Открывать тайну Зарифу Проворному Шамилов не собирался. «Бегай, готовься к свадьбе»,— усмехнулся он про себя. Учитель направился к Фаткулле Кудрявому. Но возле самых ворот остановился, задумался. Потом хлопнул себя председательской варежкой по бедру и пошел домой.
Утром он спозаранок пришел в правление, оттер Юл-мана Наша-давит, пришедшего пригласить председателя на свадьбу, в сторону и, войдя в кабинет, захлопнул перед его носом дверь. Юламан до того растерялся, что не ринулся следом, чтобы сказать нахалу пару слов, а, потоптавшись, приник ухом к двери. Услышал он немного. Разговор, хоть и бурный, шел, кажется, шепотом. Только отдельные слова разобрал Юламан: «Тополь... давить... как председатель не могу... как зять можешь... это шантаж...»
* * *
Подробно о том, как прошел разговор Шамилова с Кутлыбаевым, автор узнал лишь через несколько месяцев. Уже в городе он получил письмо от Шамилова. Но его сообщение опоздало и на ход повествования оказать
влияния уже не могло. Письмо пришло в тот день, когда в «Куштиряке» была поставлена последняя точка, вернее, многоточие («это шантаж...»).
Теперь уже иные заботы навалились на автора. С рукописью под мышкой он поспешил к своему другу-критику.
Надо сказать, что критик никакого снисхождения, хотя бы по старой дружбе, автору не оказал. Говорил с ним как с начинающим, назидательно и свысока. Правда, мучил недолго, минуты четыре. Потом сунул рукопись в ящик стола, пугнул напоследок такими башкирскими диалектизмами, как сюжет, коллизия, конфликт, и посмотрел на часы. Дал понять, что разговор окончен. Автор послушно шмыгнул в дверь.
За два дня, пока критик читал его произведение, автор постарел на два месяца. Измаявшийся, исстрадавшийся, сидел он, обхватив голову руками, и гадал, что же ему предстоит услышать, как раздался стук в дверь. Это был наш друг-критик.
Автор засуетился, забегал, принялся накрывать небольшое застолье. Известное дело: всякий, кто держит карандаш, в лепешку разбиться готов, лишь бы услышать о своем произведении теплое слово. Потому и автор, еще до того, как засесть за «Куштиряк», купил знатный чужой напиток по названию «Наполеон».
Но гость лишь мельком глянул на стоявшее перед ним угощение и прямо перешел к разбору, принялся трепать несчастный роман вдоль и поперек.
Но это было вступлением, дальнейшее обсуждение пошло в виде диалога. Автор решил привести небольшой кусок из этой беседы.
Предупреждаем заранее: наш друг-критик любит говорить кратко, часто пользуется образными выражениями. От других же требует пространности и обстоятельности. Требование это переносит и на литературу.
— Мало написал. Лошадь есть, а сбруя не подогнана,— сказал он, взвесив на ладони рукопись.
— Так ведь... Много писать, слов не напасешься,— пробормотал автор, уткнув взгляд в край стола.— И так чуть не десять листов...
Критик. Ты почаще романы Нугушева читай. Вот пишет так пишет! Последний роман — тысяча страниц!
Автор. Не знаю, как написать, а вот прочитать такое— ай-хай!
Критик. Книги читать — не орехи щелкать. Труд это.
Тяжелый труд. Терпение нужно. Ты мне, друг, вот что скажи: почему свадьбу Танхылыу с Кутлыбаевым не показал?
Автор. Да как сказать... Вроде и так ясно.
Критик. Тебе ясно. А читателю? Он любит, чтобы такое подробно, со вкусом было описано. Он хочет тулуп не только раскроенным, но и сшитым увидеть.
Автор. В следующем своем произведении...
Критик. Дающему и пять много, берущему и шесть мало. Читателя надо уважать.
Автор. Так я потому и...
Критик. Вас понял. Значит, писатель, которого мы только что помянули, нас, читателей, не уважает, а ты уважаешь? Странно, странно... А тополь? Посадили тополь? Тоже утаил. Кто победил? Шамилов? Фаткулла Кудрявый?
Автор. Так ведь... Разве это важно? Разве в тополе дело?
Критик. А не в тополе, так зачем плетень плести, огород городить?
Автор. Я думаю, посадят. Зима же сейчас. Дерево только по весне сажают или по осени.
Критик. Это хорошо. Пусть посадят. Без тополя — какой же это Куштиряк. Еще вопрос. Гата Матрос? Что собирается делать?
Автор. Он на Диляфруз женится.
Критик. Слишком просто. Пусть он от стыда и обиды обратно в Одессу уедет.
Автор. Нет уж, друг, не может он из Куштиряка уехать. Разве силу куштирякского притяжения ты не почувствовал?
Критик. Не в Одессу — так на БАМ. В любом классическом произведении герой куда-нибудь уезжает. Как правило. Впрочем, твой «Куштиряк» в число таковых не входит.
Автор. Ых-хым!.. Ты угощайся.
Критик. ...Хорошая вещь, легко пьется, сразу Париж вспомнил. Вот город так город!
Автор. Когда ездил?
Критик. Давно собираюсь, но все не по пути... Кстати, тот автор, который роман в тысячу страниц написал, угощал этим... «Мартель» называется. Райский напиток. Нектар. Ладно, это к данной теме не относится, к слову пришлось. Как говорят французы, между прочим. Если
смотреть в корень проблемы, «Куштиряк» — историческое произведение. Афарин! Однако...
Однако автор раздел речи своего друга-критика, который можно было бы назвать «Но и Однако», рискнул опустить. Но, памятуя некоторые его замечания, решил упомянутое письмо товарища Шамилова привести здесь полностью.
Вот оно (с разрешения автора письма):
«Здравствуй, дорогой товарищ автор и земляк!
В первых строках своего письма от имени своей семьи и от себя лично, а также от всего Куштиряка, от мала до велика, шлю тебе множество горячих приветов. От Гаты и Диляфруз, от Танхылыу и Кутлыбаева, от всех родственников и свойственников каждой из четырех сторон, от товарища Исмагилова, от Алтынгужина, от Фатхутдина Фатхутдиновича, от Сыртлановых Наша-давит, от их сына с невесткой также отдельные приветы. Горячий привет и от Карама Журавля (сейчас он снова своим мотолетом занят).
Прежде чем перейти к общественным новостям, вот что скажу: очень ты не вовремя уехал. Мало что на одной — сразу бы на двух свадьбах гулял. Гата, как тебе известно, самый близкий мой ученик. Поначалу он очень переживал. Но есть я! Сели мы с ним как-то, поговорили по душам. Жизнь я понимаю, что к чему, разбираюсь, и взлеты знал, и падения, всего — и хорошего, и дурного повидал. Если не меня, то кого послушает Гата? Его свадьбу с Диляфруз я организовал сам. Все сделал как по телевизору. Вместо «Волги», правда, «Жигули» были, но зато сверх городского три лихие тройки пустили. Свадьба Самата с Галимой тоже неплохо прошла. Разве что Юламан Наша-давит на пьяную голову, когда молодых расписываться привез, своим «Москвичом» сельсоветское крыльцо боднул, а так другого ущерба или шума не было. Впрочем... не хотелось бы о невеселом писать, но ты свой человек, должен все знать. От свадебных хлопот, а того больше — от многолетних без сна и отдыха хозяйственных трудов и забот Бибисара надорвалась и слегла, сейчас в каратауской больнице. Еще и плачет: «Пропадет, прахом пойдет! Скотина, хозяйство, дом!» Бестолковая! Тут о голове надо думать, а она о скотине.
А Кутлыбаеву я крепко хвост прищемил. Пришел к нему утром в правление и шлепнул варежку на стол.
«Ну что, говорю, я со своей стороны все разведал. Сейчас пойду по аулу — подмигивать да поддразнивать». Он покраснел, заюлил, забормотал: «...Любовь, издревле так заведено, весной поженимся, обещал в тайне держать, не губи, агай, ты же характер Танхылыу знаешь...»— «Тогда,— говорю,— давай решать с Фаткуллой Кудрявым. Ты председатель, у тебя в руках власть, пусть даст место под тополь».— «Не могу я как председатель давить на него!» — «Как председатель не можешь, как зять можешь».— «Я еще не зять!» — «Будешь зять».— «Это,— говорит,— шантаж! Ты нашу любовь для своих целей использовать хочешь!» — «Не для своих, а для общественных». Наконец он сдался: «Ладно,— говорит,— после свадьбы надавлю на тестя». Слово дал как председатель и как зять. Отдал я ему тогда варежку, он ее сразу в стол запер.
Теперь я каждый день по проулку Фаткуллы Кудрявого хожу. Пусть старый лис укрепляет свою баню, пусть напоследок с ума посходит. Все они теперь у меня в кулаке. А Танхылыу еще раньше мне свою поддержку обещала.
Только на ферме все еще мира нет. Танхылыу заставляет колхозное начальство разве что не плясать. Хотели ее заведующей поставить, да где уж тут! Во-первых, сама не согласилась, говорит: «Сначала до трех тысяч надои подниму, тогда посмотрим». Во-вторых, в правлении теперь и сами побаиваются столько власти ей давать, при ее-то характере. Но, как подумаю я, что Култыбаева впереди ждет, даже жалко его становится, ей-богу!
Боюсь, как бы года через два от такой заведующей фермой (если, конечно, поставят) и такой жены (если, конечно, сыграют свадьбу) не сбежал наш председатель и зять куда-нибудь на БАМ. (Тут автор вздрогнул: интересный намечается поворот сюжета!)
Да, есть еще у меня к тебе предложение. Работает на ферме доярка по имени Зайтуна, хорошая скромная девушка. Вроде тихая, неприметная была, а такая ловкая стала да такая умелая — теперь на равных с Танхылыу соревнуется. И есть еще парень, уже после твоего отъезда из армии вернулся. Зовут его Апуш (то есть Абдулла). У них, у Зайтуны с Апушем, уже, как говорится, каша варится. Только каша больно горячая, кажется, часто дуть и размешивать приходится — то есть один день парень с девушкой дружные ходят, на другой — рассорятся из-за пустяка. Влияние той самой диалектики. А ведь это, сказал я себе на днях, хороший жизненный материал нашему автору. Для его нового произведения. Подумай над этим всерьез и обстоятельно. А не то приедет какой-нибудь заезжий поэт, вроде Калканлы или Аюхана, и пустит такой хороший материал себе на поэму. Кстати, как там они, написали поэму? Решайся. А я для такого случая согласен помочь тебе, то есть быть соавтором.
С дополнительным приветом,-Шамилов».
Прочитал это письмо автор и, словно аргамак, заслышавший шум скачек, потерял покой. Верно говорит Шамилов. Не такой аул Куштиряк, чтобы летописцу обычаев, традиций и народной этики — то есть писателю — дать пожить мирно и спокойно. Бери и пиши! Если уж столп науки, страж просвещения готов, покрепче перетянув пояс, взяться за карандаш или, как говорит мой друг-критик, стило, как же от такой помощи откажешься?
Трех месяцев не прошло, как автор оставил свой аул и вернулся в город, но уже снова его душа потянулась туда, в Куштиряк, на берега Кавказа, к гордым и задорным своим землякам. И плутовская песня Зульпикея все никак не смолкает в ушах: «Кто забрасывает удочку умело, тот всегда и в снегу поймает рыбку — не нужна ему вода...»
И потому автор, заканчивая свое произведение, не говорит; «Прощай, Куштиряк!» Наоборот, раскрыв объятия, с надеждой на новую встречу он восклицает: «Здравствуй, Куштиряк! Здравствуй, родное гнездовье! Здравствуй... Зульпикей!»
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Утром он спозаранок пришел в правление, оттер Юл-мана Наша-давит, пришедшего пригласить председателя на свадьбу, в сторону и, войдя в кабинет, захлопнул перед его носом дверь. Юламан до того растерялся, что не ринулся следом, чтобы сказать нахалу пару слов, а, потоптавшись, приник ухом к двери. Услышал он немного. Разговор, хоть и бурный, шел, кажется, шепотом. Только отдельные слова разобрал Юламан: «Тополь... давить... как председатель не могу... как зять можешь... это шантаж...»
* * *
Подробно о том, как прошел разговор Шамилова с Кутлыбаевым, автор узнал лишь через несколько месяцев. Уже в городе он получил письмо от Шамилова. Но его сообщение опоздало и на ход повествования оказать
влияния уже не могло. Письмо пришло в тот день, когда в «Куштиряке» была поставлена последняя точка, вернее, многоточие («это шантаж...»).
Теперь уже иные заботы навалились на автора. С рукописью под мышкой он поспешил к своему другу-критику.
Надо сказать, что критик никакого снисхождения, хотя бы по старой дружбе, автору не оказал. Говорил с ним как с начинающим, назидательно и свысока. Правда, мучил недолго, минуты четыре. Потом сунул рукопись в ящик стола, пугнул напоследок такими башкирскими диалектизмами, как сюжет, коллизия, конфликт, и посмотрел на часы. Дал понять, что разговор окончен. Автор послушно шмыгнул в дверь.
За два дня, пока критик читал его произведение, автор постарел на два месяца. Измаявшийся, исстрадавшийся, сидел он, обхватив голову руками, и гадал, что же ему предстоит услышать, как раздался стук в дверь. Это был наш друг-критик.
Автор засуетился, забегал, принялся накрывать небольшое застолье. Известное дело: всякий, кто держит карандаш, в лепешку разбиться готов, лишь бы услышать о своем произведении теплое слово. Потому и автор, еще до того, как засесть за «Куштиряк», купил знатный чужой напиток по названию «Наполеон».
Но гость лишь мельком глянул на стоявшее перед ним угощение и прямо перешел к разбору, принялся трепать несчастный роман вдоль и поперек.
Но это было вступлением, дальнейшее обсуждение пошло в виде диалога. Автор решил привести небольшой кусок из этой беседы.
Предупреждаем заранее: наш друг-критик любит говорить кратко, часто пользуется образными выражениями. От других же требует пространности и обстоятельности. Требование это переносит и на литературу.
— Мало написал. Лошадь есть, а сбруя не подогнана,— сказал он, взвесив на ладони рукопись.
— Так ведь... Много писать, слов не напасешься,— пробормотал автор, уткнув взгляд в край стола.— И так чуть не десять листов...
Критик. Ты почаще романы Нугушева читай. Вот пишет так пишет! Последний роман — тысяча страниц!
Автор. Не знаю, как написать, а вот прочитать такое— ай-хай!
Критик. Книги читать — не орехи щелкать. Труд это.
Тяжелый труд. Терпение нужно. Ты мне, друг, вот что скажи: почему свадьбу Танхылыу с Кутлыбаевым не показал?
Автор. Да как сказать... Вроде и так ясно.
Критик. Тебе ясно. А читателю? Он любит, чтобы такое подробно, со вкусом было описано. Он хочет тулуп не только раскроенным, но и сшитым увидеть.
Автор. В следующем своем произведении...
Критик. Дающему и пять много, берущему и шесть мало. Читателя надо уважать.
Автор. Так я потому и...
Критик. Вас понял. Значит, писатель, которого мы только что помянули, нас, читателей, не уважает, а ты уважаешь? Странно, странно... А тополь? Посадили тополь? Тоже утаил. Кто победил? Шамилов? Фаткулла Кудрявый?
Автор. Так ведь... Разве это важно? Разве в тополе дело?
Критик. А не в тополе, так зачем плетень плести, огород городить?
Автор. Я думаю, посадят. Зима же сейчас. Дерево только по весне сажают или по осени.
Критик. Это хорошо. Пусть посадят. Без тополя — какой же это Куштиряк. Еще вопрос. Гата Матрос? Что собирается делать?
Автор. Он на Диляфруз женится.
Критик. Слишком просто. Пусть он от стыда и обиды обратно в Одессу уедет.
Автор. Нет уж, друг, не может он из Куштиряка уехать. Разве силу куштирякского притяжения ты не почувствовал?
Критик. Не в Одессу — так на БАМ. В любом классическом произведении герой куда-нибудь уезжает. Как правило. Впрочем, твой «Куштиряк» в число таковых не входит.
Автор. Ых-хым!.. Ты угощайся.
Критик. ...Хорошая вещь, легко пьется, сразу Париж вспомнил. Вот город так город!
Автор. Когда ездил?
Критик. Давно собираюсь, но все не по пути... Кстати, тот автор, который роман в тысячу страниц написал, угощал этим... «Мартель» называется. Райский напиток. Нектар. Ладно, это к данной теме не относится, к слову пришлось. Как говорят французы, между прочим. Если
смотреть в корень проблемы, «Куштиряк» — историческое произведение. Афарин! Однако...
Однако автор раздел речи своего друга-критика, который можно было бы назвать «Но и Однако», рискнул опустить. Но, памятуя некоторые его замечания, решил упомянутое письмо товарища Шамилова привести здесь полностью.
Вот оно (с разрешения автора письма):
«Здравствуй, дорогой товарищ автор и земляк!
В первых строках своего письма от имени своей семьи и от себя лично, а также от всего Куштиряка, от мала до велика, шлю тебе множество горячих приветов. От Гаты и Диляфруз, от Танхылыу и Кутлыбаева, от всех родственников и свойственников каждой из четырех сторон, от товарища Исмагилова, от Алтынгужина, от Фатхутдина Фатхутдиновича, от Сыртлановых Наша-давит, от их сына с невесткой также отдельные приветы. Горячий привет и от Карама Журавля (сейчас он снова своим мотолетом занят).
Прежде чем перейти к общественным новостям, вот что скажу: очень ты не вовремя уехал. Мало что на одной — сразу бы на двух свадьбах гулял. Гата, как тебе известно, самый близкий мой ученик. Поначалу он очень переживал. Но есть я! Сели мы с ним как-то, поговорили по душам. Жизнь я понимаю, что к чему, разбираюсь, и взлеты знал, и падения, всего — и хорошего, и дурного повидал. Если не меня, то кого послушает Гата? Его свадьбу с Диляфруз я организовал сам. Все сделал как по телевизору. Вместо «Волги», правда, «Жигули» были, но зато сверх городского три лихие тройки пустили. Свадьба Самата с Галимой тоже неплохо прошла. Разве что Юламан Наша-давит на пьяную голову, когда молодых расписываться привез, своим «Москвичом» сельсоветское крыльцо боднул, а так другого ущерба или шума не было. Впрочем... не хотелось бы о невеселом писать, но ты свой человек, должен все знать. От свадебных хлопот, а того больше — от многолетних без сна и отдыха хозяйственных трудов и забот Бибисара надорвалась и слегла, сейчас в каратауской больнице. Еще и плачет: «Пропадет, прахом пойдет! Скотина, хозяйство, дом!» Бестолковая! Тут о голове надо думать, а она о скотине.
А Кутлыбаеву я крепко хвост прищемил. Пришел к нему утром в правление и шлепнул варежку на стол.
«Ну что, говорю, я со своей стороны все разведал. Сейчас пойду по аулу — подмигивать да поддразнивать». Он покраснел, заюлил, забормотал: «...Любовь, издревле так заведено, весной поженимся, обещал в тайне держать, не губи, агай, ты же характер Танхылыу знаешь...»— «Тогда,— говорю,— давай решать с Фаткуллой Кудрявым. Ты председатель, у тебя в руках власть, пусть даст место под тополь».— «Не могу я как председатель давить на него!» — «Как председатель не можешь, как зять можешь».— «Я еще не зять!» — «Будешь зять».— «Это,— говорит,— шантаж! Ты нашу любовь для своих целей использовать хочешь!» — «Не для своих, а для общественных». Наконец он сдался: «Ладно,— говорит,— после свадьбы надавлю на тестя». Слово дал как председатель и как зять. Отдал я ему тогда варежку, он ее сразу в стол запер.
Теперь я каждый день по проулку Фаткуллы Кудрявого хожу. Пусть старый лис укрепляет свою баню, пусть напоследок с ума посходит. Все они теперь у меня в кулаке. А Танхылыу еще раньше мне свою поддержку обещала.
Только на ферме все еще мира нет. Танхылыу заставляет колхозное начальство разве что не плясать. Хотели ее заведующей поставить, да где уж тут! Во-первых, сама не согласилась, говорит: «Сначала до трех тысяч надои подниму, тогда посмотрим». Во-вторых, в правлении теперь и сами побаиваются столько власти ей давать, при ее-то характере. Но, как подумаю я, что Култыбаева впереди ждет, даже жалко его становится, ей-богу!
Боюсь, как бы года через два от такой заведующей фермой (если, конечно, поставят) и такой жены (если, конечно, сыграют свадьбу) не сбежал наш председатель и зять куда-нибудь на БАМ. (Тут автор вздрогнул: интересный намечается поворот сюжета!)
Да, есть еще у меня к тебе предложение. Работает на ферме доярка по имени Зайтуна, хорошая скромная девушка. Вроде тихая, неприметная была, а такая ловкая стала да такая умелая — теперь на равных с Танхылыу соревнуется. И есть еще парень, уже после твоего отъезда из армии вернулся. Зовут его Апуш (то есть Абдулла). У них, у Зайтуны с Апушем, уже, как говорится, каша варится. Только каша больно горячая, кажется, часто дуть и размешивать приходится — то есть один день парень с девушкой дружные ходят, на другой — рассорятся из-за пустяка. Влияние той самой диалектики. А ведь это, сказал я себе на днях, хороший жизненный материал нашему автору. Для его нового произведения. Подумай над этим всерьез и обстоятельно. А не то приедет какой-нибудь заезжий поэт, вроде Калканлы или Аюхана, и пустит такой хороший материал себе на поэму. Кстати, как там они, написали поэму? Решайся. А я для такого случая согласен помочь тебе, то есть быть соавтором.
С дополнительным приветом,-Шамилов».
Прочитал это письмо автор и, словно аргамак, заслышавший шум скачек, потерял покой. Верно говорит Шамилов. Не такой аул Куштиряк, чтобы летописцу обычаев, традиций и народной этики — то есть писателю — дать пожить мирно и спокойно. Бери и пиши! Если уж столп науки, страж просвещения готов, покрепче перетянув пояс, взяться за карандаш или, как говорит мой друг-критик, стило, как же от такой помощи откажешься?
Трех месяцев не прошло, как автор оставил свой аул и вернулся в город, но уже снова его душа потянулась туда, в Куштиряк, на берега Кавказа, к гордым и задорным своим землякам. И плутовская песня Зульпикея все никак не смолкает в ушах: «Кто забрасывает удочку умело, тот всегда и в снегу поймает рыбку — не нужна ему вода...»
И потому автор, заканчивая свое произведение, не говорит; «Прощай, Куштиряк!» Наоборот, раскрыв объятия, с надеждой на новую встречу он восклицает: «Здравствуй, Куштиряк! Здравствуй, родное гнездовье! Здравствуй... Зульпикей!»
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24