабрау под уздцы, а еще один стал стаскивать его с седла. Арслан же двумя взмахами палицы отложил на две стороны двух накинувшихся на него разбойников и бросился на выручку Хабрау. Но не успел — грудь ему со свистом обвил волосяной аркан, и он слетел с седла.
Двум путникам скрутили руки, тычками дотолкали до пещеры, вход в которую был закрыт колючей чилигой, молодыми березами и кустами черемухи.
Арслан беснуется, рвется как зверь из петли разбойников, заломивших ему руки за спину, норовит или головой двинуть, или же ногой достать.
— Отпустите! Не трогайте йырау! Воры! — В схватке он потерял шапку, из носа течет кровь.
Когда его насилу усадили на землю, ладный, крепкий телом человек лет тридцати погладил бородку и, поигрывая кистенем, сказал:
— Этот бесноватый назвал тебя йырау. Из какого ты племени? Куда путь держишь? —И пронзительный взгляд его впился в Хабрау.
— Видно, ты эмир этого войска. Прикажи своим сарбазам, пусть развяжут руки,— усмехнулся сэсэн, кивнув на разбойников.
Они, человек десять, вооруженные кто палицей, кто луком, стояли в стороне. Бородач вздрогнул от насмешки, острые глаза сузились, но все же усмирил гнев и кивнул одному из своих: развяжи, дескать. Потом обернулся к йырау.
— Ты не ответил на мой вопрос,— напомнил он. Хабрау, растирая запястья с врезавшимися в кожу следами от веревки, сказал:
— В старину один известный своей мудростью аксакал показал троим усталым, падающим от жажды путникам, молодым парням, большое красное яблоко и спросил: «Чем оно примечательно?» Один ответил: «Цветом», другой ответил: «Вкусом», третий ответил: «Как и все плоды, оно, почтенный отец, примечательно семенами». И старец отдал яблоко третьему парню.
— Ну и что?
— Для забавы рассказал. Ни по возрасту, ни по одежде, ни даже по словам о человеке судить нельзя. Чтобы составить о нем суждение, надо узнать, семена каких намерений он несет в себе. А вы прежде расспросов за дубинки схватились.
При этих словах один из джигитов одобрительно щелкнул языком, но другие, будто устыдившись, стали смотреть в сторону.
— Издалека петляешь,— насупился бородатый. Но тон уже был мягче, не такой резкий, как вначале.
— Если эти леса и горы под твоей властью — не очень-то для хозяина ты гостеприимен,—улыбнулся Хабрау.— Путь я держу в страну тамьянов. Имени моего, может, и не слыхал. Хабра-йырау зовут меня...
Он не успел договорить, как бородач вскочил с места.
— Кто-кто? Хабрау, говоришь? Ай-хай, ну, если врешь... — Он встал перед сэсэном, еще раз в сомнении быстро оглядел его: старый выцветший зилян, шапчонка из черно-бурой лисы.— Правду говоришь?
— А нужна ли правда тому, кто ходит путями неправедными?
— До моих путей тебе дела нет! — Брови главаря резко переломились, на виске вздулась жилка.— Повторяю: коли врешь, на этой березе вздерну.
— Воля твоя,— улыбнулся Хабрау.— Но сначала отведи меня к кусимам. Может, там найдется хоть один человек, который меня признает.
— К кусимам? Слышали, джигиты? К кусимам, говорит, отведи нас.
Те расхохотались. Но в этом смехе больше слышалось горечи, чем удовольствия от забавной шутки.
— Мы сами кусимы,— сказал бородач. Он не смеялся.— А глава кусимов, бешеный пес Игэш-тархан, если хочешь знать, поехал в гости к соседям. Я его подкарауливаю. Уж того-то я точно на березе подвешу... Хм, Хабрау, говоришь...
— Вроде был такой слух, что Хабрайырау в наши края собирается. Только смотри-ка, агай, это... совсем ты на йырау не похож,— скребя в затылке, сказал один из разбойников.
— А что, разве у йырау должны быть рога? Такой же человек, как и мы все... —улыбнулся Хабрау.
— Вот сказал! Как и мы, а? Да про него говорили, что он ростом и статью настоящий богатырь, а слово его — острее сабли!
— Вот оно как... А вы что же, сами кусимы, а на кусимов держите зло?
— Только ли зло? — Бородач стиснул дубовое ядро
кистеня так, что побелели пальцы.—Жена моя, работая на этого Игэша, надорвалась и умерла. Единственного моего ребенка, тринадцатилетнюю дочку мою, ягодку наливную, заветную, в счет ясака продали в Орду. Ну, Игэш! Он еще получит у меня! Коли не перегрызу ему глотку, не зваться мне Айсурой! — Распалившись от собственного крика, он отошел, сел на камень и стиснул голову. Потом показал на товарищей: — Эти вот бедняги... У всех горе, все от мести Игэша бежали. Один не захотел в войске Орды повинность отбыть, другой, как и я, всех своих родных лишился, остальных, когда гнали заложниками, по пути отбили. У каждого на спине следы от ногайской камчи. Вот она, правда, о которой ты говоришь! И здесь, как в других становьях, над головами сынов башкирских играет камча, сверкает сабля, и здесь продажные турэ пьют кровь народа...
— Парень этот — Арслан, мой товарищ. Не мучай его, скажи, чтобы руки развязали,— сказал Хабрау.— И... торопимся мы, не держи нас больше.
Айсура сидел словно бы в задумчивости.
— Это твои с Игэшем дела, ваши тяжбы. Я вам не судья. Но коли есть у джигита в сердце отвага и в руках сила, он в лесу хорониться не будет.
— Положить перед Игэшем повинную голову? — хмыкнул один из джигитов и стал нехотя развязывать Арслану руки, ворча: — Развязал бы я тебя... придушить бы на месте... По башке огрел, чтобы руки твои отсохли. До сих пор подташнивает...
— Не надо было рот разевать! Коли полез драться, так не жди, когда тебе палица на голову упадет. Уроком будет... — Айсура ударил в ладоши: — Эй, джигиты, мясо несите, кумыс... А ты, коли вправду сэсэн, покажи свое умение.
— Ну-ка, подай домбру,— сказал Хабрау разбойнику, стоявшему рядом. Посидел в раздумье, прошелся по струнам пальцем и под быстрый рокот начал говорить:
— Когда у волка и лисы из-за добычи вышла ссора, обрадовался медведь: «Вот так умора!» Одну налево сбил ударом, направо сбил другого и поволок добычу их к себе за горы...
— Мудреные какие-то слова. Кто они — волк и лиса? И еще медведь? На кого намек? — Айсура в недоумении покачал головой.
— Просто так сказал, что на ум пришло,— ответил
Хабрау.— Вот о чем думаю, Айсура-батыр. И сам ты, и твои джигиты стали беглецами, потому что иссякло ваше терпение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34