— Давай, браток, не стесняйся, вот сюда, в красный угол, проходи,— сказал Шамилов и похлопал гостя по плечу.
Гата оглядел комнату и оттопырил губу: ничего, мол, особенного, дом как дом.
— Вилела паза два. как ты верхом на своей трещалке носишься,— сказала Асылбике.— Гляди, как вымахал! Садитесь, чай стынет. Я пойду этих тупорылых наведаю...
Шамилов прошелся от застолья к порогу и обратно. По тому, как тер виски, было видно, что он даже собственные печали позабыл, о том лишь думает, как ученика от такой напасти выручить.
— Ба-ба, что с вами? Один туда-сюда носится, другой унылый сидит, словно топор в воду упустил,— с порога сказала Асылбике.— Ты бы сел, отец. Чай совсем остыл. Про тупорылых этих говорю, не по дням, а по часам растут, не сглазить бы.
— Оставь-ка ты их! — перебил ее хозяин.— Тут дела поважней, чем эти прорвы. Ты это... иди ложись, чай я и сам хорошо разливаю.
Асылбике спорить не стала:
— Ладно, ладно, отец,— и, отчего-то подмигнув Гате, ушла во внутреннюю половину.
— Так-так,— сказал Шамилов и, подперев щеку, испытующе посмотрел на бывшего своего шакирда.— Ротозейство! Мое ротозейство! Вот бестолковый! Не учуял. А я-то думаю: парень жизнь повидал, что к чему разбирается, и вдруг «ГАЗ» оставил, на председательскую машину пересел! Там на две руки одна работа, а тут — ни сна, ни отдыха, и все по чужой указке. У Кутлыбаева-то по струнке ходят. Крутой. Такие были волосы — наголо обрил.
— Пустяк,— хмуро сказал Гата.— Кутлыбаев-агай хоть и молодой еще, но человек что надо. Строгий, конечно. Но я с ним в любую погоду в открытое море, на любой посудине...
— Полностью согласен. На председателя нам повезло, как он за дело взялся, колхоз богатеть начал,— с растерянным лицом на полуслове подхватил Шамилов. Боясь, как бы слова, вылетевшие невпопад, не дошли до Кутлыбаева, добавил веско: — Ты меня извини, браток, я так скажу: я нашего председателя за отца родного почитаю.
Помолчали. Шамилов решил зайти с другого боку.
— В ауле-то уже обвыкся, по Одессе не скучаешь? — спросил Шамилов, подвигая чашку к гостю.
— Ых-хым...— сказал Гата. По ответу было видно, что краткий жест он ставит выше любого красноречия.
— И мне так показалось. Пусть там из серебряной тучи золотой дождик льет, а на родине лучше. Где тот
край, чтобы с Куштиряком сравниться? А вот мои сыновья не поняли, уехали, недотепы... Что вернулся, за ответственную работу взялся — похвально. А как насчет женитьбы? Не намереваешься?
От кутирякской манеры учителя резать напрямик по лицу Матроса пробежал румянец. Но оставить вопрос без ответа было неудобно. И вместо давешнего «ых-хым» сказал: «Эх-хем»,— помягче.
— Полностью согласен. Пора, давно пора. Чаю, чаю изволь. А может... и рюмочку, того, пригубим?
Гата Матрос поднял ладони к плечам:
— Пас.
Лицо Шамилова просветлело, даже мысли, весь вечер не дававшие покоя, позабылись.
— Молодец, брат, одобряю, с полным удовольствием подписываюсь! — И с этими словами, взяв стакан, он подошел к застекленному шкафу, налил из графина чего-то красного и махом выпил.-— Душа не на месте.
Тут и у Гаты язык развязался:
— Если из-за этого пить, то мне с моей душой впору по этому зелью вплавь пуститься.
Шамилов поднял брови:
— Ты-то чем маешься? Живешь, как птица в небе, как рыба в воде.
— Эх, агай,— сказал Гата, вскочив с места.— На рыбу невод есть, на птицу силки! Душа горит!
— И тебя подцепили? Ну-ка сядь. Такое горе, а ты от своего учителя таишься. Эх, Гата, Гата! Кто тебя первым буквам научил, глаза открыл, в широкий мир вывел? Нет чтобы взять сразу и посередке выложить!
— И не говори, агай! — махнул рукой Гата.
— Совсем голову заморочил этот Фаткулла,— сказал он, вспомнив, что лишь при этом имени Гата принял приглашение.— Ходит, слова из него не вытянешь.
— Ых-хым.
— Вот именно. Ты мне вот что скажи: коли ты в новый дом переезжаешь, старый дом тебе да место старой бани зачем? Вы с Танхылыу в клубе всегда вместе, ничего не говорила?
— Эх, агай!..— Гата Матрос опустил голову. И такое было на лице страдание — любой, даже не такой проницательный, как Шамилов, с одного взгляда все понял бы.
— Так-так,— сказал Шамилов, потирая ладони. Еще раз прошелся по комнате. Довольство, исходившее от его лица, сошлось с унынием Гаты — свет и тьма.— Понятно, шайтан его забери!.. Эх, знать бы раньше, я бы этого упрямого Фаткуллу под гнилой корень топором подрубил!
— Какой корень? Каким топором? — Взглядом, в котором сквозь уныние пробилось удивление, Гата посмотрел на своего наставника.
— Он бы у меня на горячей сковородке попрыгал! — все больше распалялся Шамилов, лицо его пошло красными пятнами.
Дверь во внутреннюю половину приоткрылась, и показалась голова Асылбике. Она спросила робко:
— Отец, чего расшумелся? Ругаетесь, что ли?
— Спи! —отмахнулся он от нее, как от мухи, но все же прикрыл дверь и заговорил потише: — Давай, браток, выкладывай все как есть. Тут мы с тобой заодно. Как русские говорят: дружно не грузно, врозь — хоть брось. Кто тебе поможет, если не я?
— Не знаю даже...— но все же Гата подтянулся и в глазах блеснула надежда.
— Не знает, а? Тут, брат, как в бою: чем стрелять, лучше лежать... Нет, ошибка, то есть наоборот: чем лежать, лучше стрелять. Вот так! Случая упускать нельзя. Не то живо какой-нибудь добычливый охотник найдется.
— Похоже, нашелся уже...
— Не может быть! — И Шамилов плюхнулся на стул.— Чей такой глаз приметливый?
Вместо ответа Гата Матрос в каком-то сомнении посмотрел на своего учителя и достал из кармана синего бархатного пиджака сложенную вчетверо бумагу. В раздумье, показывать или не показывать, покрутил ее в руке, развернул, снова сложил. Наконец, одолев сомнения, положил бумагу на стол. Шамилов, словно коршун, хва« тающий цыпленка, подцепил ее.
— Да-а,— протянул он, прочитав известное нам письмо, которое из самой Одессы привело Гату домой, помолчал и, словно прислушиваясь к начавшей проклевываться мысли, спросил у самого себя: — Ну?.. Так-так...
Гата Матрос, почуяв в голосе наставника отзвук надежды, тоже сказал:
— Ых-хым. (Согласен, значит.)
Нужно сказать, что женился Шамилов еще лет тридцать назад, о любви и прочих необузданных чувствах давно позабыл. Потому и страдания Гаты казались ему
страницами из какого-нибудь очередного романа Нугушева: то ли правда, то ли бред, то ли верить, то ли нет. По его разумению, такому парню, как Гата, зря бы голову не ломать, взять и жениться на дочке кого-нибудь посостоятельней. А там — Танхылыу ли, Айхылыу ли — какая разница? Впрочем, мысль эту Шамилов сразу же отмел. Тут, брат, душа. А коли душа, говорят, запросит, так и змеиного мяса съешь. Главное, все в Фаткуллу Кудрявого упирается. Хозяин еще раз обошел комнату, остановился, насколько нужно было, возле застекленного шкафа и снова сел на место.
— Алтынгужин здесь ни при чем. А если и при чем — не страшно. Почему, спросишь? А потому, что есть у него один большой недостаток—он замминистра сын, стало быть, в ауле не задержится.
— Да неужто? — вырвалось у Гаты.— Это, агай... извините... налейте мне этого... вашего... рюмочку.
Шамилов, глядя, как воспрял Гата, словно упорхнувший из-под ножа петух, с усмешкой покачал головой:
— Водки не жалко, но коли не пьешь, так уж и не пей.— Видно, вспомнил, что как-никак, а на страже педагогики стоит.— Я про Алтынгужина говорю. Отработает два года и смоется в город. Еще неизвестно, чью там дочку ему отец с матерью приглядели. Ты мне вот что скажи: если отец переезжать не собирается, то зачем Танхылыу ханский дворец возводит? Мало того, пока сруб не подняли, все в тайне держали, тьма кромешная. Вот о чем подумать надо.
Гата снова приуныл, помолчал, наморщив лоб, и сказал, перейдя на шепот:
— Обещайте в секрете держать, я вам что-то скажу. Тут дверь в соседнюю комнату чуть слышно скрипнула, но два застольника этого не заметили.
— Эх, браток, коли такое недоверие, нечего было и приходить. Словно первый раз меня видишь! Нет, нет, коли не веришь, то не говори! — сказал с обидой Шамилов.
Но ученик в ответ только: «Ых-хым»,— вот так, дескать, от своего не отступлюсь.
Так что пришлось Шамилову сказать:
— Смех, конечно, да ладно, воля твоя. Ну, клянусь... валлахи-биллахи.
Обезопасившись таким образом, Гата подробно рассказал, как он по поручению Фаткуллы Кудрявого ездил к Капралу.
С той встречи с Капралом не было, пожалуй, события, которое бы так потрясло Шамилова. Он вставал, садился, то правый висок чесал, то левый тер, переставил свой стул к печке, сел на другой. Опять вскочил, оконные занавески поплотнее запахнул. Обида на лице сменилась досадой. Наконец он обрел дар речи.
— Вот пройдоха! Вот молчун! — чуть не плача, сказал он.— В тихом омуте черти водятся, это точно! Ты только глянь на этого Фаткуллу, ты только подумай, а! Молчком-молчком, а под корень режет! И ты хорош! Нет чтобы сразу прийти и рассказать... Нет, посажу я его на раскаленную сковородку! Коли так, и я разиней не буду.— Шамилов раскрыл ладошку и быстро сжал ее в кулак.— Вот он где у меня теперь.
— Вы это, агай... вы уж не...
— Пятьдесят второй, рост четвертый, говоришь? Как раз твой размер. И Алтынгужину впору будет. Нет, браток, мы этого так не оставим. С утра — на разведку. Ловко это у нас вышло, что мы нынче на улице встретились. А то ходим и не чуем, откуда ветер дует.
Понятно, Шамилов самую трудную часть дела взял на себя, а Матросу дал такое задание: если не каждый вечер, то хотя бы раза четыре в неделю, пока позволяет погода, катать Танхылыу на мотоцикле и тоже попытаться узнать, что к чему.
4
Шамилов избрал куштирякскую тактику — пошел, срезая углы. Сколько ведь на Фаткуллу Кудрявого времени зря потеряно! Сказал себе: «Закинул крючок — так закидывай сразу на щуку, а то и на сома»,—и решил с мелкой рыбешкой не возиться, начать сразу с председателя. Хотя на следующий день намерения выпустить куштирякскую мелкоту в светлый мир во всеоружии передовых достижений современной науки были так же тверды, как и всегда, Шамилов с самого утра не отрывал глаз от окон. Прошло два урока, а на третьем к правлению колхоза подлетел уазик, вернувшийся откуда-то председатель поднялся на крыльцо. Шамилов велел четвертому классу писать изложение, второму классу задал задачу — крепкую, зубы сломаешь — и поспешил в правление.
— Здоров, браток,— кинул он обтиравшему машину Гате Матросу. Видать, в обхождении с начальством Шамилов придерживался тех же правил, что и автор.— Как настроение у хозяина? Хорошее?
— Плохое. В Яктыкуле были. Бригадир куда-то в гости уехал, а строители, которые ферму строят, на работу не вышли.
— С просьбой, значит, идти бесполезно?
— Какая ведь просьба. Только с Яктыкуля не начинайте. Очень рассердился. Яктыкульцы, говорит, одно знают: председатель, дескать, наш, яктыкульский, потачки ждут. Парторга туда послал.
Получив нужные сведения, Шамилов вошел в правление. Потер виски, энергично откашлялся. По всему видать, за дело он взялся решительно. Впрочем, и без этого уточнения, наверное, читатель уже почувствовал, что Шамилов не из тех, кто останавливается на полпути, и в советах, при какой просьбе откуда заходить и как разговор вести, он не нуждается. Опыта у него с лихвой. Достаточно вспомнить, как он вел переговоры с Фаткуллой Кудрявым. А что сейчас Гату расспрашивал — так это по обычаю положено.
Говоривший по телефону Кутлыбаев кивнул, показал на стул. Учитель с намеком отогнул рукав, посмотрел на часы: времени, видишь, в обрез, хорошо бы покороче. Но председатель на это»не обратил внимания, продолжал говорить, мешая башкирский с русским, требовал от кого-то стройматериалы - пока снег не выпал, ему не одну, а две фермы отремонтировать нужно. Шамилов в невольном восхищении, как председатель ставит вопрос ребром, упрямо гнет свое, чуть не забыл, зачем он сюда пришел.
Впрочем, дела особого у Шамилова не было — так, прощупать председателя, выяснить его отношение к событиям, назревающим в семье Фаткуллы Кудрявого. Если же разговор пойдет как нужно, то и в вопросе с тополем перетянуть Кутлыбаева на свою сторону.
Конечно, нельзя сказать, что о заботах Шамилова он ничего не знает,— знает, и давно уже. Но своего твердого председательского мнения еще не высказал. Или шутками отделается, или подбодрит мимоходом: «Давай, давай, агай, не поддавайся». Но нельзя же «давай, давай» считать официальной директивой. А Шамилову позиция нужна, официальная поддержка.
— Ты уж на завтра это не откладывай, товарищ Камалов, сегодня же вызови Шайхетдинова и вынь из него душу. Без этого он и не почешется...
Четыре машины отправлю, вернутся порожними — извини, придется на бюро поставить... Слушаю, слушаю... Вот спасибо! — Кутлыбаев то вдруг распалялся, то, кивая согласно, умерял голос.
Шамилов смотрел на него и думал: «Гляди, как он с секретарем райкома разговаривает, как напирает на него, даже на «ты» с ним. Впрочем, и Камалов только года на четыре старше его. Вот времена пошли! Председатель-то молодой, а уже кругом мастер — что на руки, что на язык».
Действительно, поработал Кутлыбаев после сельскохозяйственного института два года агрономом, и семь аулов выбрали его своим председателем. Выбрали, правда, с оглядкой, очень уж молод. Но скоро шесть аулов убедились в том, что седьмому, Яктыкулю, было известно давно: этот, только родился, уже все знал. Даже гордый Куштиряк принял яктыкульского парня своим.
— Извините, агай, заставил ждать. Ну, как здоровье? — сказал Кутлыбаев, вставая из-за стола. Выше среднего роста, плечистый, крепкий парень, председатель большого колхоза подошел к Шамилову, словно ученик, вызванный к доске.
— Да так, по-стариковски.— Учитель кивнул на телефон.— Ай-хай, круто вопрос ставишь, молодец!
— Так ведь уперся этот Шайхетдинов, забрал стройматериалы, которые нам выделили, и не хочет отдавать. Разозлишься тут или нет? Ну, с этим ладно. Не сердитесь, агай, со временем туго. Давайте выкладывайте просьбу. Что-нибудь для школы нужно? — Кутлыбаев открыл дверь и крикнул Гате Матросу, читавшему в зале книгу: — Заводи мотор, к дояркам поедем!
Еще и дверь не успел закрыть, как взревел мотор и в кабинете зазвенели стекла.
— Просьба... Да не просьба, браток,— заспешил Шамилов,— общественность волнуется, надо бы ясность внести. Ты сам подумай, дочка новый дом ставит, а отец старое подворье укрепляет, за старую баню цепляется. Вот что непонятно.
Кутлыбаев от двери вернулся к столу, от прежнего не остыл, а тут еще больше нахмурился. Шамилов, поняв, что слова его попали в цель, решил ковать железо, пока горячо.
— Вот именно, товарищ Кутлыбаев! Фаткуллу этого давно пора укротить! А кто это сделает, если не хозяин, то есть ты? Только посмотри на них: тайна на тайне! За кого Танхылыу выходит — даже тут загадка. Народ за черных баранов держат.
— Да, да... тут много всего, что нужно выяснить,— вздохнул Кутлыбаев. Сказал и вдруг, хлопнув ладонью по столу, расхохотался: — Тайна, говоришь, на тайне? А Куштиряк такого не любит! Так? Ему ведь все на серебряной тарелке подай. Да, Шамилов-агай? Давай так сделаем... ты пока ходи себе тихо, будто ничего не случилось. Согласен? А если кто допытываться будет, ты знай себе подмигивай и поддразнивай. Забавно? А мы тем временем развяжем узелок.
— Может, и забавно... да как же я подмигивать да поддразнивать буду, если и сам ничего не знаю? Нет, ты давай выкладывай!
— Знал бы — выложил. Я ведь тоже в твоем положении. Вместе и разведаем. Ты, значит, своим путем, а я — своим. Давай руку.
Всю усталость, все огорчения с Кутлыбаева словно сдуло, сейчас он походил на мальчишку-сорванца, задумавшего какую-то проказу. Хоть Шамилову это свойское «вместе и выведаем» польстило, но сомнение в душе не рассеялось. «Знает, что-то знает Кутлыбаев! — подумал он.— Меня, старого лиса, зачем-то одурачить вздумал». Но только рот открыл, председатель, ступая так, что прогнулись половицы, вышел из кабинета. Когда Шамилов выбежал на крыльцо, уазик уж мчался в сторону фермы.
Уазик-то мчится, однако сам Кутлыбаев отнюдь на ферму не рвется. Если бы можно было, он эту поездку отложил бы еще на несколько дней. Но сегодня парторг Исмагилов резко выговорил ему: «Хватит! Пора эту игру в прятки прекратить!» Пришлось поехать.
Уже неделя, как на ферме сыр-бор разгорелся — доярки бузят. А занялся пожар оттого, что семь коров, купленных для обновления поголовья, сначала хотели раздать дояркам, но потом раздумали и прикрепили к одной Танхылыу. Исмагилов был против, но Кутлыбаев категорическому требованию — то есть фырканью и гневным взглядам — передовой доярки противостоять не смог. «Не дадите мне челябинских коров — уйду»,— заявила она. И упрямство Танхылыу решило дело. Придется теперь чинить разбитый впопыхах горшок — раздать коров.
Дело было щекотливое.
Отберешь коров — нрав Танхылыу известен:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24