Когда меня отпустили на волю из-под стражи, то в жилом помещении оказалось, что вещи все мои разбросаны по комнате, машинка для стрижки волос похищена, а также похищены две бритвы с приборами, одна моя, другая товарища, члена исполнительного комитета Гурия Редькина, а также похищены все запасенные для себя и членов комитета съестные припасы, в том числе немного распочатого кирпичного чаю, затем в сторо-жевской комнате сломан наружный замок у шкафа и из шкафа похищены находящиеся в таковом деньги четыре рубля пятьдесят копеек, принадлежащие сторожу Димитрию Вшивцеву, каравай хлеба и яйца, так как все
члены и рассыльные из здания комитета от испуга разбежались, а солдаты разгуливали по всем комнатам и что подходящее брали себе, ни с чем не считаясь, причем забраны четыре казенные волостные револьвера с патронами, винтовка и три дробовика. У писца Федора Прилукова из членской комнаты взят жилет с находящимися в кармане такового серебряными часами. Быть может, похищены и еще какие вещи, но которых пока еще не хватились или нет их владельцев здесь.
Со стороны торговцев последовали заявления: Иллариона Шишигина, что у него взято четыре пуда ржаного хлеба. Новоселова — мяса два пуда четыре фунта, конторы местного кооператива кредитного товарищества — взят ящик яиц в количестве четыреста сорока штук, десять четвертей молока выпито, за что не уплачено ни одной копейки, невзирая на то, что все вышеизложенные продукты были доставлены членами исполкома, которым было дано распоряжение под страхом смерти собрать молоко от обывателей села для отряда, за что также обещаны деньги. Многие приносили молоко, не оставляя для собственного пропитания, но деньги не получали, а кринки из-под выпитого молока разбивались солдатами вдребезги. Некоторые солдаты ходили по селу и требовали белья и полотен и получали таковые, но на каких условиях, пока не выяснено, а потому постановлением вышеизложенное записать в акт и выразить командиру Оленеву со всем его .отрядом гнусное порицание».
— Ну, как? — нетерпеливо спросил Ветлугин, когда Ложенцов закончил читать.
— За такие проделки, браток, их надо теперь же к стенке,— сжимая от возмущения кулаки, ответил Си-пягин.— Поручите мне, я быстро разведаю.
— Спокойно, спокойно,— остановил его Ложенцов,— Прежде всего, этот акт должен стать предметом серьезного разговора на исполкоме. Надо вызвать на заседание не только Оленева, но и Степанова и комиссара Хомака. Хомак—вроде коммунист и должен немедленно пресечь это мародерство.
— Народ волнуется, Алексей Никитич,— сказал Ветлугин,.—Надо экстренно разобраться и привлечь виновных. Рассказать правду мужикам... А то в деревнях и нас, коммунистов, начали за анархистов принимать.
— Может, среди них были и коммунисты? —усмехнулся Сипягин.
— Ну нет, этого не установлено,—решительно ответил Ветлугин и тут же добавил: —А вот ваша масть среди них, кажется, была.
— Пожалуйста, без оскорблений.
— Хватит пререкаться! — словно подведя итог разговору, оборвал их Ложенцов.— Сегодня же вечером соберемся и обо всем поговорим,—и, встав, открыл сейф, положил туда письмо.
Когда Сипягин вышел из кабинета, Ложенцов, задержав Ветлугина, сказал:
- Ты прав, Егор, за всеми тут надо глаза да глаза. Начальник-то нашего караульного отряда кто? Сипягин не зря стоит за него горой. А тот, как прежний генерал, со службы до дому в пролетке обедать ездит. Губы красит, чертов максималист, зеркальной щеточкой усы расчесывает...
На заседание исполкома Степанов не пошел — сослался на нездоровье, а послал Хомака. Пусть комиссар объясняется с Ложенцовым и нейтрализует возникшие недоразумения, не сумеет уладить, подерется с ним — не беда. От этого не ослабнет штабс-капитан Степанов, а, наоборот, станет еще сильнее.
Степанов задернул выцветшей шторой окно, зажег лампу; из-под абажура по комнате разлился голубоватый свет. Опустившись на мягкий диван, он вспомнил жену, высокую и статную, с большим узлом светло-русых волос на затылке, вспомнил свой двухэтажный дом с антресолями, старый сад, по дорожкам которого он бегал в детстве. С тревогой и болью подумал о том, что станется теперь со всем этим. Он, наследник дворянской ветви, приехал сюда заготовлять хлеб для спасения революции, а на Тамбовщине эта революция предает разорению самое дорогое его сердцу —родительское гнездо, которое свивалось поколениями...
Хотя Степанов частенько и говорил, что своими руками делал революцию, но от и сам знал, что у него все было значительно проще. Поддавшись общей революционной волне, он, офицер старой армии, как и многие,
был недоволен поражением России в войне и отречение царя от престола принял, как лучший исход для спасения Родины. Приход Керенского ,к власти он молчаливо одобрил. Но начались новые события... Вспыхнул корни-ловский мятеж. Среди моряков, брошенных на подавление мятежа, оказался и Степанов. Под Нарвой его ранили в ногу, и он попал в лазарет. В лазарете и встретил он- революцию, встретил ее настороженно, ни во что не веря и ни на что не надеясь. Однако новая власть крепла, с каждым днем становилась прочнее. Приглядываясь к событиям, Степанов вдруг понял, что бушующий поток революции вынес его в открытое море — от старого берега, он оторвался, а к новому еще не пристал. Надо плыть, и он — поплыл... Но новый берег пугал его своей неизвестностью. Степанов чувствовал, что все то, что дорого и мило было его душе, он терял, и терял безвозвратно. Не ошибся ли? А может, совсем и не туда бы надо плыть? А куда?..
Перед отъездом из Москвы он встретил своего давнего сослуживца. Тот одобрил его поездку, однако сказал, что время суровое и надо играть... И надо помнить, что хлеб нужен не только коммунистам... Сослуживец сообщил, что он едет в Самару: «Там собираются сторонники Учредительного собрания. Назревают большие события. Жди наших вестей...»
В тревожном раздумье Степанов ехал в Вятку. Как раз в это время и поднялись белочехи. И тогда он вспомнил дружка и сам себе оказал: «Вот тот берег, к которому надо плыть». И он снова поплыл, поплыл молча, с надеждой на новые вести... А вестей из Самары не было. Надо играть и действовать... Самому действовать, плыть к заветному берегу.
Стиснув в зубах мундштук папиросы, Степанов встал, достал из планшета согнутую в несколько раз карту и, расстелив на столе, как скатер.тв, принялся через лупу рассматривать ее, словно стараясь разгадать, что таят в себе незнакомые названия сел и деревень, нанесенных на пестром листе крохотными кружочками. Потом, раздвинув ножки циркуля, стал измерять расстояние от од-ного кружочка до другого. Наконец он распрямился, поерошил коротко стриженные волосы, шагнул; к окну—на подоконнике в два ряда накатом лежали яйца. Взяв яй-цо; чокнул его о подоконник и, выпив, снова лег на. диван.
Если белочехи до осени застрянут в Казани, как же быть с хлебом? Хлеб так и может остаться под контролем местных властей. Почему ничего не слышно из Самары? Уж не провалились ли они со своим Учредительным собранием? Надо увидеть Березинского и поговорить с ним. У него есть там связи. «Что он думает на этот счет? Что думает? Что думает?..» — неотступно преследовали мысли.
Степанов не заметил, как смежились глаза, он только почувствовал, как сладко стал куда-то проваливаться. И вдруг Березинокий. На голове его неожиданно вырос большой узел светло-русых волос. На стене — знакомый ковер, на нем висит кортик в золотой оправе... Он потянулся, хотел взять кортик, но неожиданный стук в дверь подбросил Степанова. Он вскочил и, схватившись за револьвер, спросил настороженно:
— Кто там?
— Свои, товарищ командир,— отозвался за дверью комиссар Хомак.
«В этой дурацкой лесной глуши трудно понять, где свои, где чужие»,— морщась, подумал Степанов и, взяв со стола карту, быстро свернул ее и сунул в ящик стола.
— Военкома мы считаем тоже своим, а он раздает оружие мужикам, чтобы те направили его против нас,— смотря па комиссара, продолжил он свою мысль.
— Возможно, вы правы,— согласился Хомак и, пройдя к столу, прибавил в лампе свету.— Бережете керосин, товарищ командир?
— А как же —народное достояние,— усмехнувшись одними глазами, ответил тот и взглянул на комиссара.
Смуглое с ястребиным носом лицо. Лихо закрученные усы. Из-под козырька фуражки выбивается смоляной чуб. Красавец, да и только! Чего ему здесь надо? Шел бы к бабам, что ли... И, желая как можно быстрее отделаться от комиссара, Степанов спросил:
— Ну, как там, успокоил своего Ложенцова?
— Еле-еле,— ответил Хомак,— они, видно, не представляют, что теперь тихо-мирно не возьмешь хлеб у мужика.— Поправив на боку маузер, пояснил: — Какой-то, понимаете, чудак написал, что наши взяли у него две бритвы... И еще что-то в этом роде...
— И как же Ложенцов реагировал?
— Возмущается, весь исполком повернул против нас.
Пришлось разъяснить, что это просто прискорбное недоразумение...
— Вот именно, комиссар. Из мухи не стоило бы им делать слона.
— Я так и сказал... Хотя надо признаться, товариш командир, что наши хлопцы и в самом деле не теряются. Соскучились, что ли, по сладкому куску, по теплому углу, по женской ласке?
— За каждым не уследишь, был бы хлеб взят,— Ответил Степанов и, будто вспоминая что-то, прикрыл глаза рукой.— Послушай, а ты сказал об их рабочем отряде? С какой стати на наш участок посылает Вятка своих заготовителей? Они там и так сыты... Надо телеграфировать в центр, что Вятка мешает нам в выкачке хлеба.
Степанов, слегка припадая на правую ногу, прошелся по комнате и, распахнув окно, выходящее в глухой сад, поежился от ночного холодка. «Пожалуй, тут на пятачке не плохо бы, на всякий случай, охрану выставить»,— подумал он и вдруг неожиданно спросил:
— А как вел себя Сипягин?
— Сипягин? Сипягин молчал... Обвинял наших больше Ветлугии...
— Щенок,— наливаясь краской в лице, выдохнул Степанов.— Носится на своем коне да собирает сплетни.— Взяв папиросу, он постучал мундштуком о портсигар.— Ну что ж, спасибо за информацию, комиссар,— и, шелкнув зажигалкой, прикурил.— Тебя, наверное, уже давно кто-нибудь поджидает? — спросил, пряча улыбку за голубоватыми колечками дыма.— Или еще никто не тронул за сердце? Тогда что ж, иди, садись за «Капитал»...
Когда комиссар вышел, Степанов достал из стола карту и, развернув ее, снова принялся отмеривать ножками циркуля расстояние от одного кружочка до другого. Потом прошел в соседнюю комнату и сказал Малышу, чтобы тот сейчас же сходил к Березинскому и попросил его прийти.
- Скажи, мол, я приболел,— бросил он в напутствие.
Через час пожаловал Березинский, или, как его все звали, Риторик,— сутуловатый, худощавый, с длинными темными волосами, аккуратно подстриженными под скобку.
Сняв тонкими пальцами пенсне, он протер его пестрым платком и опять ловко нацепил на переносье.
— Как известно, всегда почему-то бодливой корове бог рог не дает,— слегка картавя, первым начал он.— Днем я встретился с Ложенцовым. И представьте, что он сказал мне: ограничьте деятельность. Это он касательно моих публичных выступлении.
— Наоборот, Николаи Евгеньевич, надо шире развернуть вашу деятельность...
— А что, господин штабс-капитан, есть новости? — усаживаясь поудобнее в мягкое кресло, спросил с любопытством Риторик.
— Прошу прощения, вы назвали меня штабс-капитаном, это порадовало мой слух, однако же, дорогой Николай Евгеньевич, то время не пришло еще, я по документам значусь командиром полка,— и он усмехнулся.— Что же касается сведений... Могу порадовать: интернированный чехословацкий корпус вот-вот возьмет Ижевск с огромным арсеналом оружия.
— Об этом, позвольте, Анатолий Ананьевич, я уже информирован,— и, оглянувшись, полушепотом добавил:— Там, в городе, наши уже готовят операцию...
— Тем более! — воскликнул Степанов.— Как видите, обстановка располагает к действиям. И мы не должны сидеть сложа руки,— положив ногу на ногу и покачивая ею, продолжал он.— Если чехи пожалуют с низовья Вятки, что ж... мы выйдем им навстречу с хлебом-солью... Н я верю в вас, надеюсь, что вы тогда будете во главе здешнего уезда. Вас любят тут, знают, ценят за ваши проникновенные выступления...
Риторик, слушая, молча улыбался: похвала штабс-капитана льстила его самолюбию. Риторик и впрямьлю-бил поговорить, он говорил на митингах, на встречах, на балах — всюду.
— Благодарю вас за комплимент,—сказал он и, склонив голову набок, продолжал вполголоса:—Я получил от своего шефа совершенно конфиденциальное сообщение... В Самаре создан комитет членов Всероссийского Учредительного собрания...
— Так называемый Комуч.
— Совершенно правильно. В состав его вошел хорошо знакомый мне Петр Чирков. Этот комитет, на который я возлагаю большие надежды, уже устанавливает
связи. Через нас они собираются протянуть руку в Архангельск правительству Чайковского-Миллера...
— И что же вы намерены сейчас делать?
— Как вы, Анатолий Ананьевич, и говорили в прошлый раз, мы должны поднимать народ на восстание,— ответил Риторик и, приблизившись к Степанову и почти захлебываясь от возбуждения, жарко дохнул на его лоснящуюся, чисто выбритую щеку.— Нисколько не сомневаюсь в поддержке состоятельных крестьян...
— Я уже знаком кое с кем... Вот, скажем, есть такой Илья Кропотов из Коврижек. Я на днях был у него. Это, знаете ли, сила...
— Не сила, а силища, Анатолий Ананьевич. Слышал я, Ложенцов вооруженные дружины тут сколачивает... И в одну из них будто бы вошел и Илья Калиныч...
— Об этом я уже осведомлен.
— Потому и говорю, винтовочки тут в надежных руках. Да и не только здесь, Анатолий Ананьич, нас поддержат наши верные люди повсюду — в Яранске, На-линоке, Прислоне... В Нолинске один Сафаней Вьершов чего стоит!.. Только подожги фитиль —и кругом заполыхает. И тогда, товарищ командир полка, бог нам дорогу— на Котельнич...
Риторик все больше и больше горячился, из его рта летели брызги, и Степанов, морщась, отворачивался от
него.
— Мы с вами, Анатолий Ананьевич, должны взять на себя здесь эту освободительную миссию.— Риторик вскочил с кресла и, воздев руки, опустил их на голову и принялся приглаживать волосы.— Пусть Ложенцов со своим мертворожденным парламентом заседает — бодливой корове бог рог не дает...— и вдруг замялся: — А как ваш комиссар, не помешает?
— Не та фигура, чтобы мог нам помешать,— заметил небрежно Степанов.— Такие, как Хомак, способны усыплять речами бдительность противника, и не больше. Мы же, напротив, до поры до времени будем молчать, но оружие держать при себе. Не так ли? Оружие-то ведь стреляет, а у Хомака — один маузер. Конечно, и он может ему пригодиться, чтобы пустить себе пулю в лоб...
— Совершенно правильно...
— Вот насчет Ветлугина — другое дело. Неплохо бы кое-где подбросить о нем <в костер горячий уголек. Комис-
сар, мол, а с Ксенкой водится. Она дочь бывшего торговца...
— Понимаю вас, Анатолий Ананьин... Как известно, рыба портится с головы,— и Риторик деланно усмехнулся.— А ведь девчонка-то и впрямь недурна собой, а?
— Ничего... аппетитная... Но она меня интересует как морзистка... Придет время — пригодится в нашем деле,— и, взглянув на шкаф, предложил:—Может, Николай Евгеньевич, протянем по рюмочке?
— С превеликим удовольствием,— согласился Риторик.— Так сказать, за наше общее дело. Сейчас, как говорится, все, все силы па объединение... Мы должны забыть временные распри: кто эсер, кто кадет, кто кем был... У пас один общий враг — коммунисты,— принимая рюмку с позолоченным ободком, сказал он.— Я верю, что скоро на телефонных столбах будут висеть Ложенцо-вы...— и, подняв рюмку, воскликнул: — С нами бог! — и, запрокинув голову, Риторик блеснул тусклыми стеклышками пенсне.
Когда Риторик ушел домой, Степанов заглянул в комнату хозяйки и, увидев сидевшую за книгой Ксену, спросил:
— Не помузицируем, Ксения Павловна?
— С удовольствием послушаю, Анатолий Ананьевич,— вскочила та.
Степанов сел на круглый винтовой стул у рояля и заиграл свой любимый романс. Потом, повернувшись к девушке, спросил:
— Ксения, скажите по совести, вас не обижают местные власти.
— Ничуть.
— Но у ваших родителей, как мне известно, была лавка. Ужель вы так-таки и не вспоминаете...
— А чего же вспоминать? Мы сами после смерти отца так решили.
— Я слышал это. Однако время — лучший ценитель наших поступков. Не стесняйтесь, если что нужно, я к вашим услугам... Теперь, видите ли, много такого привходящего... Вашей больной матушке все не объяснишь, а вам можно. Вы скажите, и я сделаю все для вас.
И его пальцы опять заскользили по клавишам. - Кстати,— снова обратился он к девушке.— Я давно хотел вас спросить. Мой комиссар — человек молодой
и, скажу, видный. Но вы почему-то сторонитесь его. Ужели вас больше интересует этот мужлан Ветлугин?
— Зачем вы, Анатолий Ананьевич, об этом спрашиваете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40